Офальд

Офальд медленно выпрямился. Он понял, что мать не увидит и не услышит его, даже если он заорет во все горло. Неловко переставляя негнущиеся ноги, похожий на белую цаплю в своей ночной рубашке, мальчик вышел из комнаты. Дуднэм умер под утро.

* * *

Мрачным октябрьским утром Офальд, закинув за спину холщовую сумку с книгами, шел в школу. После ночного дождя проселочная дорога превратилась в грязное месиво, и мальчик аккуратно шагал по обочине, стараясь не забрызгать одежду. Ботинки чавкали, Офальд насвистывал в такт ходьбе и время от времени поглядывал назад, чтобы вовремя отскочить, если по дороге проедет какой-нибудь не в меру быстрый экипаж. В Ивстаяре, как и в других частях империи Грубгабсов, после четырех классов начальной школы ученики распределялись, согласно их оценкам и способностям, в училища, где учились дети, звезд с неба не хватавшие, или гимназии, для ребят с высоким уровнем знаний. Здесь отсчет классов начинался сначала, так что 11-летние ребята вновь шли в первый класс, соответствовавший пятому в Рифаянце или Исинаяпе. Офальд до смерти Дуднэма учился неплохо, но после похорон свалился с нервной горячкой, много пропустил, и не слишком стремился становиться отличником. Все же, его финальные оценки позволяли поступить в гимназию, и Офальд надеялся, что он будет ходить в школу рядом с домом. Однако отец, взявшийся за сына всерьез после побега Илосы-младшего, подрабатывавшего где-то в городе официантом, рассчитывал, что Офальд пойдет по его стопам и станет чиновником. Поэтому Илоса настоял на поступлении в гимназию Инцла, находившейся в шести километрах от дома Телгиров в Диноглене. Здесь мальчик мог получить качественное образование, продолжить его в высшем учебном заведении и поступить на государственную службу, обеспечив материально себя и свою будущую семью. Ралка, никогда не спорившая с мужем, и не вмешивавшаяся в его решения, молчаливо одобрила этот план. Офальд любил свой ежедневный долгий путь до новой школы, но саму гимназию ненавидел. Он давно решил, что не собирается становиться государственным служащим, как того желал отец. Мальчик с детства обожал рисовать, и этим летом твердо пообещал себе, что будет художником. Но первый же разговор с Илосой об этих планах закончился страшным скандалом, после чего Офальд, скрепя сердце, был вынужден уступить – правда, только для вида.

Дойдя до большого перекрестка, мальчик остановился. Он увидел долговязую фигуру своего одноклассника Ридихта, который быстро шел к тому же перекрестку со стороны Гевальда, отмахивая длинной рукой в такт ходьбы. Мальчиков сложно было назвать друзьями – Офальд вообще ни с кем не дружил после предательства Хайонна – но с Ридихтом Телгир-младший общался чаще чем с другими, тем более, что половину длинной дороги до школы они проделывали вместе.

– Эй, Оглобля! – крикнул Офальд, и сделал вид, что собирается сорваться с места. – Давай, шевелись, а то опоздаешь, и наш старый добрый Рудэад вставит тебе глагол в тощую задницу!

Рудэад Юмхер преподавал рифаянцский и римнагский, и пользовался сильной нелюбовью обоих.

– Заткнись, Дятел! – беззлобно огрызнулся Ридихт, но все же чуть ускорил шаг. – Времени еще куча.

Оглоблей Ридихта называли многие: он был высоким, сутулым и тощим. Офальд, с его длинным носом и упрямым хохолком на макушке быстро превратился в Дятла. Со стороны одноклассники были похожи на старшего и младшего братьев: оба бледные, худощавые, с чахоточными пятнами румянца на щеках, вытянутыми лицами и блеском в глазах. На самом деле Ридихт, почти на голову выше Офальда, был младше на восемь месяцев. Услышав звон колокола церкви Лиунруас, мальчики переглянулись. До начала занятий оставалось полчаса, а герр Юмхер действительно терпеть не мог опозданий на свой урок. Приятели пошли быстрым шагом в сторону железнодорожной насыпи мимо старой крепостной башни, стоявшей на невысоком холме у перекрестка двух дорог. Ридихт вытащил из сумки краюху свежего ржаного хлеба, разломил пополам и предложил половину Офальду. Тот не стал отказываться. Жуя, мальчики вошли в город, и идти по мощеным улицам сразу стало легче. Они добрались до улицы Амухбаб, свернули на Ренсегр и через три квартала оказались на бульваре Лорсект, даже несмотря на раннее утро и крайне неприятную для прогулок погоду бывшим весьма оживленным. Ридихт, обожавший глазеть на витрины и разодетых в пух и прах прохожих, тут же отстал. Офальд продолжал идти по направлению к школьному двору, даже не оглянувшись на одноклассника. Захочет – догонит.

В свои одиннадцать лет мальчик, внешне очень похожий на мать, характером стал сильно походить на отца. Упрямый, вспыльчивый, беспокойный, нередко замкнутый, он был подвержен нервическим припадкам, довольно редким, но неизменно пугавшим родственников. Его обычно бледное лицо наливалось кровью, глаза пучились, на шее вздувалась жила, крылья прямого носа трепетали. Офальд кричал, срываясь на визг, брызгал слюной и размахивал руками, чуть не подпрыгивая на месте от крайнего возбуждения. Крик доходил до высшей точки, обрывался, мальчик замолкал, дрожа всем телом и беззвучно разевая рот, как карп на разделочной доске, потом резко разворачивался и убегал. Во время одного из таких срывов он обмочился, в другой раз, нелепо вскинув руку, случайно ударил по лицу Леагну, после чего она неделю ходила с кровоподтеком на скуле. В тот раз Илоса избил Офальда, не дожидаясь конца припадка, но обычно мальчика просто оставляли в покое, давая прокричаться и успокоиться. Мать жалела его, уверенная, что сын просто тяжело переживает смерть брата, и со временем великий врач по имени Время поможет ему преодолеть эту тяжелую потерю. Отец считал припадки сына обычной блажью, которая пройдет, когда Офальд немного повзрослеет.

Войдя в арочную дверь гимназии, громоздкого серого четырехэтажного здания на улице Сенташайгс, мальчик обернулся. Шагах в двадцати от него тяжело бежал Ридихт. Офальд подождал приятеля, и в широкий школьный коридор одноклассники вошли вместе, затерявшись в потоке других учеников, поминутно здороваясь, но почти не получая ответных приветствий. Ридихт с Офальдом были "из крестьян", и в лучшем случае надменные "городские" их просто не замечали, в худшем – относились с явным презрением. В классной комнате Оглобля и Дятел оказались за минуту до начала урока.

В Инцлской гимназии ученикам с первых дней внушали, что все прежние привычки и вольности навсегда должны остаться за порогом школы. В приветственной речи в начале года герр директор Снаг Мекодамн, представительный мужчина с огромными бакенбардами и тростью черного дерева с костяным набалдашником в виде головы волка – с ней большинство присутствующих скоро свели более, чем близкое знакомство – говорил о главной ценности в вверенном ему городом, богом и императором заведении:

– Но главное, мальчики, что вы должны помнить и уважать – и я это говорю каждый год, не так ли, старшие? (одобрительные возгласы со стороны учеников старших классов) – это наша гимназическая дисциплина, основа всех основ, краеугольный камень вашего пребывания в школе, и вашего дальнейшего жизненного пути. Вас научат послушанию, усердной работе и соблюдению железной дисциплины – вот за что все выпускники нашей школы остаются ей благодарными даже спустя много лет, иногда возвращаясь под наши гостеприимные своды. Классный наставник герр Гелан живой и яркий тому пример (сухопарый человек с острыми коленями слегка кланяется, ему недолго, но бурно аплодируют). С того самого момента, как вы переступили порог гимназии… – и так далее, и тому подобное, с выверенными годами пышными словесными оборотами, тяжеловесными сравнениями и даже двумя-тремя сказанными строгим голосом шутками, сопровождаемыми подобострастным смехом.

Классные наставники и учителя неукоснительно соблюдали заветы герра Мекодамна. Не одна деревянная линейка была сломана о руки и спины особенно строптивых учеников, а дома отцы, воспитанные в почтении к трем китам школьного директора, беспрекословно подчинялись грозным замечаниям, записанным красными чернилами, и закрепляли знания сыновей, кто ремнем, кто розгами. Офальд Телгир пока еще не удостоился грозной записи в специальной тетради – занятия шли всего три недели, но непоседливого Ридихта его отец выдрал уже дважды. После спора с Илосой о своем будущем Телгир-младший решил не тратить время и силы на предметы, которые его мало интересовали. Учителя признавали мальчика способным, однако оговаривались, что способности эти распространяются далеко не на все предметы.

Преподаватель римнагского и рифаянцского, Рудэад Юмхер, молодой еще человек в пенсне и с идеальным пробором, разделял мнение коллег об Офальде. Он нередко замечал, что мальчик на уроках несобран, часто смотрит по сторонам или в окно, а однажды, вместо того, чтобы прилежно выписывать спряжения рифаянцских глаголов первой группы, рисовал на промокашке. Юмхер как следует наказал юного Телгира, но пока решил не доводить сведения о его поведении до родителей и директора. Рудэад был молод, и все еще воспринимал нежелание учить два красивейших из всех придуманных человечеством языков как персональный вызов, стараясь привить любовь к своим предметам даже самым тупым и недисциплинированным ученикам. Офальд был далеко неглуп, и поначалу вел себя пристойно, но было очевидно, что на рифаянцский, как и на учителя Юмхера ему глубоко плевать. На римнагском Телгир также писал с чудовищными ошибками. Что ж, новый день, новый вызов, неизменно повторял себе Рудэад, мысленно засучив рукава.

Привычное течение дня нарушил директор Мекодамн, заглянувший в классную комнату перед началом четвертого урока в сопровождении седовласого человека в скромном темном костюме и с аккуратной бородкой. Седина этого мужчины была явно преждевременной: ореховые глаза его ярко блестели и не были обрамлены гусиными лапками, румяные щеки были гладкими, а движения – точными и упругими. Герр Снаг представил своего спутника как доктора Доллопье Тешпа из Грубарма, нового учителя истории. Дверь за грозным директором закрылась, и Тешп остался один перед тридцатью парами глаз, взиравших на него кто с любопытством, кто с легким пренебрежением – уроки истории в Инцлской гимназии не относились к числу любимых учениками, – но большинство (Офальд был среди них) с дисциплинированным равнодушием. Учитель прочистил горло и начал неожиданно глубоким и звучным голосом:

– Сегодня, дорогие мои, мы с вами просто поговорим. Необходимую, но не столь существенную процедуру знакомства я, с вашего позволения, отложу на другой раз, а сейчас давайте дадим слово величайшей из всех наук, рассказывающей всем желающим ее услышать о величайшем народе на земле, его свершениях, невероятном пути сквозь время, его победах и поражениях – я говорю о нас с вами, о римнагцах. Кто такой римнагец, спросите вы? О, это тот, у кого перехватывает дыхание при одном лишь упоминании о Бугремрезских заклинаниях, которые опубликовал наш великий Кябо Мриг, кто плачет от восхищения, читая о Гунибленах и слушая музыку нашего великого Ренгава, для кого король Дирфирх и канцлер Скимарб навсегда останутся величайшими светочами Римнагеи во веки веков и на все времена! Страна Грубгабсов, где мы с вами имеем несчастье проживать, – это всего лишь тень, миг, химера перед лицом великой империи, которой еще суждено стать главной на нашем старом добром поверском континенте, и примером для сонма поколений страждущих присоединиться к ней во всем мире!

Тридцать пар широко раскрытых глаз не отрываясь смотрели на Доллопье Тешпа, продолжавшего свою страстную речь о любви и преданности своему народу, о чувстве римнагского достоинства, о величии и простоте главнейшей земной нации.

Офальд слушал учителя истории, боясь пропустить хоть слово.

Глава третья. 13 лет

Диноглен – Инцл, Ивстаяр. Январь – апрель

Илоса Телгир стоял в дверном проходе, перекрывая Офальду пусть к бегству. Длинная почерневшая от ежедневного курения трубка, зажатая в желтоватых сухих пальцах с неряшливо обкусанными ногтями, давно испустила последний сизый дух, но Телгир-старший не замечал этого, уперев взгляд водянистых глаз, прятавшихся под нависшими бровями, в непутевого сына. Тот переминался с ноги на ногу, бледное лицо покрылось неровными красными пятнами румянца, голос дрожал. Отец зло бросил:

– Собираешься присоединиться к Илосе-младшему? Из вас получится отличная парочка халдеев в каком-нибудь убогом кабаке!

Офальд сжал кисть левой руки правой, пытаясь совладать с волнением и изгнать дрожь из голоса. Светлые – в отца – глаза сверкали ярче обычного, ногти впились в кожу, оставляя ярко-красные каемки на ее белой поверхности.

– Я не буду чиновником, – сдавленно сказал он, и все же отвел взгляд от грозного лица Илосы, на котором воинственно топорщились усы с подусниками, в стиле обожаемого Телгиром-старшим императора Цфарна Фиоси Грубгабса, правившего Ивстаяром вот уже 55 лет. – Я уже много раз говорил, что хочу быть только художником.

– Худо-о-ожнико-ом, – протянул отец. – Будешь рисовать размалеванных шлюх для стен инцлских борделей? Достойное занятие для сына старшего имперского официала!

Офальд вспыхнул.

– Искусство – мое призвание, а ходить на службу я не намерен!

– Что ж, хорошо, – прищурился отец и зло скрипнул желтыми крупными зубами. – А чем же ты, позволь спросить, будешь обеспечивать свою будущую семью? Картинками?

– Даже если и картинками, что с того? Рисовать уж в любом случае лучше, чем каждый божий день гнить за столом, перекладывать бумажки и лебезить перед начальством!

Илоса побагровел, глаза, глубоко сидящие в орбитах, выпучились. Он все еще старался говорить спокойно.

– У тебя перед глазами есть достойный пример. Жених Леагны…

– Этот вонючий олух? – саркастически перебил Офальд. – Этот великолепный герр Еол Аурьлаб, которого ждет невероятная карьера в налоговом ведомстве Инцла? Я скорее сдохну, пока он переползет из младшего налогового инспектора в старшие!

– Не тебе, сопляку, судить о перспективах Еола, – резко сказал Илоса. – Он на хорошем счету у начальства, и…

– И вы все ждете не дождетесь, как бы поскорее сбагрить Леагну этому ничтожеству, – быстро договорил за Телгира-старшего Офальд. – Он ее быстренько обрюхатит, чтобы без помех продолжать играть в кости в самых грязных заведениях Инцла!

Воздух, казалось, взорвался от звонкой пощечины. Илоса тут же отскочил от сына, схватившегося за покрасневшую щеку. Губы обоих побелели. После долгой паузы Офальд прошипел:

– Я принял решение и буду рисовать.

– Не будешь, – зловеще ответил отец, усилием воли возвращая себе присутствие духа. – Я не позволяю тебе так безответственно относиться к своему будущему.

– Может быть, я сам имею право решить, кем мне быть, и чем заниматься? – патетически воскликнул Офальд срывающимся голосом. Он отпустил щеку, воздев руки к низкому потолку, и очень напоминал сейчас слегка ощипанную птицу, которой задала трепку ее собственная стая. Мальчик скрежетнул зубами и с невероятно надменным видом скрестил руки на груди, выставив вперед правую ногу и оттопырив нижнюю губу. – Мое призвание, моя цель и моя жизнь – рисование. Мне плевать на математику, химию и прочую белиберду. Я хочу быть художником и буду им.

– Пока я жив, ты не станешь художником! – взорвался Илоса. – Я запрещаю тебе и думать об этом! Ты возьмешься за ум и начнешь учиться как полагается, иначе… – отец неожиданно кашлянул, пошатнулся, ухватился за косяк, выронив трубку, но тут же выпрямился и продолжил твердым голосом, – иначе ты закончишь в канаве под забором, с бутылкой в руке и своими картинками в качестве подстилки!

– Я не собираюсь учиться в твоей сраной гимназии, – выпалил Офальд с ненавистью, даже сквозь необычайное волнение с удовольствием отметив, как светлые глаза отца выкатились еще больше: в доме Телгиров строго-настрого запрещалось употреблять бранные слова. – Я не собираюсь становиться таким же как ты, чтобы сорок лет глотать пыль и кашлять кровью! Я ненавижу такую жизнь!

– Служба, – загремел Илоса, – это самое лучшее, чему ты можешь посвятить свою жизнь, чтобы не сделать ее жалкой! Ты будешь уважаемым человеком, сможешь содержать жену и детей, а твоя страна будет любить и оберегать тебя за твою преданность – если ты этого до сих пор не понимаешь, так это от того, что ты глупый маленький щенок, который никак не поумнеет! Твои мерзкие оценки это доказывают, ты, ленивый бездельник, невежественный второгодник, даром просиживающий штаны в лучшей инцлской школе!

– Эта лучшая школа – дерьмо собачье! – уже не сдерживаясь, завизжал Офальд. – В ней работают одни идиоты и извращенцы в засаленных воротничках!

– Прекрати браниться в моем доме! – заорал и Илоса. – Следи за своим поганым языком! Ты будешь хорошо учиться, исправишь неуды по рифаянцскому и математике, а потом станешь чиновником! – Он сглотнул, откашлялся, перевел дух, и заговорил спокойнее, прижав руку к левому боку. – И заруби на своем маленьком носу: пока я жив, забудь о карьере бездарного мазилы.

– Тогда сдохни, сдохни, сдохни! – Офальд кричал, дергаясь всем телом, на губах запузырилась слюна. У него начался нервный припадок. Илоса сделал два быстрых шага по направлению к сыну, размахнулся и сбил его с ног тяжелой оплеухой. Крик тут же смолк. Мальчик лежал на полу, тяжело дыша и все еще подергивая конечностями, из носа показалась тонкая струйка крови, глаза горели. Отец наклонился к нему и схватил за горло.

– Ты. Будешь. Чиновником. – сказал он раздельно. Две пары голубых глаз на несколько секунд встретились, меча искры с одинаковым неуступчивым упрямством. Затем Илоса разжал пальцы, голова Офальда мотнулась назад, и мальчик крепко приложился затылком о добела выскобленные доски пола. – Ты. Будешь. Чиновником. – повторил Илоса и поспешил уйти. Он чувствовал, что еще немного – и ему придется признать поражение перед своим упрямым отпрыском.

Только вчера, в ясную январскую пятницу, отец взял сына в свою бывшую инцлскую контору, где Телгира-старшего до сих пор помнили, как строгого, но справедливого начальника, несмотря на то, что Илоса уже восемь лет как пребывал на пенсии. Он с удовольствием водил мальчика по просторным комнатам, объясняя, как и что устроено в таможенном департаменте, привычно перекидывался словечком-другим со старыми сослуживцами, знакомился с молодежью, надзидательно выравнивал неряшливые стопки бумаг на краях массивных столов и вообще чувствовал себя как рыба в воде. Мрачный Офальд таскался за отцом по пятам, бурчал что-то невпопад, отводил глаза и держал себя бука-букой. Илоса даже решил как следует выдрать строптивца сразу по возвращению в Диноглен, но дал себя уговорить пропустить пару стаканчиков в соседней пивной, где – вот уж действительно, чудо по нынешним беспокойным временам – ничего не изменилось, начиная от солидной дубовой мебели и заканчивая огромными брылями кельнера. Сын отправился домой, а Илоса как следует отметил встречу с давними друзьями и примкнувшими к ним чиновниками из соседнего земельного ведомства – немного снобами, но все же славными геррами, внимательно слушавшими разглагольствования Телгира о нынешнем положении дел в славном Ивстаяре, о мощи римнагских народов и о прочих очень важных вещах – Илоса говорил долго, всего и не упомнишь. В итоге, когда он вернулся в свой большой, не слишком складный дом у самого диногленского кладбища, Офальд уже спал. Отец решил отложить важный разговор на утро субботы, перед тем, как по давно сложившемуся распорядку он пойдет на прогулку, чтобы завернуть в местную гостиницу за аперитивом.

Разговор состоялся, и Илоса вылетел из дома в самом скверном настроении, едва успев облачиться в новехонькое, достойное столь солидного человека пальто. В левом боку кололо, легкие, казалось, вместе с воздухом наполнялись водой, а из горла вырывалось хриплое, влажное дыхание, смешиваясь с январским морозцем и неохотно отделяясь от губ тяжелым рыхлым облачком. Герр Телгир заставил себя идти спокойно, как и подобает уважаемому чиновнику, государственному служащему, не один десяток лет верой и правдой отдававшему все силы своей стране, и наслаждающемуся заслуженным отдыхом на пенсии.

Илоса Телгир, несмотря на пристрастие к пиву и вину, любовь к острой и жирной пище, страсть к крепкому трубочному табаку, отвращение к каким бы то ни было спортивным занятиям – исключая неторопливые моционы от дома к пивной или пасеке и обратно – оставался моложавым и выглядел младше (пусть и ненамного) своих шестидесяти пяти лет. Сеточка лопнувших сосудов на мясистом носу и умеренно полных щеках оттенялась пышными бакенбардами и подусниками, волосы на голове поредели не критически, живот оставался в категории брюшка и даже не собирался переходить к брюху, а движения не подвергались старческой расплывчатой неуклюжести. Илоса очень гордился, что его последний ребенок родился, когда ему было уже пятьдесят восемь – и даже через пару лет после этого он нередко мешал всегда покорной Ралке спать по ночам. Сейчас, когда герру Телгиру уже стукнуло шестьдесят пять, с альковной лихостью было покончено раз и навсегда, но Илоса все еще позволял себе отпустить тщательно выверенную – только для ближнего круга – непристойность в адрес красивой девушки, неизменно вызывавшую уважительные смешки приятелей, как следует подогретых несколькими кружками доброго пива.

Бывший старший официал, уважаемый и добропорядочный житель Диноглена, кое-как приведя в порядок растрепанные чувства, направлялся к ближайшей гостинице, где каждое субботнее утро привык коротать время за бокалом вина, ждавшим его ровно в десять на барной стойке. Стараясь дышать глубоко и ровно, чтобы хоть немного стихло проклятое колотье в боку, Илоса слишком резко вдохнул, а вместе с выдохом на любовно начищенные Ралкой пуговицы пальто выплеснулся фонтанчик крови, орошая все вокруг. Мужчина вскинул руку к мгновенно ставшему чересчур тугим вороту, по инерции сделал еще несколько шагов вперед, заваливаясь вбок, а темно-вишневые капли весело танцевали на белом покрывале снега у обочины, вырисовывая замысловатый узор. Илоса неловко повалился прямо на этот красно-белый ковер, мимолетно удивившись, почему вместо припорошенных снегом мысков темно-коричневых ботинок перед его глазами вдруг оказалось неправдоподобно ясное зимнее небо. Он медленно сморгнул, и вместо яркой синевы весь обзор перекрыло широкое испуганное лицо соседа Окнарда Ешрефа, провал рта которого несколько раз сомкнулся и разомкнулся.

– Ты не будешь художником, – миролюбиво сообщил лицу Илоса, чувствуя, как в боку вместо частых уколов разливается блаженная теплота. Лицо перед ним закачалось, раздвоилось, и Телгир провалился в длинный глубокий тоннель, увешанный непристойными картинками с размашистыми автографами сына в левом нижнем углу, на которых обнаженные нереиды сливались в жарких похотливых объятиях, прямо на глазах у мастурбирующих друг другу фавнов с кроваво-красными губами. Илоса летел в пустоту, покачиваясь из стороны в сторону, ему было мерзко, мерзко, МЕРЗКО, он пытался дотянуться хотя бы до одного из этих нечестивых изображений, сорвать его, уничтожить, растоптать, но растопыренные пальцы все время хватали только пустоту. Тело чиновника закружилось вокруг своей оси и картинки начали вращаться вместе с ним, сливаясь в один большой, пошлый, омерзительно-животный порочный круг. Буква "О" в имени Офальд растягивалась и сокращалась, будто подмигивая незадачливому отцу. Из последних сил Илоса попытался ухватиться хотя бы за этот издевательский глаз, однако тот куда-то пропал. Телгир пытался кричать, но из горла вырывалось только теплое липкое дыхание, растекавшееся по всему телу и никак не желавшее принять форму легкого облачка, тающего в веселых отблесках зимнего ивстаярского солнца.

Пока Окнард вместе с сыном Сакмом из последних сил тащили герра Телгира к гостинице, взывая о помощи к редким прохожим, надрываясь, уворачиваясь от молотящих по воздуху рук соседа, изо рта Илосы толчками шла дымящаяся кровь, заливая его одежду, руки и штаны добровольных носильщиков, утоптанный снег, ступени крыльца. На помощь бросился хорошо знавший Илосу портье, еще один прохожий придержал тяжелые двери, встревоженные постояльцы подбежали, чтобы посмотреть на причину поднявшегося переполоха. Бывшего таможенника уложили на кожаную кушетку, приподняли голову, приложили к вискам лед, скользящими и срывающимися с пуговиц пальцами расстегнули добротное шерстяное пальто, но доктора Илоса Телгир так и не дождался. Его голубые глаза открылись последний раз, чтобы найти упрямого сына и еще раз сказать ему, что он никогда – никогда! – не станет художником, но остановились на полпути. Часы показывали без трех минут десять, и бокал красного вина уже ждал Илосу на барной стойке. Его выпил Ешреф.

Когда Ралка, не помня себя, прибежала в гостиницу, бренным останкам ее мужа уже придали более-менее пристойный вид. Пальто было застегнуто, кровь кое-как оттерта, глаза прикрыты. Следом за матерью в вестибюль ворвался Офальд. Увидев тело отца ("сдохни! сдохни!"), мальчик сделал два неуверенных шага по направлению к нему, не отрывая взгляда от внезапно заострившегося носа, и упал на колени. Позже Окнард Ешреф рассказывал всем желающим его послушать, что "такого воя, как от мальчишки Телгира в тот день, я, ей-ей, ни в жисть не слыхал".