На краю Самхейна

Враг, враг… будь я проклят, если не найду врага…

Пылает город.

Люди в панике бегут куда-то.

Уже не могу сдержать ярость, – сыплются удары хвоста, рассыпается город, трещит по швам. Враг, враг, где он, это враг, две завитушки и крест, две завитушки и крест, две зави…

Складываю крылья.

Камнем обрушиваюсь в бескрайнее море, увожу самого себя от города, который чуть не разрушил.

Вижу своё отражение в шумящих волнах, в свете луны.

Две завитушки…

…и крест…

…две завитушки…

…и крест.

На краю Самхейна

Тетушка Луна считала наш дом самым плохим в округе – и считала весьма справедливо. Правда, если быть честными до конца, плохим был не дом, а место его расположения. Когда владельцы богатых домов начинали жаловаться, что живут за краем Лугнасада, а то и вовсе поближе к Мабону, а если аренду поднимут, то придется переехать за пятнадцатое сентября, совсем-совсем в осень – тут же кто-нибудь говорил, что им грех жаловаться, есть дома и похуже.

Под домами похуже подразумевался наш особняк, названный Самхейном – потому что он стоял на самом краю тридцать первого октября.

Когда тетушка Луна зажигала огонь в камине и горестно вздыхала, что стоит-то наш дом на самом краю осени, дядюшка тут же говорил в утешение, что платить-то за него надо всего-ничего – три мечты в месяц, да горсточку снов – но это, это было слабое утешение.

Впрочем, мы не ударили лицом в грязь – украсили свой дом на славу, не дом, а настоящий замок, развесили резные тыквы, вырезали из картона летучих мышей, зажигали по вечерам фонари, отчего холмы, где стоял дом, выглядели не такими уж мрачными.

Чтобы подбодрить тетушку Луну, дядюшка упоминал деревушку на краю Имболка, где всегда лежит снег – но тут же и сам понимал, что наш мрачный Самхейн никак не может сравниться с веселым Имболком.

Когда меня спрашивали, где я живу, я всегда с гордостью отвечал – в Самхейн-холле, да еще и пожимал плечами, дескать, а что такого. Да, я гордился, что живу на краю тьмы, и мне нравилось, когда другие мальчишки изумленно ахали, узнав, где я живу. Пару раз, правда, приходилось драться с забияками – кое-где в Белтейне жило поверье, что люди, живущие на краю тьмы, сами порождение мрака, что было, разумеется, неправдой.

Но больше всего я мечтал переехать – хотя бы в черничный Лугнасад или в благодатные земли между Литой и Лугнасадом. Раза два я пытался устроиться пахарем, но вспоминал про тетушку Луну и дядюшку – и понимал, что не могу их бросить. Вряд ли простой пахарь смог бы разбогатеть настолько, чтобы построить дом и перевезти туда своих родных.

Окна тетушкиной и дядюшкиной комнат выходили на лето, и если утром отдернуть шторы, можно было увидеть багрянец рябин Мабона и залитые солнцем луга Лугнасада вдалеке. Окна же большого зала на первом этаже и моей комнаты выходили на зиму, и вечером я пораньше задергивал шторы, чтобы не видеть темных равнин, подернутых густым туманом и первым снегом. Иногда в тумане виднелись огни, мелькали силуэты, настолько расплывчатые, что я даже не понимал, были они или нет. Очень-очень редко – по пальцам можно перечесть такие вечера – за пеленой тумана в темноте виднелся огонек, и я верил, что это огни Йоля, где ветви омелы, и яркие свечи, и праздничное дерево.

Когда меня посылали за хворостом для очага, я нарочно шел в сторону осени, хоть в этом не было никакой необходимости – мне нравилось чувствовать себя храбрым, ужасно храбрым, балансировать на грани жизни и смерти, на грани тьмы и света, на грани зимы и осени. Я подбирал высохшие ветви, смотрел на черные голые деревья, и мне казалось, что за мной неустанно следят чьи-то зловещие глаза. Но я никогда не переходил на ту сторону маленького ручья по полуразрушенному мосту – что-то подсказывало мне, что там начинается нечто настолько зловещее, что человеку там делать нечего.

История, о которой я готовлюсь поведать, случилась в праздник Настоящего. Ни один день в году я не ждал с таким же нетерпением, как празднество, когда огромное Настоящее прокатится мимо нашего дома. Еще за две недели до праздника я смотрел в бинокль на золотисто-желтые деревья Мабона, куда уже пришло Настоящее, и где его встречали корзинами плодов. В самый день праздника даже выходил пораньше на улицу и подметал дорожку, по которой катилось Настоящее, – как будто Настоящее могло оценить мои старания.

Тетушка Луна готовила тыквенный пирог, а мы с дядюшкой вырезали Тыквенного Джека и зажигали свечи. И когда со стороны осени приходила ночная тьма, мимо нашего дома торжественно катилось Настоящее – чудный мир с чужим городами и огнями чужих домов…

До сих пор толком не понимаю, что произошло – просто в какой-то момент что-то светлое отделилось от громадины Настоящего и упало в пожелтевшую траву. Я бросился к блеклому пятну, но тетушка тут же осадила меня – мало ли там что, а когда я увидел, что непонятное сияние слабо шевелится.

Её звали Джекет.

Так она сказала мне в первый вечер, когда я спросил, как её зовут. Вернее, не спросил, сначала ткнул пальцем себе в грудь, назвал своё имя – Сателлит, потом указал на неё, она ответила:

– Джекет.

В первый вечер…

– Так ты заблудилась?

Это я спросил уже потом, после коротких сбивчивых вопросов и ответов, как называется по-ихнему хлеб, а вино, а дом, а трава, а луна, а солнце, а вино, а лю… нет, нет, про Люблю я её не спрашивал.

– Так ты заблудилась?

Нет, она не заблудилась, всё оказалось банальнее, – торопилась в город, ехала в повозке, возвращалась из гостей, вроде как разругалась с кем-то, поэтому ехала одна, а с повозкой что-то случилось, то ли колесо она сломала, то ли что – Джекет пришлось идти пешком, не успела в город к полуночи, еще видела, как закрываются ворота вдалеке.

– А лошадь? – спросил я, – лошадь?

– Лошадь? – Джекет изумленно уставилась на вороного Брауни, который пасся за воротами.

– У тебя сломался экипаж, но ведь у тебя была лошадь, которая везла повозку.

– Нет, – Джекет помотала головой, – не было лошади.

Я ничего не понимал. Я представить себе не мог, что хрупкая Джекет тащила на себе повозку, хотя, быть может, это была маленькая тачка, груженая урожаем или еще там чем. У тачки отвалилось колесо, треснула ось, и надо было всё бросить и спешить в город – но глупая Джекет кинулась поправлять ось, потеряла драгоценное время до захода солнца или до полуночи…

– Ты везла повозку? – догадался я.

– Нет-нет, что ты, – Джекет замотала головой, – я ехала в повозке.

Я ничего не понял, да мне и не надо было ничего понимать. Сегодня предстояло немало дел – разгрести хлам в комнатке на чердаке и устроить там спальню для Джекет. А еще надо было вырезать парочку тыкв и зажечь в них свечи, чтобы Джекет было светло.

– Ты… ты чего?

Я обернулся и увидел, что тонкие плечи Джекет вздрагивают, – я догадался, что она плачет, да я бы тоже плакал, если бы потерял свой дом и оказался в неведомых краях безо всякой возможности вернуться домой.

– Ну что ты, – я обнял Джекет за плечи, – мы… мы догоним настоящее, и…

Я тут же понял, что сболтнул глупость. Немыслимо было догнать Настоящее, не стоило даже и пытаться. Я не говорю уже о том, что пришлось бы идти через темные времена после Самхейна, что было подобно смерти.

– Я… а я знаю, что делать… через год Настоящее вернется сюда, и ты снова в него вернешься.

– Джекет недоверчиво всхлипнула.

– Я дам тебе самого быстрого вороного коня, ты поскачешь в нем в свой город… ты успеешь…

Тут же я сам спохватился, что Джекет может и не успеть, слишком коротко время между началом Самхейна и закатом солнца, когда нужно одолеть огромное расстояние между Безвременьем и Настоящим, успеть в город до того, как закроют ворота и зажгут фонари.

– Ничего, – продолжил я, – мы пойдем с тобой в Мабон с его золотой листвой и в Лугнасад, где черничные ночи, и там ты запрыгнешь в своё настоящее, когда оно прикатится туда…

Джекет благодарно обняла меня и прижалась губами к моей щеке…

…в ту ночь я узнал, как на их языке будет – люблю…

…а через какое-то время в наши неприютные края пришли дурные вести – кто-то сообщил, что в далекий Имболк не прикатилось Настоящее.

Сначала мы не придали значения этой новости, и даже тетушка Луна не вздохнула по обыкновению – куда мир катится. Дядюшка философски заметил, что бывает, Настоящее запаздывает в Имболк на два-три дня, а то и дольше. Но когда прошла неделя, а Настоящего все так же не было в Имболке – напрасно местные жгли свечи и костры, – мы поняли, что что-то случилось.

Джекет ничем не выдавала своего огорчения и беспокойства, но мы видели, что она буквально не находит себе места – тетушка Луна уже и не знала, как взбодрить нашу тихую и кроткую Джекет. В этот вечер я снова узнал, как на языке Джекет будет «люблю».

В ту же ночь в приоткрытое окно нашей с Джекет спальни просочился сон: он был какой-то потрепанный, с поломанным крылом.

– Разрешите… я вам приснюсь, – попросил сон.

– Пожалуйста, – ответил я и даже перевесил ловец снов поближе к кровати.

Сон оказался по-настоящему страшным – я даже пожалел, что позволил ему присниться. Я видел во сне, как темнота ночи и холод зимы переступили берег ручья и поплыли к солнцу, к теплу, к тёплому урожайному Мабону, к знойному черничному Лугнасаду, – и вот уже нет теплой летней Литы, вот уже нет костров Белтейна – все поглотили холод и тьма…

Сон очень извинялся передо мной, что он такой мрачный – но я заверил его, что мрачные сны тоже нужны, и даже предложил сну чашку чая.

А наутро я принял твердое решение:

– Джекет, мы найдем твой мир.

– Но…

– …мы найдем твой мир, – повторил я твердо, – мы пойдем туда, за Самхейн, в сторону Йоля.

Джекет недоверчиво покачала головой.

– Ну что ты говоришь такое, оттуда же никто не возвращался…

– …да никто и не пробовал туда пойти, поэтому и напридумывали черт знает чего, – сказал я и тут же подумал, что наверняка кто-то когда-то ушел туда и не вернулся, ведь не просто же так появилось это поверье, что стоит зайти за границы Самхейна, как случится что-то страшное.

Узнав о моем решении, тетушка Луна залилась слезами, категорично заявила, что никуда-никуда меня не отпустит, и Джекет тоже не отпустит, зачем бедной девочке такие переживания, себя не жалеешь, так хоть её пожалей. Дядюшка молчал, будто не зная, чью сторону принять, а потом осторожно отозвал меня в свой кабинет, открыл старенький сундучок и протянул мне оберег, выполненный из кости неизвестного животного.

– Надень его, – сказал дядюшка, – есть поверье, что он защищает своего владельца от чего-то там… по ту сторону Самхейна…

Я хотел спросить у дядюшки, было ли проверено это поверье – но не стал спрашивать.

– И вот ещё, – дядюшка достал из сундука свиток и развернул на столе пожелтевшую от времени карту, – здесь, если я не ошибаюсь, показаны тропинки на том берегу ручья…

…меня передернуло:

– Эти вещи побывали… по ту сторону Самхейна?

Дядюшка пожал плечами:

– Одна старая легенда сказала мне, что это так.

На следующее утро мы уже седлали коней – моего вороного Брауни и серую Хэлкет, которую выделили для Джекет. Тетушка Луна напекла нам с собой кренделей и юношеских мечтаний, и еще долго махала нам платочком вслед.

Лес по ту сторону Самхейна оказался вовсе не таким страшным, как я себе представлял – в пожухлой листве, подернутой первым снегом и в черных голых деревьях была какая-то мрачная красота, а когда над лесом поднялась полная луна, Джекет даже захлопала в ладоши от радости, и пожалела, что с ней нет фона, который с марта – она оставила его в повозке, когда та сломалась.

К стыду своему признаюсь, изредка мне хотелось, чтобы мы ничего не нашли – тогда бы Джекет осталась у нас, ей бы не пришлось возвращаться домой, она бы осталась с нами…

Изредка вдалеке виднелись одинокие дома – мне казалось, что в них никто не жил, по крайней мере, казалось. Мы даже видели мельницу на холме, почерневшую от времени – и в окнах мельницы плясали недобрые огоньки.

Когда окончательно стемнело, мы…

…запись оборвана.

…записи найдены на границе с Самхейном. На последней странице обнаружены бурые пятна, экспертиза установила – кровь. На первой странице…

…я увидел эти записи впервые, когда мне было шестнадцать лет, и отец позвал меня помочь ему навести порядок в городском архиве. Тот день выдался необычайно морозным – ветер пронизывал до костей, бросая в лицо горсти ледяного дождя и мелкого снега, не помогали даже горящие на площади костры и зажженные фонари, которые жалобно поскрипывали на ветру. Скептики поговаривали, что скоро Белтейн – последний оплот человечества – падет под напором холода и тьмы, и вечная зима войдет в город. В архиве было немногим теплее, – тусклый огонь очага не мог согреть большой зал, и я втайне мечтал о том моменте, когда мы разложим рукописи по полочкам и перейдем в отцовский кабинет, где жар камина ласково окутывает комнату, а бокал глинтвейна создает особый уют.

Так было ровно до того момента, когда я случайно открыл записи покойного Сателлита – в архиве он значился, как покойный.

Я ничего не сказал отцу о своей находке, потому что мне пришла в голову шальная мысль – найти Сателлита и Джекет, если они еще живы, ну и конечно, разыскать Настоящее: я верил, что оно существует, даром, что почти все кроме разве что дряхлых стариков считали его выдумкой…

Потерянные недели

Стена.

Дети играют, бросают мяч в стену.

Кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…

Секретарь откашливается.

Входит.

Осторожно входит, знает, начальник канцелярии и не в духе может быть, а то и чернильницей запустит, а то и чем потяжелее…

Начальник молчит.

Секретарь снова откашливается.

А начальник все равно молчит.

– Э-э-э… а почему у нас…

Это секретарь. Имя у него простое – знак воды и знак дерева.

Переводите как хотите.

Хотите – водное дерево.

Хотите – деревянная вода.

– Э-т-т-о ш-ш-ш-то т-т-такое? А приветствовать начальника уже и не надо, ш-ш-што ли?

Это начальник канцелярии.

Имя у него посложнее, – знак солнца, знак радуги и два знака человека, это означает – разговор.

Переводите как хотите.

Хотите – разговор солнца с радугой.

Хотите еще как.

Секретарь кланяется.

– Приветствую тебя, солнцеликий.

– Вот так-то получше будет… ну так что у тебя там, что опять потерял?

– Две недели потерял.

– Ну, так на полках поищи, под цинов… чего-чего потерял?

– Две… две недели.

– Это еще как?

– А вот… – секретарь разворачивает свиток, – вот империя наша… великая Цин… основана седьмого января две тысячи лет назад…

– …и без тебя знаю.

– …пала семнадцатого июля сего года.

Начальник фыркает:

– Падет, болван, не пала, а падет! О-о-ох, голову тебе мало отрубить за такие речи…

– …а вот дальше в свитке… на смену ей придет…

…пришла военная империя Дзын первого августа сего года, которая просуществовала три тысячи лет…

– Верно говоришь, – генерал доволен, знает свою работу офицер.

Имя у офицера простое – крик лесной птицы на рассвете и треск молнии.

– А почему же…

РАЗЫСКИВАЮТСЯ

Две недели.

Особые приметы – даты с 17 июля сего года до 1 августа сего года.

Нашедших просьба указать местонахождение…

– Ищите. Как можете, ищите.

Это генерал. Имя у него сложное – звук шума дождя на реке, крик лесной птицы в полночь и стук падающего дерева в пустом лесу.

– Да никак не можем.

Это офицер. (Крик лесной птицы и треск молнии)

– Что не можете, сегодня не можете, а завтра чтоб смогли, ясно вам?

Это генерал. (Шум дождя, птицы крик, стук дерева)

Офицер осторожно возражает, что живет-то их империя на свете всего-ничего, три тысячи лет, и всё, всего-то ничего до паровых котлов дожили, а дальше там новая империя – Дэнь, там-то технологии получше будут, только не дадут они их нам, не дадут…

Генерал хмурится.

Офицер ждет. С надеждой.

Генерал кивает:

– Используйте лифт!

– Используйте лифт!

Это начальник канцелярии.

(знак солнца, знак радуги, знак двух людей – разговор)

У секретаря (знак воды и знак дерева) ёкает сердце, ага, разрешили…

Лифт.

Лиф у империи Цин невелик, всего пят тысяч веков вверх. Вот у империи Дзын лифт побольше будет, десять тысяч лет.

Лифт…

Какой лифт?

Да обыкновенный, какой. Ну, вот ось времени течет – из прошлого течет в будущее, спереди завтра, сзади вчера.

Две тысячи лет – вперед, назад, куда хочешь, а дальше нельзя, дальше на этой земле другие империи жили или жить будут.

Хочешь больше времени?

Так флаг в руки, никто не держит, иди, воюй со страной, которая до твоей здесь была или после твоей здесь будет – может, выживет кто в этой войне…

А вот лифт.

Это когда берешь себе год не в прошлом и не в будущем, а вверху.

И над ним еще год.

И еще год.

И еще.

Много их. Годов.

Секретарь входит.

Кланяется.

Приветствую тебя, солнцеликий, и всё такое.

Откашливается:

– Я нашел две недели.

Начальник вскидывает голову:

– Где были?

…после волнений в империи Ци к власти ненадолго пришли идеалисты, которые мечтали построить рай на земле. Однако, через две недели власть идеалистов была свергнута и в стране была установлена военная диктатура династии Дзын, которая продлилась три тысячи лет…

– Так вы говорите… идеалисты…

Это генерал.

Имя у него сложное – звук шума дождя на реке, крик лесной птицы в полночь и тсук падающего дерева в пустом лесу.

– Две недели.

Это офицер.

Имя у офицера простое – крик лесной птицы на рассвете и треск молнии.

– Разведать.

Это начальник канцелярии.

(Знак солнца, знак радуги и два знака человека)

– Невозможно.

Это секретарь.

(У него имя попроще).

Начальник повторяет:

– Раз-ве-дать.

Секретарь откашливается:

– Стена.

– Что?

– Стена…

Стена.

Семнадцатое мая.

А дальше стена.

Дети играют, бросают в стену мяч, поют что-то, кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…

…первым делом новая власть приняла решение восстанавливать города, пришедшие в упадок, а также накормить голодающих, коих было великое множество в то время…

…к началу следующей недели новые власти подняли еще один актуальный вопрос – каким языком пользоваться в новоявленной стране: языком знаков, как в империи Ци или языком звуков, как в империи Дэнь, а может, разработать собственную систему…

– Да кому это надо всё… города, голодающие, языки…

– Ты… ты чего? Ты министр или где?

– Да какой я министр, на две недели министр, а потом что? Военный переворот, и дело с концом!

– Ну, значит, не допустить военный переворот…

– …ты это уже который раз говоришь?

– Тридцать второй.

– Считаешь, что ли?

– Считаю. Тридцать два раза не получилось, значит, на тридцать третий раз получится. На сто тридцать третий, на…

– Тебе хорошо говорить, тебя сразу застрелят, а мне еще в тюрьме такое устроят, что мало не покажется!

– Ну, так иди отсюда, кто тебя держит-то? Может, это з-за тебя вообще до сих пор больше двух недель продержаться не можем!

– Разведать.

Офицер смотрит на стену, – она кажется обыкновенной, каменной, но офицер знает, что камнем здесь и не пахнет.

Дети играют, бросают в стену палочки, поют что-то, кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…

Офицер (крик лесной птицы на рассвете и треск молнии) подтягивается на руках, хватается за выступы стены, карабкается, чтобы увидеть, что там, там…

Осторожно выставляет над стеной соломенную шляпу – ждет, не пробьет ли шляпу стрела.

Нет.

Ничего не происходит.

Офицер (крик птицы – треск молнии) смотрит по ту сторону стены.

Туман.

Далекие вспышки в тумане, толком и не разглядишь.

Что-то возвышается над всполохами огней, что-то, что-то…

Непонятно.

Не…

Не…

– …нет, быть того не может, что значит – лифт бесконечный, уж где-то же он кончается!

Это начальник канцелярии. Слушает секретаря, не верит, что бывает так, чтобы лифт не кончался.

Секретарь осторожно соглашается, что да-да-да, конечно, там, у народа за стеной лифт где-нибудь да и кончается, ну через сто тысяч лет или еще когда, но не бесконечный же…

– Извини… наговорил тут вчера лишнего…

– Фух, а мы думали, ты совсем уходишь…

– Какое – совсем уходишь, я министр или не министр?

– Да министр, министр, успокойся, самый министерский министр…

– А вы это… серьезно, что это я вам все порчу?

– Ну что ты, какое там серьезно… в сердцах сказали…

Секретарь замирает.

Имя у него простое – знак дерева и знак воды.

Смотрит на стену.

Не понимает.

Считает даты.

Пятнадцатое июля, шестнадцатое июля, сем…

…а семнадцатого нет.

А дальше стена.

Дети играют, бросают мяч в стену, прыгают, считают чего-то, кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…

Офицер замирает.

Имя у него простое – крик лесной птицы на рассвете и треск молнии.

Смотрит на стену.

Считает даты.

Четвертое августа, третье августа, второе августа…

…а первого нет.

Стена.

Дети играют, бросают какие-то палочки, чертят круги…

Сегодня не стало семнадцатого июля.

А завтра не станет шестнадцатого.

Секретарь бежит куда-то к дворцу, подбирает полы плаща…

– …А я что заметил…

– А что такое?

– А вот обратите внимание, вот империя наша, Дэнь, появилась в четырехтысячном году.

– Верно.

– А появилась она после падения империи Ци.

– Вы мне школьный курс истории читать будете?

– Да нет… вы смотрите… империя Ци пала в двухтысячном году.

– И что вы хоти… э-э-э… ну-ка, учебник-то мне покажите… опечатка, наверное…

– В архивах посмотрите… везде те же даты…

– Ошибка… ошибка.

– А дальше нельзя.

Так мать говорила мне с того момента, как мне стукнуло двенадцать лет… нет-нет, вру, когда мне должно было стукнуть тринадцать, но не стукнуло, мне сказали:

– А дальше нельзя.

Я и сам видел, что дальше нельзя, что дальше стена.

А еще через год мне было одиннадцать лет.

А еще через год – десять.

Стена подступала, стена ползла, стена…

…нет, эту историю нужно начинать не так.

Тук, тук, тук – мяч об стену.

Кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…

Стена.

А дальше нельзя.

Стена.

Карабкаюсь по выступам стены, раз, два, три, перебираюсь через стену…

Кто-не-ве-рит-вы-хо-ди…

Бескрылый офис

– А крылья сюда не прилетят?

Какой хороший вопрос! Не бойтесь, детки, наши офисы оборудованы новейшими системами защиты, которые не пропустят никаких крыльев.

– А мне Скрепочка сказала, а по ночам крылья прилетают и душу пьют!

– Скрепочка! А ну-ка выйди в круг… давайте поприветствуем Скрепочку аплодисментами. Вот так, хорошо. А теперь скажи, Скрепочка, ты рассказала про крыльев?

– Ага… а я… а я её напугать не хотела…

– Нет-нет, погоди, сначала скажи, что ты сделала хорошо.

– А я… а я подружке про крыльев рассказала…

– Верно. Ты дружишь с девочками, это прекрасно. Ты рассказываешь разные вещи, и это здорово. А вот что делать нежелательно?

– Пугать…

– Верно, негативные истории нежелательны. А теперь давайте подумаем, как сделать у истории про крылатых позитивный финал…

Я уже не помню, какой там Скрепочка придумала позитивный финал.

Более того.

Я этого не знаю.

Меня там не было.

Это случилось совсем в другом офисе.

– А башня Рушица, это где?

– Какой хороший вопрос! Мы запишем ваш вопрос в блокнот и обязательно обсудим на ближайшей конференции…

Не знаю.

На языке офисной этики и всего такого это значит – не знаю.

Долго не решаюсь войти в кабинет, наконец, чувствую, что все смотрят на меня. Стучу в дверь. Еще. Еще. Никто не откликается.

Толкаю дверь.

Вхожу.

Екает сердце, так и жду окрика, по-до-жди-те.

– Э-э… Принтер Мониторович…

Тишина.

– Принтер Мониторович, – говорю чуть громче, – вы вызывали…

Тишина. Какая-то пугающая, не офисная. Даже вентилятор притих.

– Принтер Мони…

Спохватываюсь – что никакого Принтера Мониторовича в кабинете нет. Тем более странно, что дверь в кабинет одна, не мог же он, в самом деле…

Башня Рушица.

Среди записей покойного (убитого) найдены две строчки:

Башня Рушица.

Башня Рушица, башня Рушица, думал я. Я знал башню Прогресс и знал башню Консолидация, я знал башню Консорциум и башню Конгресс. Но башни Рушица я не знал.