Три комнаты на Манхэттене

– Нет.

– Высокий такой, тощий… Правда, в их годы все худые, один только колбасник жирный. Но этот банковский хоть и тощий, но на них не похож – в очках, волосы на пробор, и уж до того чинный, до того стеснительный, прямо на нервы действует… Говорят, что его папаша тридцать лет кассиром работает в том же банке… Можете себе представить, какой у них начнется тарарам! Он и так совсем голову потерял…

– Кто, отец?

– Нет, сын… Примчался сюда на велосипеде сразу же, как кончил работу. Думаю, что он получил записочку…

Записочку от Николь, черт побери! Никого не забыла, пришлось их Карле побегать по городу!

– …Он боялся возвращаться домой. Спросил меня вроде бы и не про себя, насчет парижской полиции, скоро ли она обнаружит в случае надобности человека… Я ему посоветовал не удирать, сказал, что через несколько месяцев все равно найдут…

Возможно, боксер вдруг почувствовал смутную тревогу, уж слишком невозмутимо спокоен был Лурса.

– Скажите, вы сами этим делом займетесь? Говорят, когда вы выступаете в суде, дело почти наверняка выиграно, только выступаете вы нечасто. Во всяком случае, если я понадоблюсь вам как свидетель… Конечно, у меня, как и у всех нас, грешных, были в прежние годы неприятности с полицией, но со времени последней амнистии я перед законом чист как стеклышко… Они и заикнуться об этом не имеют права.

Лурса не мог заставить себя встать и уйти. Он злился, что сидит здесь, слушает, и в то же время весь внутренне дрожал от возбуждения, как ребенок, которому рассказывают захватывающую сказку, и, как бы ни была она длинна, ему все мало.

– А что такое их «Харчевня утопленников»? – спросил он, подавляя в себе желание заказать четвертый стакан грога.

Глаза у него уже пощипывало. Ему было жарко. Не следовало бы нынче вечером пить лишнего.

– Откровенно говоря, ничего особенного. Просто они выдумывали невесть что. К примеру, если они встречали у меня какого-нибудь незнакомого парня, они тут же сочиняли, будто это опасный рецидивист… А то уверяли, что за ними следит полиция, и посылали меня поглядеть, нет ли кого на улице. Думаю даже, что все они накупили себе револьверов, только не посмели пустить их в ход.

– Однако один все-таки осмелился и пустил в ход! – прервал его Лурса.

И где?! У него в доме! Под его кровом! И никто в их городе Мулэне, а он еще меньше, чем прочие, не подозревал, что существует группа молодежи, живущая своей особой, отличной от других жизнью.

Эдмон был ласков со своей мамочкой, ласков, как девчонка, об этом постоянно твердила Марта, ставя сына в пример… А вечером…

– Сколько я вам должен?

– Шестнадцать франков… Я посчитал вам, так сказать, как другу, как им… А по-вашему, тот, кто стрелял… сойдет это ему с рук, то есть найдут смягчающие?

Джо говорил со знанием дела, только старался избегать кое-каких слов, видно, был стреляный воробей.

– В последнее время здорово придираются… В Руане казнили парня, а ему и девятнадцати не было…

На углу улицы Лурса натолкнулся на одну из тех двух девиц; раскрыв зонтик, она прогуливалась взад и вперед по тротуару, ковыляя на высоких каблуках, и, заметив адвоката, фамильярно бросила: «Покойной ночи!»

Он взбунтовался, не пожелал возвращаться домой, в свою конуру, где увяз, как в болоте, на целых восемнадцать лет. И сделал нечто совершенно неожиданное. Очутившись на площади Алье и увидев проезжавшее мимо пустое такси, он окликнул шофера:

– Знаете кабачок, который называется «Харчевня утопленников»?

– Это не со стороны старого почтамта?

– По-моему, да.

– Значит, вас туда везти?

Шофер, с виду добродетельный отец семейства, испытующе оглядел клиента и наконец соизволил открыть дверцу.

– Туда и обратно получится шестьдесят франков.

Сколько же времени он не пользовался такси, особенно ночью? Вряд ли он даже помнил своеобразный запах ночных улиц, пригороды, новый квартал за кладбищем, где жил Эмиль Маню со своей матерью.

– Что-то горит! – проговорил шофер, оглянувшись.

Тлел окурок, который Лурса кинул на коврик и плохо притоптал каблуком.

– А знаете, боюсь, что там уже все улеглись…

Лурса попалась частная машина давнишнего выпуска, где водитель не отделен от пассажира. Чувствовалось, что шофер не прочь поболтать. «Дворники» с противным скрипом ползали по ветровому стеклу. Время от времени их ослеплял свет фар встречных машин.

– Подождите-ка, кажется, поворот здесь… Признаться, нечасто сюда приходится ездить…

В конце разбитой дороги, метрах в двухстах от фермы с выбеленными известью стенами, они заметили поблескивавшую ленту реки, низкий болотистый берег и трехэтажный дом, откуда падал свет.

– Вы там долго задержитесь?

– Не думаю.

Он прочел все на свете, все переварил, все передумал, старался день за днем, год за годом решить все вопросы, которые ставит перед собой человечество, и не умел сделать того, что умеет любой, – войти в кабачок, сесть за стол.

Откровенно говоря, он даже не подозревал, что существуют подобные места, и продвигался поэтому как-то боком, подозрительно оглядываясь вокруг.

Однако пресловутый кабачок оказался обыкновенным кафе, много опрятнее, чем обычные пригородные заведения, со своими выкрашенными масляной краской стенами, с многоцветными рекламами и со стойкой из лакированной сосны.

Кабачок, неизвестно почему, производил впечатление скорее частного дома, хотя тут, как и полагается, стояли в ряд столики, а на полках красовались бутылки. Здесь было как-то чересчур мирно, даже интимно, словно на кухне у хозяев средней руки. Окна были плотно прикрыты занавесками кремового цвета.

За одним из столиков сидел посетитель, мужчина средних лет, и Лурса принял его за торговца зерном или птицей. Впрочем, еще у входа он заметил грузовичок с потушенными фарами.

Рядом с торговцем сидела молоденькая девушка, и, когда адвокат открыл дверь, ему почудилось, будто торговец быстро отдернул руку от зада девицы.

Теперь они вдвоем уставились на Лурса и ждали, заинтригованные или раздосадованные. А он уселся за столик, снова отряхнул свое тяжелое намокшее пальто.

– Что прикажете? – спросила, подходя к нему, девушка.

– Грога.

– Очаг уже потушили, а газа у нас нет. Может, возьмете стаканчик рома?

Она открыла крашеную дверь и крикнула, закинув голову к площадке лестницы:

– Мама! Ева!..

Потом вернулась к своему кавалеру, положила локти на стол и улыбнулась ему со всей любезностью, на какую только способен человек, падающий с ног от желания спать.

– Ну, что же вы ему ответили? – полушепотом спросила она, по-видимому продолжая прерванный разговор.

Дверь, ведущая внутрь заведения, так и осталась открытой. А там, в темноте, Лурса разглядел смотревшую на него женщину, очень худую, лет сорока; верно, она уже собиралась ложиться, так как в волосах у нее торчали бигуди.

Их взгляды встретились, и женщина отступила в темноту, исчезла, очевидно, поднялась на второй этаж, где сразу же затопали над головой Лурса по крайней мере две пары ног. Только минут через пять появилась Ева, до того похожая на сидевшую за столиком девушку, что Лурса сразу догадался, что это сестры, и, когда она подошла к нему, его обдало приторным запахом только что поднявшейся с постели женщины.

– Что вы заказали?

– Ром, – бросил Лурса.

– Стакан или рюмку?

Он заказал стакан. Все здесь вызывало его любопытство. Ему ничего не хотелось упустить. Он пытался представить себе компанию молодых людей и Николь… Эмиля Маню, который в тот вечер приехал с ними сюда в первый раз и напился…

За Лурса наблюдали. Старались угадать, зачем он явился. Ева подала ему ром, но присесть рядом не посмела. С минуту она постояла у столика, потом отошла к стойке, а торговец птицей тем временем вытащил из кармана кошелек:

– Сколько я вам должен?

– Уже уходите?

Торговец молча указал глазами на Лурса, как бы желая сказать: «А стоит, по-вашему, оставаться?»

Она ласково улыбнулась, проводила его до дверей, даже вышла на крыльцо, где, должно быть, быстро клюнула своего кавалера в щеку, позволила себя обнять.

Когда она вернулась в зал, с нее уже слетело прежнее оживление, но она все же попыталась из последних сил быть любезной и даже кинула в сторону Лурса:

– Ну и погодка!

Потом спросила:

– Вы не здешний? Вы коммивояжер?

Сестры были не уродливые, скорее даже миловидные, но уж очень бесцветные.

– До чего пить хочется, Ева! Не закажете ли мне, месье, лимонаду?

Лурса определенно казалось, что время от времени мамаша этих барышень заглядывает из темноты в полуоткрытую дверь, поэтому он сконфузился, словно его поймали на месте преступления.

– За ваше здоровье! Может, вы и для Евы стаканчик закажете? Выпей чего-нибудь, Ева…

Кончилось тем, что обе сестры очутились за его столиком; он не знал, о чем с ними говорить, и таращил глаза. Девицы обменивались понимающими, весьма красноречивыми взглядами. А он, видя это, догадался, чего от него ждут, и окончательно смутился.

– Сколько с меня?

– Девять франков пятьдесят… У вас мелочи нет?.. Вы на машине приехали?

Шофер, сидя за рулем, поджидал его и сразу тронул машину.

– Ну как, видно, не вышло?.. Я вас предупреждал, но поди знай… Кто хочет выпить и похохотать или девчонок немного пощупать, это еще можно… А вот насчет всего прочего…

Тут только Лурса отдал себе отчет, что к его смущению примешивается чувство известной гордости: как-никак, его сочли человеком, который едет за несколько километров в пригород, едет в специальное заведение, чтобы пощупать девочек.

Он сам бы не мог объяснить, почему к этому мимолетному ощущению гордости примешалось вдруг воспоминание о его сестре Марте. Он увидел, как она стоит в своем блекло-зеленом одеянии, а он бьет ее по щеке. Ему хотелось, чтобы она сейчас на него посмотрела…

– А много туда народу ездит? – спросил он и нагнулся, чтобы расслышать ответ шофера.

– Ездят больше завсегдатаи, которые воображают, что в один прекрасный день им удастся… Ездят молодые люди целыми компаниями. Этим хочется пошуметь, и в городе, в тамошних кафе, они не смеют…

В новом квартале, где были проложены еще не все улицы и где жил Эмиль Маню, уже потухли огни. А в «Боксинг-баре» за спущенными занавесками можно было разглядеть два темных силуэта.

– Куда везти?

– Да не важно куда… Высадите хотя бы здесь, на углу…

Как гуляка, который вопреки здравому смыслу желает затянуть уже окончившийся праздник, Лурса старался продлить сегодняшний вечер, он шел, изредка останавливаясь и вслушиваясь в шум отдаленных шагов.

На их улице стояли большие дома, похожие на его собственный особняк, и он ненавидел эти дома, как ненавидел тех, кто живет в них, как ненавидел собственную сестру, Доссена, Рожиссара и его супругу, Дюкупа и помощника прокурора – всех этих людей, которые не сделали ему ничего плохого, но которые находились по ту сторону баррикады, где, в сущности, было и его место, там, где он находился бы сейчас, если бы жена его не сбежала с неким Бернаром, если бы он восемнадцать лет не просидел сиднем в своем кабинете, если бы случайно не открыл кишение жизни, о чем он и не подозревал, не обнаружил жизни, существовавшей отдельно от той официальной, показной жизни города, не разглядел бы наконец совсем иные существа, о чем он тоже не подозревал; в частности, собственную дочь Николь, не испугавшуюся следователя и разославшую записочки по всему городу, Джо Боксера, поставившего ему угощение, Эмиля Маню, который то хорохорился, то рыдал – всех, включая этого хилого Эдмона Доссена, наделавшего хлопот своему хлыщу-папаше и своей утонченной мамочке; вплоть до банковского служащего, сына образцового кассира, которого он еще не видел и который – вот кретин! – решил скрыться в Париже, и этого Люска, торгующего на улице от «Магазина стандартных цен»…

Тут только он обнаружил, что забыл ключ от входной двери. Он позвонил, хотя отлично знал, что Карла побоится пойти отворить, и Николь, верно, спит сном праведницы.

На всякий случай он свернул в тупик и, обнаружив, что черный ход, как и всегда, не заперт, вошел в дом.

Вошел с таким ощущением, будто он сам отчасти принадлежит к их шайке.

VI

Все было как в сказке: лежа в постели со спутанной бородой, которая подрагивала от мощного храпа, как пырей на ветру, он, очевидно, казался огромным, огромным и злым, настоящий Злой Людоед.

А она, Карла, вошедшая на цыпочках в кабинет, разглядывавшая с порога хозяина, была Фея-хлопотунья, которая обегала весь город, лишь бы спасти свою любимицу Принцессу, разнося записки на улицу Алье, к Люска, к Детриво, к Доссену, Фея, суровая ко всем людям, но на редкость добрая к той, кому отдала свою жизнь.

Лурса невольно улыбнулся. Эта мысль пришла ему в голову как раз в ту минуту, когда Фина ковыляла к его постели, с любопытством поглядывая на хозяина. Как знать? Когда он лежал по утрам вот так, вяло вытянувшись во весь рост, в сущности совсем беззащитный, возможно, ее не раз подмывало отомстить ему иным способом, а не просто корчить по его адресу гримасы?

Опять шел дождь, он понял это сразу. К тому же с вечера он забыл закрыть ставни в кабинете.

– Что это, Фина?

– Письмо.

– И вы решили разбудить меня ради письма?

– Его жандарм принес и сказал – срочное.

Он отметил про себя, что у Фины усталый, угрюмый вид, что вся она какая-то пришибленная. Сейчас ей было не до их ежеутренних мелких перепалок, она явно ждала, когда он распечатает конверт.

– Что-нибудь плохое? – спросила она.

– Прокурор просит меня зайти сегодня утром в суд.

Вот, должно быть, удивилась Карла, увидев, что он, пренебрегши ритуалом утреннего вставания, сразу же вскочил с постели и быстро оделся.

– Мадемуазель встала? – спросил он, застегивая брюки.

– Она уже давно ушла.

– Сколько сейчас времени?

– Около одиннадцати. А мадемуазель ушла, когда еще десяти не было.

– Вы не знаете, куда она пошла?

Сейчас оба с молчаливого уговора как бы заключили перемирие. Фина ответила не сразу, она подозрительно оглядела Лурса, но, очевидно, решила, что лучше сказать правду.

– За ней приходила мать месье Эмиля.

– Мать Эмиля Маню?

И Фина ответила жестко, так, словно в этом был виноват Лурса:

– Его сегодня утром арестовали.

Итак, пока он лежал в постели, потел, дрых, как огромный мохнатый зверь… Лурса видел в окне тускло-зеленое небо, мокрую пустынную улицу, молочницу с мешком на голове, пересекавшую мостовую, зонтик, завернувший за угол, и каменные стены домов в расплывчатых пятнах сырости.

Стояло глухое, грустное время года, пожалуй, еще более грустное, чем белесый зимний холод, и было ветрено, как в День Всех Святых. Он представил себе новый квартал у кладбища, новые длинные улицы. Как же называется их улица? Ах да, улица Эрнест-Вуавенон! И названа она не в честь какой-нибудь местной знаменитости, а просто по имени владельца этого участка.

И живут там люди, которые, пока он лежит в постели, сморенный сном, подымаются на рассвете, выходят навстречу этой сырости и едут на работу в город, по большей части на велосипеде.

Как и когда за ним пришла полиция? Безусловно, раньше восьми часов, чтобы схватить Эмиля Маню, пока он не уехал в книжный магазин. Должно быть, на углу стоял полицейский, и соседи поглядывали на него, приподняв занавески.

А госпожа Маню тем временем готовила завтрак, Эмиль одевался…

Как бы желая добить хозяина, Карла, глядя куда-то в сторону, бросила ему самый тяжелый упрек:

– Он пытался себя убить…

– Что? Хотел покончить жизнь самоубийством? Чем?

– Револьвером.

– Он ранен?

– Да не вышло у него… Осечка… Когда он услышал, что полицейские говорят с его матерью в коридоре, он побежал на чердак и там…

Стены в их коридоре, конечно, выкрашены под мрамор, Лурса был в этом уверен, перед каждой дверью половичок, а эти скоты из полиции, которые всегда кажутся почему-то слишком громоздкими, непременно оставляют на паркете следы своих мокрых сапожищ.

Фина начала оправлять постель. Лурса снял с вешалки свое не просохшее после вчерашней ночи пальто, взял котелок. На дворе стоял пронизывающий холод, как в пещере, и иной раз среди множества совершенно одинаковых капель, барабанивших по крышам домов, попадались какие-то особенно крупные и злые.

Итак, первой мыслью госпожи Маню было пойти за Николь. Чтобы ее упрекать? Конечно нет! И тем не менее в глубине души она, мать этого мальчика и к тому же стоящая на общественной лестнице бесконечно ниже, чем Лурса, она, госпожа Маню, не может не считать Николь ответственной за эту катастрофу.

Как, должно быть, стыдно было ей идти по своей улице, по своему кварталу! Она шла и плакала, говорила сама с собой вслух! Умоляла Николь вмешаться.

И обратно они шли вдвоем. Шли защищать Эмиля, оставив его, спящего Людоеда, под охраной Карлы.

Тут только Лурса понял смысл письма, полученного от прокурора, письма, которое не было, в сущности, официальной повесткой:

Дорогой друг,

мне сообщили, что вас невозможно поймать по телефону. Не соблаговолите ли вы срочно зайти в прокуратуру?

Жду вас.

Письмо было подписано Рожиссаром, и Лурса отметил, что прокурор постарался написать письмо как можно суше.

Адвокат вовсе не собирался хорохориться. И не думал о том, как должен себя вести. Однако, когда он проходил через приемную, где толпились посетители и его коллеги адвокаты в мантиях, он против собственной воли зашагал с таким видом, с каким идет человек, которого ждут враги и который решил ввязаться в бой. Ссутулившись, засунув руки в карманы, он, тяжело ступая, стал подниматься по лестнице.

Не доходя до лестничной площадки, он заметил двух женщин, которые сидели на скамейке, прислонившись к выкрашенной в неопределенно-зеленый цвет стене; так как он поднимался, ему сначала бросился в глаза подол черной юбки и ботинки на пуговицах, принадлежавшие госпоже Маню, матери Эмиля; она держала в руке носовой платочек, а ее соседка, которой могла быть только Николь, сжимала эту руку с платочком не столько нежным, сколько машинальным жестом.

Госпожа Маню не плакала, но, видно, уже наплакалась вволю, и в глазах ее застыло растерянное выражение. Тут же ждал своей очереди какой-то старичок, а на соседней скамейке между жандармами сидел бродяга.

Лурса поднялся на самый верх, прошел мимо двух женщин, даже не оглянувшись на них, без стука открыл дверь прокурорского кабинета.

Он удачно избежал сцены в коридоре, и то уж слава богу! В полутемном кабинете находились двое – на фоне окна видны были два темных силуэта, и оба обернулись одновременно, как по команде.

– Наконец-то! – не удержался Рожиссар, направляясь к письменному столу и подвигая себе стул.

Вторым оказался Дюкуп, какой-то особенно крысоподобный, и Лурса заметил, что оба с умыслом стараются держаться подальше от него, иначе им пришлось бы подавать ему руку.

– Садитесь, Гектор. Держу пари, что я вас разбудил.

При всем желании Рожиссар не мог обращаться к Лурса иначе, как по имени, коль скоро они состоят в родстве и даже росли вместе. Зато он отыгрался за это послабление, подпустив шпильку в конце фразы. С той же целью он принял важный вид и с преувеличенным вниманием стал копаться в бумагах, словно перед ним находился обычный преступник, которого следует поначалу хорошенько запугать.

А Дюкуп остался стоять в позе постороннего зрителя, которому известен весь ход спектакля и который заранее предвкушает удовольствие.

– Я очень огорчен тем, что произошло… Даже больше чем огорчен… Я не желаю от вас ничего скрывать и прошу вас не разглашать того, что я вам сейчас скажу: вчера вечером я позвонил в министерство и попросил у них совета, заметьте, впервые за все годы моей работы!

Весь этот город, все эти крыши, которые сечет дождь, мокрые следы на полу в кулуарах суда, две женщины на скамейке… А Эмиль? Ясно, в каком-нибудь мерзком закутке этой твердыни правосудия он ждет допроса в обществе полицейского.

– Разумеется, я вызвал вас неофициально. Мы с Дюкупом считаем необходимым с вами проконсультироваться или хотя бы держать вас в курсе дела. Так вот, вчера Дюкуп долго допрашивал сына Доссена, и я сам присутствовал на допросе, вернее, на части допроса. Вы его знаете, ведь он ваш племянник… Признаюсь, мне от души жаль беднягу… Я не раз с ним встречался у них в доме на обедах… Он производил на меня впечатление хрупкого, болезненного юноши, удивительно нежного, даже руки и глаза у него девичьи… В кабинете Дюкупа, который, надо сказать, вел допрос весьма деликатно, ваш племянник проявил прямо-таки болезненную чувствительность, так разнервничался, что я уже думал было вызвать врача. Сначала он долго не сдавался, а потом заговорил…

Реакция Лурса на это сообщение была столь неожиданна, во всяком случае неожиданна для обоих его собеседников, что они удивленно на него взглянули и умолкли: адвокат поднялся, снял пальто, повесил его в знакомый стенной шкаф, вынул из кармана пачку сигарет, снова сел на стул и, положив себе на колени записную книжку, тряхнул правой рукой с зажатым в ней карандашом, чтобы грифель встал на место.

– Разрешите?

Те двое обменялись тревожным взглядом, не зная, как объяснить такое поведение, скрыта ли в нем угроза.

– Полагаю, вы сами понимаете: то, что я вам сообщаю, станет известно через несколько часов всему городу, ибо невозможно замять дело, раз помимо всего прочего совершено убийство. Министерство придерживается моего мнения: во всей этой драме Эдмон Доссен лишь статист и, если хотите, в известной мере жертва. Я его понимаю, особенно теперь, когда я имел случай убедиться в его необыкновенной впечатлительности. Так вот, несколько молодых людей из хороших семей, и не только из хороших, посещали маленький бар возле рынка; и в числе прочих сын колбасника, сын одного…

– Знаю! – прервал прокурора Лурса.

– В таком случае вы, очевидно, знаете также, что ваша дочь являлась как бы центром этой группы, а ваш дом был их штаб-квартирой. Я в отчаянии, и не только из-за вас, но и из-за всех нас, так как скандал отзовется на всем высшем обществе Мулэна. Согласитесь, что в суде будет достаточно трудно убедить наших милейших присяжных, будто эта шайка молодежи могла собираться ночами в доме, танцевала там под патефон и напивалась, а хозяин дома…

Дюкуп, видимо взявший на себя роль публики, одобрительно закивал.

– Все это не зашло бы столь далеко, если бы три недели назад в их группу не попал новичок, некто Маню, который в первый же вечер предложил угнать машину – если вам угодно, одолжить ее на время у владельца, – дабы вся компания могла продолжать веселиться в некоем пригородном кабачке… Замечу, кстати, что Эдмон Доссен вел себя во всей этой истории самым достойным образом; надеюсь, вам известно, что именно он взял на себя неблагодарную роль позвонить доктору Матре и потребовал от него сохранения профессиональной тайны…

Самое любопытное было во время рассказа прокурора обнаруживать в памяти полузабытые воспоминания детства, особое выражение лица, манеры Марты. Лурса померещилось, что он и сейчас слышит ее голос в ответ на родительский вопрос, кто из них двоих нашкодил: «Гектор!»

А так как уже тогда Марта была болезненной и такой же нервной, как теперь ее сынок, родители не осмеливались ей перечить. Однако это не мешало ей бросать на брата торжествующий взгляд, в котором ясно читалось: «Опять я их провела! А ты влип!»

Рожиссар Жердь с приличествующей в подобных обстоятельствах миной продолжал:

– Я вынужден был заняться одной из сторон вопроса, который неизбежно станет публичным достоянием. Другими словами, я пытался установить, каковы были на самом деле отношения между Доссеном и Николь… И уверен, что Эдмон не солгал и что между ними ничего не было… Просто они развлекались, разыгрывая перед друзьями и незнакомыми людьми комедию близости, делали вид, что они любовники; но это была только игра. Простите, что я касаюсь таких вещей. Но не думаю, что так же было и с вышеназванным Маню… Присутствие раненого в вашем доме стало превосходным поводом для ежевечерних встреч… И я имею все основания полагать, что раненый дурно влиял на молодого человека… Словом, у меня сложилось вполне определенное мнение… Надеюсь, вы признаёте за мной наличие известного опыта в вопросах криминалистики. Маню принадлежит к разновидности экзальтированных юнцов, которых при желании можно превратить или в святых, или в каторжников, поскольку у них нет ничего за душой и они с величайшей легкостью воспринимают чужие импульсы… Все прочие забавлялись более или менее невинно, а он внес в эту игру достаточно опасную струю реального действия… Конечно, Доссен не мог сформулировать это так же четко, но таков подтекст его признаний… С появлением Маню сборища приняли совсем новый характер, и члены группы замышляли даже вылазки, целью которых был настоящий грабеж… Допустим, что главная вина падает на Большого Луи, о котором продолжают поступать самые неприятные сведения… В связи с этим вам небезынтересно будет узнать, что в течение двух недель, которые Большой Луи провел под вашим кровом, он отправил несколько почтовых переводов общей суммой на две тысячи шестьсот франков в деревню некоей девице, от которой имеет троих детей и которая проживает где-то в Нормандии… Копии этих переводов обнаружены… Я поручил тамошнему прокурору произвести проверку в Онфлэре и допросить эту женщину; в случае надобности я дам распоряжение доставить ее сюда. Все это – увы! – приводит нас к тому, что в моих глазах является бесспорной истиной, и Дюкуп, которому я благодарен за проявленные им во время следствия такт и беспристрастность…