Екатерина Чубарова

– Позволите им остаться, Иван Васильич?

– Пускай займут комнату. Только с этим чужеземным господином как быть?

Хозяйка наклонилась и зашептала ему на ухо.

– Чтоб мои дочери шили бесовское немецкое платье?! – взревел Иван Васильевич. Анна Прокопьевна сжала плечи, склонила голову и снова принялась шептать.

– Агафья! – он отстранил локтем жену.

Девица в синем сарафане выскочила из соседней комнаты, как будто стояла за дверным проёмом и подслушивала. За нею высунулась жёлтая мальчишечья голова.

– Ступай, приведи Марью, – отец притопнул широким носом сапога.

Обе дочери показались перед ним. Марья, глазами похожая на мать, хлопала ресницами.

– Сейчас пойдёте помогать еретичкам шить платье. Анна Прокопьевна, и ты ступай с ними. Будешь следить. С еретиками не разговаривать! Когда будут платье примерять, тело нагое руками не трогать! И не глядеть!

Лиза за столом напротив Раффаеле зарделась.

– А поклоны, тятенька? – спросила Марья.

– Поклоны потом положишь! А сейчас – помогать! А то они, ей-Богу, так никогда и не уедут от нас. Принесло же их на нашу голову… Но прежде с Анной Прокопьевной сходите в молельню, от бесов молитвою защититесь.

– Благодарю вас, – произнесла Екатерина. – Позвольте мне стакан воды…

Губы пересохли. Она справилась – уговорила хозяев. Осталось определиться с участью Лизы и Ненилы.

***

Феодора проводила гостей в светлицу с обитыми тёсом стенами. И тотчас ушла, сторонясь Раффаеле, как чумы. Под окнами здесь стояли лавки, у стены против окон – пастельно-голубой мягкий диван. Над ним висела полка с рядом старых икон. На маленьком дубовом столике лежали пяльцы с полотном и серый шерстяной клубок.

Екатерина разложила чёрную ткань на чистом полу, разгладила руками складки. На белёных половицах здесь обронённая иголочка не затерялась бы. Раффаеле подошёл к окну. Отодвинул льняную шторку. Окна светлицы выходили в сад. Вид на улицу и соседний купеческий дом закрывался глухим забором, яблоней и высоким дубом, вдали выглядывали голубые купола с крестами.

Из-за шторы в дверном проёме показались хозяйка и две её дочери. Вернулись с молитвы. Обе девицы посмотрели на герцога, потупили взгляды – и щёки их зарумянились.

– Скажите моим дочерям, госпожа Чубарова, что делать надо. Агафья, Марья, найдите иглы и ножницы. А вы, милостивый государь, – Анна Прокопьевна строго взглянула на Раффаеле, – пойдёмте-ка за мной!

Она вывела герцога из светлицы за жёлтую цветастую занавеску.

– Вот что, милостивый государь! Пошли бы вы, погуляли по городу что ли! Не к добру вы тут! Дочери мои из-за вас стали рассеянны! Слова молитв забывают! Такого с ними отродясь не бывало!

Чёрные глаза смотрели невиновато. И как у Бога такая красота получилась?.. Тьфу-тьфу-тьфу! Анна Прокопьевна отвернулась и в спешке ушла, пряча улыбку.

Екатерина сняла мерки и раскроила на полу платье.

Трудно строилась работа с хозяйскими дочками: им строго-настрого запретили разговаривать. Сидя на лавке рядом, Ненила подсматривала, как девица стачивала рукав ровными стежками.

– Ишь ты, как ладно вы шить умеете! Хорошие жёны вашим мужьям достанутся!

– Что ты говоришь, матушка! – испугалась Агафья. – Тятенька нам даже думать про это запрещает!

– Почему? – спросила Екатерина.

– Тятенька говорит, что замуж выходить грешно, – Агафья с опаской глянула на жёлтую занавеску.

– А как же родители ваши?

– Тятенька с маменькой не сразу к истинной вере пришли, – подняла голову Марья.

– А чего будет, ежели вы замуж захотите? – спросила Ненила. – Вдруг полюбите кого?

Она пожала плечами:

– Верно, уходить надобно будет от родителей и никогда с ними не знаться.

– Господи сохрани! Не говорите нам такое! – закрестилась Агафья. – И ты, Марьюшка, думать не смей! Права маменька, что говорить с вами не позволила!

Ненила прикусила язык: не подвести бы барышень под монастырь с недошитым-то платьем. Алёнка гулила на диване, шевелила ручонками из-под белых пелёнок.

Через час вернулась хозяйка и взялась помогать. Заняла место рядом с Агафьей: Ненила то и дело вставала покормить, покачать, поменять мокрый подгузник. И каждый раз Анна Прокопьевна цыкала на дочек, когда те заглядывались на младенца.

Дело спорилось до первой примерки – матушка вывела дочерей из светлицы и запретила им прикасаться к смётанному платью, осквернённому телом еретички. Агафья и Марья так и не вернулись.

***

Солнце краснело огоньком на горизонте, рассеивался в вечерних сумерках фиолетовый свет, когда Екатерина пришивала последнюю полоску кружева к лифу. Лиза без дела смотрела, как её рука пронизывает иглой чёрную ткань. Ненила баюкала Алёнку.

Из-за жёлтой занавески послышался голос – мягкий, как гретое сливочное масло:

– М-мн'е позволили быть зд'есь. М-могу ли я остатьс'я с вам'и?

– Конечно, можете, сеньор Раффаеле, – отозвалась Екатерина. – Где вы были?

Он приклонился, чтобы войти, и сел на диван рядом с Ненилой.

– Гулял – по городу. Его можно обойти за один час. Здесь есть красивая набережная. Церквей больше, чем в Пьетробурге. В этом городе убили вашего царевича в шестнадцатом веке. Я видел дворец, в котором он жил.

– Кто вам рассказал про царевича?

Раффаеле улыбнулся:

– Я встретил эту женщину, которую мы видели ночью на площади. Она начала вечерний променад. Она узнала меня и показала дворец.

Платье было готово. Лиза смотрела на своё отражение в старом напольном зеркале в углу светлицы. Чёрный креп, длинные рукава, высокий воротник – будто юная вдова, кроткая и боязливая. Екатерина поправила на ней кружева и плечевые швы. И вышла бесшумной поступью в соседнюю тесную комнату, где ждал Раффаеле.

– Пора собираться. Лиза и Ненила едут с нами – положимся на волю Божью.

Он взял её руку. Подушечки пальцев у неё разгорячились от работы иглой.

– Каттерина… Где есть война – будут другие правила. Вам придётся забыть, чему учили вас в деревне и Пьетробурге, к чему вы привыкли.

– Да. Придётся позабыть… Только за Лизу боязно.

Большие ворота возле каретника отперли, и Леонтий подогнал экипаж к передней калитке. Хозяйка вышла проводить.

– Поезжайте на Московскую улицу, – посоветовала она Екатерине, – а оттуда на Мироносицкую дорогу – этот путь короче будет. А до ближайшего постоялого двора – около двадцати вёрст.

Раффаеле взглянул из-под полей шляпы на дом. На втором этаже хозяйские дочки толкали друг друга, чтобы отвоевать место на узком подоконнике. Заметили, что герцог смотрит, – заулыбались. Он не успел приподнять шляпу – девицы исчезли, как разогнанные мухи. Вместо них в окошке показалась бородатая плечистая фигура. Когда карета за четвернёй покатилась по узкой немощёной улочке, обсаженной рябинами, Иван Васильевич проводил её благословляющим взглядом.

***

Старая Московская улица сверкала фонарями и домашними огнями из окон разновековых строений. Леонтий подогнал лошадей к трактиру, с виду спокойному и немноголюдному.

Столики, накрытые белоснежными скатертями, стояли вдоль окон с зелёными шторами. За одним обедал в одиночестве купец третьей гильдии. У стены напротив ряд столов без скатертей с неубранными крошками предназначался для низших сословий. Буфет манил ароматом свежезапечённого мяса и солений. На стойке красовались два больших начищенных самовара и ряд гранёных стаканов. Хозяин трактира в подпоясанной рубахе и полосатых штанах сновал туда-сюда мимо полок с фарфоровыми чайниками и расписными подносами. Густым кудрявым белым чубом он напоминал матёрого быка.

Подбежал половой – подстриженный полукругом малый в белой рубахе. С полотенцем на локте. Раффаеле попросил столик в укромном месте, чтобы спрятать дам от чужих глаз.

– У нас только вот этот столик куплен господином Меховым, а из остальных можете выбирать, – сообщил половой. – Вон тот, в уголочке, не устроит ли? Пожалуйте сюда.

Барышни протиснулись к стене. Лиза положила на стол чёрные перчатки. Расстегнула редингот: старенький, поношенный, отороченный коричневым плюшем. Широковатый в плечах. Ненила села с краю. Видел бы Петербург: солдатка за столом – напротив герцога!

Три неопрятных мужика в холщовых рубахах вошли, покосились на барышень и уселись по-соседству с обшарпанным столиком Леонтия.

Половой принёс для господ фарфоровые тарелки. Суп из осетрины с кореньями и зеленью, икра, телячьи отбивные в сметанном соусе, ватрушки с творогом, чай в белых чайниках и кусочки сахара на блюдцах.

– Это и для меня тоже? – робко спросила Ненила.

Раффаеле улыбнулся:

– Благодарность за капусту!

– Для меня?.. Стол-то какой – прямо-таки царский!

– Королевский! – поправила Екатерина.

Из другой половины доносился звон ложек и мужицкие разговоры. Скрипнула дверь – и пахнуло, как из нечищеного коровьего стойла. Человек в затёртом длинном кафтане, прикрывая лицо поднятым воротником, прошёл к буфетной стойке. Не удосужился даже снять колпак.

– Чего пришёл? – раздался голос хозяина трактира.

– Поесть. И выпить налей.

– Тут тебе не питейный дом! А ну уходи!

– Хоть хлеба дай. Шурин ты мне как-никак…

Екатерина не ела. Помешивала суп, поглядывала на Раффаеле. Он отворачивался, зажимая ноздри платком. Мужики рядом с Леонтием басили, как ни в чём не бывало.

– Хлеба ему… Тоже мне, зять… Татьяна одна ребятишек подымает, а ему – хлеба. Доколе ещё прятаться собираешься по болотам?

– Тихо ты! Дай пожрать-то!

– Пришёл… У меня тут люди приличные сидят, а ты моё заведение срамишь! Я вот сейчас квартального позову…

– Не позовёшь. Дай хлеба – и уйду!

На стойку упал сухой ломоть. Посетитель оглянулся на столики.

– Этих господ карета на дворе стоит? – тихо спросил он хозяина.

– Не твоё дело! Уходи!

– Мне не нравится эта таверна, – Раффаеле поморщился и покрутил рукой.

– Зато у них хорошие повара, и даже Тверской фарфор подают, – заметила Екатерина. – А подобных лиц везде хватает. Давайте ужинать. До полуночи мы успеем проехать два десятка вёрст до почтового стана.

– Барышня Катерина Иванна! А куда нам ехать? Барынька нам про какую-то дорогу толковала, – спросил Леонтий через проход.

– Про Мироносицкую. Говорят, по ней быстрее.

– Ну, дело.

Посетитель, как назло, замедлил шаг, проходя к двери мимо господского стола. Замешкался: совал краюшку хлеба за пазуху. Раффаеле, морщась, отклонился к плечу Екатерины.

Все, кто входили в трактир, мещане или иные «подлые люди», как по указу, косились на барышень. Виданное ли дело, чтобы дамы ужинали в таком заведении? Да ещё и Алёнка попискивала на руках у Ненилы. Только купец, как благовоспитанный человек, неспешно попивал чай и рассматривал бумаги.

Бывало, в Петербурге дни пролетали как один: посещения, выезды, вечером – великосветские салоны или театры, днём – чтение книг и рукоделие. Один день бывал похож на другой – так и год мог пролететь в одних и тех же занятиях, поедающих время. Но последние два дня в Угличе, а особенно нынешний, 9-е сентября, казался длиннее Петербургского года. Утро не предсказывало вечер, как левый глаз не видит правого. Но день ещё не кончился, и вечерние потёмки скрывали впереди долгую эпопею…

Глава V

Четверня понесла карету по Московской улице на Мироносицкую дорогу. За кузницами на окраине Углича в свете каретного фонаря замелькали терракотовые стволы сосен, утопающие в паутине лещины. После получаса езды они перемешались с елями, берёзами и осинами. Стало темно. Дорогу было бы не разглядеть, если бы не расступились тучи и не открыли мелкие огоньки созвездий.

Пять вёрст… Десять… Екатерина научилась считать вёрсты интуитивно, не узревая дорожных столбов.

Одиннадцать вёрст…

Карету тряхнуло – и замшевая тулья Лизиной шляпки ткнулась ей в подбородок. Ненилу кинуло на герцога, он подхватил солдатку под локти – и Алёнка едва не выкатилась из рук. Послышалось ржание лошади – странное, надрывное. И чужие голоса.

Вскрикнул Леонтий.

И карета остановилась.

В полудрёме Лиза не успела испугаться. Екатерина смотрела вопросительно в её хлопающие глаза. Это был сон? Откуда – незнакомые голоса на дороге среди леса?

Первым сообразил Раффаеле – схватился за рукоять сабли. Дверца открылась – и показалась рука с топором.

– Всё, баре, приехали, – сказала обросшая голова в дырявой шапке. – Не рыпаться – нас всё одно больше. Выходим из кареты!

Раффаеле подбодрил взглядом забившихся в угол барышень, перекинул через плечо портупею и, не отпуская сабли, спустил ногу из кареты. Множество рук, как змеи Медузы Горгоны, просунулись в его карманы. Карету окружали люди: обросшие, грязные, с топорами и дубинами. Сколько их было? Пять? Шесть? Больше? Волосы, бороды висели слипшейся паклей.

Екатерина прижала к себе свёрнутое шерстяное одеяло и зонтик – и шагнула, как в яму: подножку никто не выдвинул. Удержалась на ногах – ухватилась за руку Раффаеле. Сумочка-кисет с деньгами стала на локте неощутимо-лёгкой, и отрезанный шнурок упал на землю.

Грязные руки противно ощупывали складки рединготов её и Лизы. С Ненилы брать было нечего – но и белый узелок с детскими пелёнками оказался располосован ржавыми лезвиями.

Обросшие чудища, как муравьи, копошились у экипажа. Трогали лошадей и колёса, сидели в карете и заглядывали под господские сиденья. Лиза спряталась за клетку с голубем, вцепилась в прутья. Раффаеле закрыл спиной барышень и Ненилу.

В лицо ему сунули топор.

– Слышь, барин. Саблей своей не маши. Убьёшь одного нашего – другие тебя зарубят. И твоих баб. Коли будешь тихо стоять – будешь жив. Нам нужна повозка и лошади. Понятно?

Герцог свысока смотрел на топор, пачкающий его гладкий подбородок, и молчал.

Вонючая масса издавала дикое рычание, железный смех и скверную брань, какой никогда не слыхивали барышни, Раффаеле не понимал; и только Ненила закрывала глаза, прижимала к груди головку дочери и шептала молитву.

Двое открыли ящик, прикреплённый к карете, и на землю полетели полоски белого полотна.

– Ты чё делаешь? Это нам сгодится! – рыкнул кто-то.

Запóлзали – стали подбирать простыни, перепачканные дорожной пылью.

– Отдайте нам одеяла. Только их. Пожалуйста, – попросила Екатерина из-за высокого плеча Раффаеле.

Волосатые головы повернулись на неё и загоготали.

– Тёплые одея-яла? А может, они и нам сгодятся!

– Нам нужны одеяла, – Екатерина дрожала, как в ознобе. – Без них мы замёрзнем в лесу. Отдайте нам одеяла! – её голос сорвался.

– Ты гляди – нет бы жизнь просить, а она просит одеяла! – скалил зубы обросший с топором.

– Слышь, барин! – произнёс вблизи чей-то гнилой рот. – Дай нам одну бабу? Куда тебе столько? А мы тебе одеяла! А?

– Не подходите! – пригрозил Раффаеле. За его спиной сжались в беспомощный клубок три женские души.

Шерстяной ком бросился ему в лицо.

– Забирай! Тут и так добра хватает.

Они облепили карету, как августовские мухи: набились внутрь, расселись на крыше, на козлах и ящиках, прикреплённых сзади. И помчали лошадей в неволю – лучших Чубаровских лошадей, вскормленных бежецкими лугами.

Раффаеле замер, сжав кулаки. От нелепой радости, что они остались одни на дороге. Лиза кинулась к Екатерине на шею.

Они огляделись: бескрайность леса давила со всех сторон. Как яма, из которой в жизнь не выбраться; как беспощадные объятия трясины. Закричать до хрипоты, звать на помощь – никто не услышит, потому что за далью леса – мир, не подозревающий о существовании этого места.

«А где… Леонтий?» – стуча зубами, выдавила из себя Ненила.

Глаза различали в темноте силуэты: на дороге, где остались растоптанные следы от подков, лежал распростёртый человек.

Екатерина одна никогда не видела смерти. Но первая кинулась к нему. Наклонилась над его лицом, дотронулась до макушки. Войлочный колпак был горячий и мокрый, пар от него растворялся в морозном воздухе. На пальцах осталось что-то липкое.

– Леонтий! – хрип в горле заглушил её голос.

Подбежал Раффаеле, с неаполитанской расторопностью потормошил его за плечи и руки и приподнял под спину. Леонтий охнул. Из темени его на утоптанный песок вытекала тёмная кровь. Екатерина смяла колпак и попыталась промокнуть.

– Чем перевязать? – спросил Раффаеле.

– Погодите! – Ненила уложила Алёнку в траву на обочине. – Погодите, я найду!

Она развязала узелок, вытащила чистую пелёнку и разорвала пополам. Они втроём склонились над Леонтием, стоя на коленях на влажном песке.

– Потерпи, голубчик, – прошептала Ненила, обматывая ему голову.

– Пробили череп, – сказал Раффаеле. – Нужна тугая повязка. Но прежде – удалить осколки кости.

– Вы сможете? – спросила Екатерина.

– Без света и чистого ножа…

– Нам неоткуда ждать помощи, сеньор Раффаеле. Углич в одиннадцати верстах. Нам не дойти туда ночью с раненым человеком.

– Близко деревни могут быть, – он покрутил над коленями немеющими руками.

– Если пойдём искать, мы заблудимся, – сказала Екатерина. – Надобно дожидаться рассвета.

Лиза дрожала. У неё в ногах в траве сопела Алёнка.

– Который час? – Раффаеле сунул руку в карман. – Dannazione!39 Они украли мой брегет!

– Чего делать, Катерина Иванна? – всхлипнула Ненила. – Будем ждать на дороге чью-нить повозку?

– Мы не сможем стоять на дороге неведомо сколько. Нам не остаётся иного, как ночевать в лесу. Как рассветёт, так и подумаем, как выбраться отсюда.

– Вы правы, Каттерина. Мы должны уйти с дороги. Ночью проезжают не только хорошие люди, – Раффаеле не признавался, какая усталость одолевала его после бессонной ночи в сарае. Сколько бы он отдал теперь, чтобы туда вернуться…

Он приподнял Леонтия под шею. Повязка промокла, почернела – хоть отжимай.

– Н-надо остановить кровь.

Ненила оживилась:

– Подорожником! Я пойду поищу!

– По-дорожь-ни-ком. Что это?

– Это круглые полосатые листья, – Екатерина ползала по обочине, ощупывала слизкую траву. – Не то, сеньор Раффаеле, это лопухи! Подорожник меньше.

Ненила нащипала листьев в подол. Не жалея пелёнок, туго примотала их к голове Леонтия. И Раффаеле понёс его в лес. Ветка схлестнула ему шляпу, и она пропала в пространстве ночного леса – но это было теперь не важно.

Екатерина шла впереди, раздвигая тенёта ольхи, лещины и молодых берёз. Под ногами шуршало, трещало и ломалось. Нашли сухое место под двумя осинами. Уложили Леонтия на покрывало опавшей листвы.

– Глядите, как бы ссыканцы не бегали! – беспокоилась Ненила. – Да не замёрз бы, страдалец, на голой-то земле! Ишь как сентябрит!

Держа на одном локте Алёнку, другой рукой она повесила клетку с голубем на сучок.

Повсюду пахло сыростью, болотом и еловой смолой. Кто-то хлюпал носом. Раффаеле, на коленях перед Леонтием, откинул с глаз прядь волос: Лиза дышала на руки – вот-вот посинеет.

– Мы можем зажечь огонь? – обратился он в небо, будто к самой Деве Марии.

Пока Ненила отламывала безжизненно висячие ветки ольхи, а Екатерина собирала хворост, он завернул Лизу в шерстяное одеяло. Как скульптуру Святого Ианнуария, привезённую после реставрации… А Лизе вспомнилось слово старой няни: «кузовенька». Когда после бани зимой её, четырёхлетнюю, кутали в толстый платок, а он ей оказывался до пят. Ласковое, домашнее и тёплое слово…

Сложили костёр пирамидкой. «Ог-ниии..», – стонал Леонтий.

– Огниво! – догадалась Ненила.

А он всё тянул дрожащую руку к груди, открывал сухие губы, издавая слабые стоны. Раффаеле наклонился к нему, приставил к уху ладонь… «За… па-зуфой».

Ненила сообразила – расстегнула большие пуговицы его старенького зипуна и нашла огниво.

Кучка хвороста вспыхнула. Пламя озарило лица оранжевым рассеянным светом. Все встали вокруг костра и с удовольствием стали греть руки.

Затихло. Влажная свежесть болотного воздуха смешалась с запахом дыма. Тоненькие веточки корчились в огне, тихо потрескивая. С деревьев, шелестя, скатывались листья. Ни одно птичье крыло не задевало покойных крон над головой. Лес спал.

– Повните того мужика в трактире? – шёпотом заговорила Ненила. – Мене кажется, он был средь них. От него смердело так же.

Барышни молча посмотрели на неё, высвеченную мигающими всполохами.

– Я не думал, что русские злые, – произнёс Раффаеле. – Когда надо защищать свою землю от врагов, они сами – враги друг друга. Нападают, убивают, грабят… Ненавидят… Мне жаль вашу страну… У нас в Неаполе тоже есть разбойники… Неаполитанцы, как русские, могут ненавидеть… Теперь они предали короля и свергли его…

– И наши однажды предадут и свергнут царя. Как я говорю, так и будет! – ответила Екатерина.

Леонтий блестящими глазами смотрел на умиротворяющее пламя. Не привык он лежать в присутствии господ, когда они так нуждались в его верном служении. Он силился найти в себе прежнюю мощь, но здоровье уходило из тела, и боль дробила седую голову.

От дороги их закрывала огромная пушистая ель. Нижние тяжёлые лапы её лежали на земле. Поверх осыпанной хвои Екатерина расстелила одеяло.

– Кто-то из нас должен смотреть за костром и стеречь от опасностей, пока другие будут спать, – сказала она.

– Вы сможете уснуть – на земле? – Раффаеле ткнул пальцем под ноги.

– Сеньор Раффаеле, в военный лагерь мы с вами едем тоже не на перинах спать!

«Едем, – повторила она шёпотом, развязывая шляпные ленты. – Знали бы мои бедные родители… Знала бы Нина, где я этой ночью. Знал бы Александр…»

Под осинами покоился толстый ствол древнего дерева, заросший мягким мхом и лишайником. Раффаеле сел на него, уже не думая о чистоте белых панталон, – сейчас бóльшим несчастьем мог бы быть только дождь. Саблю ротмистра Чубарова он вынул из ножен и воткнул в землю перед собой.

Барышни повесили шляпки на сучья и легли рядом, чтобы греть друг друга. На своём одеяле оставили место и для Ненилы. Она пряталась за деревьями – кормила Алёнку.

Странно было лежать на земле, чувствовать её неровности, видеть плывущую бесконечную даль чёрного неба – словно на плоту посреди штилевого моря. Спать не получалось. И Лиза, и Екатерина молчали, наблюдая едва уловимое кружение земли. Облака то и дело закрывали и открывали небесные светила. А вдали виднелась особая звезда – словно зависшая в своём падении, с маленьким золотым шлейфом. Её тоже то скрывали, то освобождали движущиеся тучи. Это было прощальное блистание кометы, дивящей Россию последний год.

Екатерина отвернулась к костру: слёзы не поддавались воле и не могли остановиться. Лиза тряслась и жалась к ней, как птенец.

– Ложись ближе к костру, – не дрогнул голос, ни всхлипа не выдала Екатерина, против воли захлёбываясь горячими слезами.

– Я боюсь спать возле костра.

И она отдала Лизе свой редингот – укрыться. Ей было жарко. И не жалко.

«Бай-бай-бай, А-а-А-а-А», – за деревьями мелькал Ненилин белый платок. Девочка беспокоилась, хныкала. Разгорячённое тельце сквозь ватное одеяло калило матери руки.

Тихо похрустывал сгорающий хворост. Лиза согрелась и уснула. С закрытыми глазами лежала и Екатерина – силой воли нагоняла на себя дрёму. А за костром в тишине слышались подавленные вздохи Леонтия.

Раффаеле сидел один на поваленном дереве и усердно строгал палочку позаимствованным у Леонтия ножом, чтобы побороть усталость. Ненила подошла, села рядом на мшистый ствол.

– Не спит. И не плачет. А глазки-то открыты.

Герцог глянул на неё, затачивая палочку под гусиное перо.

– Вы позволите здесь сидеть? – робко спросила Ненила. Брови чернели у барина уж больно сурово…

– Да. У огня теплее, – в его голосе звучало обычное дружелюбие.

А лицо бессонные ночи исказили.

От жара костра щёчки ребёнка закраснелись. Ненила поцеловала дочку в горячий лоб. Она верила, что волшебство материнской ласки способно побороть любой недуг.

У Раффаеле кончались силы облачать мысли в русскую речь. Но он искал способы развеять силы Морфея и старался говорить.

– Тоскуешь ли ты по своей деревне, Ненила?

– Как не тосковать? Всё ж выросла там. Только о тамошней жизни вспоминать горестно. А в дороге горе-то, оно как-то и забывается.

Он рассмотрел в руках соструганное остриё. Лесные звуки ночной тишины располагали к беседе.

– Ненила. У тебя красивое имя. В Неаполе есть слово, похожее на твоё имя. Так мы называем любимую женщину. Nennella…

Задумался Раффаеле. Не нашёл у русских подобия этому неаполитанскому слову. Хоть и говаривал Ломоносов, что в одном русском языке – «великолепие испанского, живость французского, строгость немецкого, нежность итальянского», «мудрость греческого и латыни».

– Нен-нел-ла, – Ненила, как ребёнок, показала маленькие, словно молочные, зубы. – Надо же! Вот бы Мирону сказать. А он и не знал, как меня звать ласково.

Она замолчала, и уголки рта её опустились. Как дитя, не умела она притворяться.