Офальд

Егор Мичурин

Офальд

…Крошка-исполин,

Та башня, с высоты, которой ты взираешь,

На чем и из чего воздвигнута, ты знаешь?

Как ты туда попал? И эта крутизна

На что, как не затем, чтоб вниз глядеть, нужна?

Римнагский поэт Дирфирх Илшерл

Часть I. Рисовать

Глава первая. 6 лет

Махбал, Ивстаяр. Январь

Из-за облупившегося фасада старого небольшого дома слепо выглядывало тусклое солнце. Его бледные лучи рассеянно лизнули покосившуюся калитку, и обмотанный старой материнской шалью Офальд чихнул, поневоле закрыв глаза. Целую минуту он упорно старался не мигать, глядя на дымчатый желтый кружок в низком мрачном небе, но чихать с открытыми глазами не умел никто из знакомых Офальда. Он подозревал, что это вообще невозможно. Мальчик отвернулся от дома и пошел к калитке, решив поискать своего друга Хайонна, сына мельника. Еще на прошлой неделе они договаривались сбегать к пруду и проверить, достаточно ли крепок лед после недавней оттепели, чтобы можно было кататься на самодельных коньках.

Отец называл эту семью "йеревишки" и презрительно морщил нос, но не запрещал ребятам играть вместе. Несколько недель назад Офальд случайно услышал, как мать напоминает отцу о его обещании не лезть к Ругербам после громкого скандала в пивной, где Илоса набросился на мельника с кулаками, призывая всех желающих не стоять в стороне, а раз и навсегда разобраться с мерзким йеревским племенем. Скандал дошел до бургомистра, который лично поговорил с Ралкой и Илосой, признавшись по секрету, что вполне разделяет их благородное негодование, но сделать с этими йеревами, и вправду заполонившими, кажется, весь Ивстаяр, по-прежнему ничего нельзя. Отец, польщенный такой честью, пообещал держать себя в руках. Об этом и напомнила ему Ралка своим тихим хрипловатым голосом, нежно укачивая крошку Дуднэма, который третий день мучился младенческими коликами. Офальд, отправившийся было спать, замер на второй ступеньке лестницы, ведущей в крошечную каморку на втором этаже, которую он делил с братом Илосой-младшим, названным в честь отца, но ничего интересного больше не услышал. Илоса-старший сел за свою конторку разбирать бумаги – керосин всегда покупался в избытке, чтобы отец мог работать и дома, – а мать, положив сопящего Дуднэма в колыбель, села за чтение рядом с двенадцатилетней Леагной. Илоса-младший и Леагна были детьми главы семейства от первого брака, и прохладно относились к Ралке и ее сыновьям. Мальчик поднялся к себе, пребывая в глубокой задумчивости, и решил при случае поговорить обо все этом с Хайонном, однако подходящего повода не нашлось, и Офальд скоро обо всем забыл.

Дом Телгиров стоял у самой дороги, спрятавшись за двумя огромными тополями, и маленькая фигурка бодро зашагала по тщательно расчищенному тракту. Когда дом скрылся из вида, мальчик развязал тугой узел и презрительно освободился от шали, без которой мать не соглашалась выпускать его на улицу – она страшно боялась простуд, постоянно напоминая Офальду о его слабых легких. Аккуратно сложив шаль в тугой тючок, почтительный сын пристроил ее под большим серым камнем у обочины дороги, и зашагал дальше, сделав себе мысленную заметку: не забыть обвязаться на обратном пути. Офальд шел, упрямо выставив вперед подбородок и пристально вглядываясь вдаль, туда, где по его представлениям находился неведомый, и оттого немного страшный город Инцл. Всего через каких-нибудь три месяца ему предстояло пойти в школу, про которую Хайонн, бывший старше на полтора года, солидно говорил: "будет непросто".

Дойдя до развилки, где главная дорога круто брала влево, а узкая и плохо расчищенная продолжала идти прямо, только у разбитого молнией клена чуточку изгибаясь вбок, Офальд ускорил шаг. Он скучал по своему другу, хоть и привык скрывать от окружающих любые эмоции. При Илосе дома царила суровая, скупая на любое проявление семейного тепла атмосфера. Отец оживлялся только когда был повод обругать йеревов, церковь или придраться по какому-то пустяковому поводу к жене и детям. В остальное время Илоса мрачно перебирал бумаги, ел приготовленную Ралкой еду с гримасой отвращения и, казалось, только и мечтал о том, чтобы улизнуть из дома на службу, на любимую пасеку или в пивную. Когда в дом приходили редкие гости отец умел превращаться в радушного хозяина: лихо пил, нахваливал блюда на столе и отвешивал шутовские комплименты красоте жены, часто улыбался и поглаживал пышные бакенбарды. Мать с высокой прической и блеском в глазах скромно держалась в тени блистательного супруга. За столом звенели хрусталь и смех, а детям разрешалось лакомиться засахаренными орешками и жареными каштанами в меду даже в неурочное позднее время. Тем мрачнее казался родительский дом, когда праздник заканчивался, и на следующий день бледный свет от зимнего солнца едва проникал через подслеповатое окошко кухни, освещая праздничную посуду, которую Ралка не успела убрать в высокий резной шкаф, часть ее свадебного приданого.

Из-за редкого пролеска показался дом Ругербов. Офальд зашагал еще быстрее, но вдруг резко остановился. Рядом с изгородью, где обычно околачивался Хайонн, стояли четверо мальчишек, все намного старше обоих приятелей. Одного из них, некрасивого веснушчатого верзилу по имени Тугавс Офальд немного знал. В Махбале о нем говорили, как об отъявленном хулигане, да и дружил Тугавс с такими же как он малолетними бандитами, о которых обыватели обычно говорят, покачивая головами, что по ним тюрьма плачет. Заметив застывшего Офальда, четверка быстро сорвалась с места и через несколько секунд окружила похожего на грустно нахохлившегося голубя мальчика, поглядывая на него с деланным равнодушием. Все молчали.

Из-за неплотно прикрытой калитки мелькнула круглая голова Хайонна и быстро скрылась. Мельников сын явно заметил друга, окруженного подростками, каждый из которых был минимум на шесть-семь лет старше обоих, но даже не подумал прийти на помощь. Отчаянно перетрусивший из-за зловещего молчания Офальд перевел взгляд с Тугавса, явно верховодившего этой маленькой стайкой, на щуплого Грехина, про которого мальчишки на ярмарке кричали, что он до сих пор обдувается по ночам прямо в постель, и спросил осипшим от холода и долгого молчания голосом:

– Вы чего?

Грехин хихикнул и кивнул, как будто соглашался с правомерностью подобного вопроса. Офальд испуганно посмотрел на Тугавса, который мерзко осклабился, показав сколотый зуб сверху и пару чернеющих пеньков на месте двух нижних резцов. Верзила обожал драться, нападая преимущественно на более слабых или беспомощных противников. В прошлом году Тугавс подкараулил у пивной подвыпившего возчика, хлестнувшего мальчишку кнутом за уворованное с телеги яблоко, напал на него с парочкой друзей, свалил с ног и принялся мутузить. Неожиданно из-за угла выскочил приятель пьяного, который быстро разобрался в ситуации и одного за другим свалил увлекшихся безнаказанным нападением подростков. Последним в дорожную пыль полетел Тугавс, которого здоровенный детина приложил пряжкой ремня, обмотанного вокруг огромного кулака. Очнулся агрессор только через два дня, с огромными иссиня-черными кругами под глазами, свернутым набок носом и без двух с половиной зубов. Смачно сплюнув Офальду под ноги, вожак лениво процедил:

– Мы ничего. А ты чего?

Офальд разинул было рот, сам еще не зная, что он скажет, но Тугавсу видимо надоело стоять на холоде. Он коротко кивнул мальчишкам, и двое из них крепко схватили Телгира с обеих сторон, а Грехин, быстро нагнувшись, сунул в рот Офальду наскоро слепленный снежок. Пока тот кашлял и отплевывался, мучаясь от невозможности вытереть лицо от брызнувших из глаз слез, Тугавс коротко что-то сказал, и мальчик почувствовал, что его куда-то быстро несут. Сквозь дрожащую на ресницах влагу Офальд увидел, как Хайонн, который оказывается все это время был за изгородью, быстро открыл калитку и побежал к небольшому ладному сараю, стоявшему с наветренной стороны от дома семьи Ругербов. Пленника затащили в полутемное сухое помещение, сдернули с головы шапку и расстегнули шерстяное пальто. В сарае сразу стало тесно. Пять пар блестящих глаз уставились на всхлипывающего мальчика. Хайонн, Тугавс, Грехин и двое подростков, похожих друг на друга как две капли воды, имен которых Офальд не знал (но им это никак не помешало распластать младшего Телгира на усыпанном соломой полу и усесться на его вытянутые в стороны руки) продолжали молчать. Наконец, главарь банды протянул:

– Значит, ты – герр Офальд Телгир, не так ли?

Уважительное "герр" в устах Тугавса прозвучало настолько издевательски, что все, кроме Офальда, заухмылялись. Мальчик неуверенно кивнул и всхлипнул.

– Тогда можно предположить, – продолжал верзила, глядя в сторону маленького окошка, затянутого паутиной, – что ты еще и сын герра Илосы Телгира?

Офальд икнул и попытался что-то сказать, но ему не хватило воздуха. Тугавс перевел взгляд своих зеленых мутных глаз, обрамленных редкими светлыми ресницами, с окна на зареванное лицо пленника.

– Я задал тебе вопрос, кусок конского навоза! – неожиданно взвизгнул вожак и, подскочив к Офальду, ударил его носком ботинка в ухо. Удар был не слишком сильный – Тугавс даже не размахнулся как следует – но мальчику показалось, будто у его головы взорвалась одна из тех шутих, что герр Дрешре запускал на Рождественской ярмарке, а потом его ухо окатили кипятком. Офальд заорал и попытался вырваться. Грехин, подобострастно взглянув на Тугавса, прикрикнул:

– Лежи смирно, и отвечай, когда тебя спрашивают!

– Да, – пролепетал сквозь душившие его рыдания Офальд.

– Громче! – пропел Грехин.

– Да! – крикнул пленник и закашлялся. Грехин отступил назад, как бы уступая Тугавсу трибуну. Тот прищурился и спросил:

– Ты знаешь, что твой отец очень сильно нас обидел, герр Офальд Телгир?

Мальчик понятия не имел, где Илоса, уважаемый в городе человек, начальник целого отряда таможенных служащих, мог пересечься с Тугавсом и его бандой, и отрицательно помотал головой, разбрызгивая в стороны слезы и сопли. Державшие его руки подростки одновременно издали возгласы отвращения и разразились самой грязной бранью. Тугавс, шикнув на них, продолжал, глядя Офальду прямо в глаза.

– Запомни, герр Офальд Телгир. Мы очень терпеливы. Но если испытывать наше терпение, оно может быстро закончиться. Тебе ясно?

Пленник, которому ничего не было ясно, на всякий случай кивнул.

– Вот и хорошо. Рассказывать папочке и мамочке ничего не стоит, иначе нам придется тесно пообщаться не только с тобой, но и с твоей сестрой. – Тугавс сделал какой-то странный жест, и все остальные угодливо заржали. – Это понятно?

Телгир вновь кивнул, стуча зубами от страха.

– А теперь мы сделаем так, чтобы ты надолго запомнил этот день. И нас.

Тугавс кивнул Грехину и Хайонну, которые тут же принялись стягивать с себя войлочные штаны и длинные шерстяные кальсоны. Офальд испуганно посмотрел на раздевавшихся ребят, и вдруг почувствовал, что его руки свободны. Близнецы, державшие мальчика, встали и отошли к остальным, также спустив вниз одинаковые твидовые брюки. Тугавс подошел к Офальду, продолжавшему смирно лежать на полу и заговорщически сказал:

– Нам не нужно, чтобы ты дергался. Но и забрызгаться мы не хотим. Поэтому…

И без малейшего перехода он легким пинком перевернул мальчика на бок и сильно ударил его другой ногой в живот. Офальд скорчился от боли, не в силах вдохнуть, и его тут же вырвало.

– Давайте, – отрывисто сказал Тугавс остальным и добавил, ткнув пальцем в Хайонна, – приберешь здесь потом.

Четверо голозадых дрожащих от холода мальчишек окружили корчившегося на полу в собственной блевотине Офальда, который наконец сумел сделать нормальный вдох, и направили на него съежившиеся члены. Первым струйку пустил подросток, сидевший на правой руке пленника, через несколько секунд к нему присоединились остальные. Все четверо мочились на мальчика, который даже не пытался прикрыться и прижимал руки к животу, будто горевшему изнутри.

– Запомни нас, мразь, запомни нас, мразь, – монотонно приговаривал Грехин, целясь в голову Офальда, пока Тугавс не оборвал его.

– Хватит уже!

Вожак стоял у окна, сунув руки в карманы своих широких штанов, и не смотрел в их сторону. Когда журчание стихло и мальчишки разбрелись одеваться, он подошел к Офальду, брезгливо поморщился, смачно харкнул на мокрое шерстяное пальто и отвернулся.

– Пошел вон отсюда, выродок, – безразличным тоном сказал Тугавс, стоя к Офальду спиной. Мальчик попытался подняться, но не смог. Грехин подскочил к нему, едва не поскользнувшись в луже мочи и блевотины, и сильно пнул в копчик. Офальд взвизгнул, с трудом поднялся на четвереньки и пополз к двери, покрываясь слоем грязи и соломы. Это показалось подросткам забавным, и каждый из них наградил мальчика полновесным пинком, обозвав грязным ублюдком. В этой последней экзекуции не участвовали только Тугавс, вновь отвернувшийся к окну, и Хайонн, смотревший на Офальда с ужасом и отвращением. Мальчик дополз до двери, кое-как встал, повиснув на ручке, и с трудом перевалился за порог.

Пока он ковылял к калитке, оставляя на снегу грязно-желтые капли и солому, остальные молча глядели ему вслед.

– Привет папаше! – крикнул кто-то, кажется, Грехин. Один из двух близнецов слепил крепкий снежок и запустил в Офальда, попав ему в затылок, тут же занывший от холода и боли: шапка осталась лежать на полу сарая. К новому развлечению тут же присоединились остальные, и даже Тугавс соизволил бросить в мальчика пару наскоро слепленных снежков. Офальд не пытался бежать или уклониться. Он продолжал всхлипывать, но слезы уже не текли. Подсохшие сопли неприятно стягивали кожу на верхней губе, остатки рвоты обрамляли подбородок, голова гудела, от рези в животе и боли в ухе перед глазами плясали точки. Калитка скрипнула, и последний снежок ударил Офальда в спину за секунду до того, как она закрылась за маленьким, вонючим, грязным сыном старшего таможенного служащего герра Илосы Телгира.

Мальчик с трудом шел обратно к дому по узкой плохо расчищенной дороге, и считал про себя шаги, чтобы не упасть и не заплакать. Он дышал ртом, потому что нос оставался забитым после рыданий, но знал, что страшно воняет. Боль из острой превращалась в тупую и ноющую.

"Сорок один, сорок два, сорок три…"

Офальд осторожно переставлял плохо гнущиеся ноги, считал и смотрел прямо перед собой. Он боялся поднять голову и увидеть, как весь городок собрался посмотреть на него, выразить свое отвращение или посмеяться. Еще страшнее было обернуться и увидеть, как банда Тугавса выходит со двора Ругербов, чтобы, ничуть не напрягаясь догнать его и… Что "и" Офальд не знал. Вернее, не хотел знать.

Доковыляв до развилки, он собрался с силами и огляделся. Вокруг никого не было, только цепочка следов на снегу неподалеку от обочины указывала, что тут недавно пробегала лиса. Офальд глубоко вздохнул, поморщился от боли в ребрах и отправился дальше.

"Сто девяносто пять, сто девяносто шесть…"

Дойдя до камня со спрятанной под ним шалью, мальчик заколебался. Если он придет домой без шапки, всегда можно сослаться на то, что она упала во время игры во дворе Хайонна, и Офальд заберет ее уже завтра. Но шаль, крепко завязанная обветренными от бесконечной стирки материнскими руками, просто так упасть никак не могла. Мысль о Хайонне и его предательстве отозвалась болезненным уколом где-то в районе сердца и мгновенно подступившими к глазам слезами, и мальчик тут же отогнал ее. Потом.

Целую вечность назад Офальду надоело проверять, сколько времени можно смотреть на зимнее солнце, не зажмурившись, и он отправился к своему другу. Тогда дома была только мать, вечно хлопотавшая по хозяйству, да маленький Дуднэм. Сколько с тех пор прошло времени мальчик не знал. Он совсем недавно научился определять время по старым напольным часам, стоявшим на почетном месте в гостиной, но своей карманной луковицы не было ни у одного мальчишки в их городе, да и не все взрослые могли похвастаться такой роскошью. Офальд взглянул на едва различимое сквозь седые перины облаков солнце, будто старался выяснить у него, который час. Впрочем, даже если бы оно ответило мальчику, это вряд ли могло чем-то помочь. Отец, который часто болел (у него были слабые легкие и нередко горлом шла кровь), мог оказаться дома в любое время, а проскочить мимо матери, перепачканным с головы до ног, воняя мочой и рвотой было просто невозможно. Оставался только один выход.

Офальд зачерпнул снега, протер им лицо, стараясь не коснуться распухшего горящего уха, прочистил рот и как мог, струсил с себя остатки соломы. Затем достал шаль, завязал ее крепким узлом, развернулся и пошел, немного пошатываясь, по направлению к пруду.

* * *

Когда ушел доктор Рэбуа, а отец, выплескивая накопившееся раздражение, набросился под каким-то пустяковым предлогом на Илосу-младшего, Офальд наконец почувствовал, что начал отогреваться. Помогла изрядная доза горячего рома, которая к тому же усыпила боль в животе и ухе. Его правдоподобному рассказу о падении в едва покрытую тонким льдом полынью родители поверили безоговорочно. Ледяная вода практически отбила запах мочи, но мальчик все равно добавил, что обмочился со страху. Домой его притащил молочник Намхоф, подобравший коченеющего Офальда на обочине дороги. Ралка быстро раздела клацающего зубами сына, вскрикнула, увидев огромный кровоподтек на животе, но тратить время на причитания не стала, растерев худое бледное тело шнапсом и укутав в шерстяной плед. Вернувшийся со службы отец сам сходил за доктором, который велел влить в больного горячий ром, смазал ухо и живот какой-то пахучей едкой дрянью ("Ударился? Когда обратно на лед лез? Ну да, ну да, кхе-кхм…"), и не отказался от благодарно поднесенной рюмочки. Его сизый нос залоснился, и доктор, привычно звякнув монетами в кошельке, вальяжно проследовал к выходу. Мать благодарно сделала книксен и утерла слезу. Потом родители долго разговаривали, стоя у плиты, так, чтобы не слышали дети. Илоса, разругавшись со старшим сыном, и отвесивший упрямцу несколько оплеух, все еще был мрачен, и подергивал длинный седой ус. Ралка успокаивающе гладила его по плечу. Кажется, отец с матерью обсуждали очередной переезд.

Лежа под двумя одеялами на диване в гостиной, прямо у камина, Офальд, в голове которого неприятно шумел выпитый ром, начал проваливаться в сон. Усилием воли он отогнал дремоту и осторожно, будто пробуя языком дырку в гнилом зубе, первый раз за последние несколько часов попытался понять, за что его ударил Тугавс, предал Хайонн, унизили все остальные. Что он, Офальд Телгир, сын уважаемого государственного служащего и его бывшей экономки, ставшей потом женой, шести лет от роду, мог сделать компании старших мальчишек, двоих из которых он и по имени-то не знал? Зачем ватаге хулиганов водиться с сыном мельника, намного младше их всех? Мальчик так и не нашел ответа на эти вопросы, когда сон наконец накрыл его, будто никем и ничем не сдерживаемой лавиной.

Лишь наутро, когда к боли в животе, ухе и ребрах прибавилась боль в голове, Офальд понял, что может быть общего между Хайонном и бандой Тугавса.

Все они были йеревами.

Глава вторая. 11 лет

Диноглен – Инцл, Ивстаяр. Февраль – октябрь

От темного провала окна веяло холодом, несмотря на жарко натопленный камин. Ралка сидела у кровати Дуднэма с красными от слез глазами и беззвучно шевелила губами, в тысячный раз читая молитву об исцелении. Офальд зябко поежился, выглядывая из-за тяжелой портьеры, и поскорее спрятался обратно, скрываясь от матери. К больному его не подпускали, опасаясь заражения, и мальчик прокрадывался к брату украдкой, когда все уже спали, стараясь не потревожить измученную Ралку, нередко засыпавшую в кресле рядом с Дуднэмом. У младшего брата была корь, и проходила она крайне тяжело. На лице темнели пигментные пятна, от тяжелейших приступов сухого кашля ребенок, которому не исполнилось и шести, иногда терял сознание. Он с трудом дышал, ходил под себя, почти ничего не ел и уже не мог даже плакать – не было сил, – а только тихонько скулил в полузабытьи. Крепкий краснощекий бутуз, которого обожала вся семья (даже суровый Илоса в последние годы оттаял, и смотрел на Дуднэма с нескрываемой нежностью) страшно исхудал, и всего за несколько дней превратился в бледную плохо слепленную восковую куклу, неподвижно лежавшую на казавшейся огромной по сравнению с маленьким телом кровати. Вчера Офальд, стоявший за изгородью, своими ушами слышал, как доктор Мерлюл, садясь в изящный возок, отрывисто сказал своему помощнику: "Не жилец". Мальчик похолодел и сел прямо на снег.

Ночью он пробрался к Дуднэму и долго смотрел на его лицо с заострившимся носом и запавшими полуприкрытыми глазами. Из-под подрагивавших век виднелись тусклые полоски белков. Офальду казалось, что, если веки брата поднимутся, под ними будет одна дымчатая белизна, пустая и мертвая. "Не жилец". В углу комнаты зашевелилась и забормотала во сне спавшая на софе сестра матери Ганиноа, больная диабетом горбунья, переехавшая к Телгирам, чтобы помочь с больным. Вздохнула и задремавшая в кресле Ралка. Офальд быстро присел, скрышись за темно-вишневой скатертью, покрывавшей тяжелый стол и свисавшей до самого пола. Мать открыла глаза, с трудом выпрямилась, встала и наклонилась над Дуднэмом. Она некоторое время прислушивалась к его неровному дыханию, потом отошла к окну и замерла. Слезы медленно текли по ее щекам, но Ралка не пыталась их вытереть. Ее руки, всегда такие крепкие и сильные, ежедневно работавшие без устали с раннего утра до позднего вечера, сейчас висели двумя безжизненными кусками плоти, прикрытыми материей, словно у деревянного паяца из лавки герра Нелюмба на центральной площади.

Жена Илосы Телгира уже похоронила троих детей. Двое погодков умерли на ее руках от дифтерии, еще один, родившийся с гидроцефалией, не прожил и недели. С истинно римнагской настойчивостью она продолжала попытки создать многодетную, добропорядочную, приличную семью для уважаемого в округе человека, которым восхищалась с детства, будучи простой служанкой в доме тридцатипятилетнего чиновника. Они поженились, когда Илосе было уже сорок семь, но муж еще много лет не уклонялся от исполнения супружеского долга, в последний раз стал отцом в пятьдесят восемь, и лишь в прошлом году перестал интересоваться Ралкой, как женщиной. Она привыкла к непростому характеру супруга, научилась не обращать внимания на его раздражительность, гасить нервозность, защищать детей от его нападок и изредка принимать на себя удары его тяжелой руки. Илоса относился к жене покровительственно, любил подчеркивать свое превосходство и довел старшего сына от первого брака до нервного срыва, после которого тот сбежал из дома в четырнадцать лет. Офальд, на которого после побега Илосы-младшего переключился со своими придирками отец, был четвертым ребенком Ралки и первым, прожившим больше трех лет, несмотря на его слабые – в отца – легкие. Мальчик рос развитым, болел ненамного чаще детей его возраста и горячо любил мать. Окрыленная, пять лет спустя Ралка родила Дуднэма, а еще через полтора года на свет появилась девочка Улапа. Илоса получил наследство, купил дом, вышел на пенсию и окончательно посвятил себя любимому увлечению, пчеловодству. Теперь семья жила в большом доме с садом, большую часть расходов на содержание которого покрывала квартирантка, перезрелая старая дева по имени Аблетэзи, снимавшая у Телгиров комнату. Ралка хлопотала по хозяйству, Илоса наслаждался пенсией, дети росли здоровыми и казались счастливыми, несмотря на тяжелый характер отца, временами превращавшегося в настоящего домашнего тирана.

Но в нынешнем феврале заболел Дуднэм, и Ралка будто вернулась на двенадцать лет назад, когда один за другим умерли ее двухлетний сын и годовалая дочь. В эти страшные дни даже Илоса притих, перестал самодовольно разглагольствовать о грязной политике и бесполезной церкви, и даже пытался неуклюже помогать жене с домашним хозяйством, а когда в доме появилась ее сестра Ганиноа, продолжал вести себя почти безукоризненно. На плечи падчерицы Ралки, шестнадцатилетней Леагны, легла забота об Офальде и крошке Улапе, пока Ганиноа занималась домом, а сама Ралка не отходила от кровати Дуднэма. Она забывала о еде и сне, непрерывно молилась и плакала, плакала и молилась. Она так много плакала в последние дни, что никакие платки не сумели бы впитать всю эту влагу, без перерыва сочившуюся из ее глаз.

Этой ночью вымотаную до изнеможения Ралку, заснувшую прямо в кресле, разбудил какой-то посторонний звук. Она с трудом встала, проверила, дышит ли Дуднэм и вновь с ужасом поняла, что он навряд ли проживет еще хотя бы день. Ралка не могла больше видеть его черные подглазья, смазанные пахучей мазью язвы на щеке, заострившийся нос, обметанные белым налетом губы, угрожающе истончившуюся шею. Она отвернулась от сына и отошла к окну, замерев в самой страшной и надрывающей сердце позе, какую только может принять женщина. Никто и никогда не должен видеть женщину такой. Глаза ее гаснут, лицо и губы сереют, ничего женского больше не остается в ее фигуре, пропадают нежные изгибы грудей и бедер, плечи опущены, придавленные самым тяжелым на свете грузом, все ее тело принимает облик бесформенного серого камня скорби. Взгляд Ралки был обращен куда-то внутрь, но со стороны казалось, что она смотрела в окно, словно представляя себя где-то далеко отсюда, за неровной кромкой покрытого голыми деревьями холма. Там лунный свет высекает искры из чистого, никем нетронутого снега, черные ветви вычерчивают контуры причудливой мозаики на фоне нежно-фиолетового зимнего неба, а прозрачный морозный ветерок так не похож на спертый, пропитанный запахами лекарств, сгустившийся от надвигающегося несчастья воздух комнаты, где умирал пятилетний сын Ралки Телгир, урожденной Льепцль.