Махно. Полковая казна

Росту Фима был не высокого, даже не дотягивал до ста семидесяти сантиметров. Почти лысый, с большим еврейским носом, большими ушами и крупным ртом. Глаза были миндалевидной формы и на выкате. Не красив, но почему то, чертовски, обаятельный мужчина. Одет он был в цивильный льняной костюм серого цвета в редкую тонкую белую полоску. Белую косоворотку, льняной белый картуз и парусиновые штиблеты. Одна бойкая казачка со смехом, обратилась к нему

– Что же это Вы Ефим Маркович, вроде, как и не женаты, а дитя уже завели на стороне? -

⁃ Так это сродственник ко мне с Полтавы приехал, а своих то у меня так и нет, – ответствовал он.

– Эх, Ефим Маркович, да только одно Ваше слово и любая коммунарка готова родить Вам хоть пятерых, а я так и самая первая буду, – проговорила она и звонко рассмеялась.

Управляющий немного смутился, но тоже дерзко и озорно смотря на казачку сказал,

– Ох Каллиста Андреевна, введёте Вы меня во грех-.

И мы пошли дальше. Предприятие было огромное, по территории ездили подводы, хаотично перемещались люди, наверное, с какой-то определенной целью. Из репродуктора звучали патриотические песни. Здесь голода почти не ощущалось, и люди были даже более приветливыми, чем у нас в Лютеньке. Фима делал ежедневный обход, и я волей-неволей обходил с ним цех за цехом. Везде было движение людей и всеобщий подъём. Было видно, что управляющий на своём месте. С кем бы он ни заговорил, все с серьезным видом отчитывались перед ним или обращались с вопросами и просьбами. Можно сказать, что Фима был крепким хозяйственником.

Отец вернулся через три дня, усталый, но в приподнятом состоянии.

– Теперь все будет хорошо, и мы отправимся в Ленинград, к твоей тетке Елизавете, – сказал он,

– Дождёмся пока Фима поможет нам с проездными документами до Ленинграда и отправимся в путь.

Но, если хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах. Зря Фима брал меня на фабрику.

Из всех родственников Нестора Махно, мужского пола, пережили его, а он умер в 1934 году в Париже, единицы. Несмотря на большой род Махно. У Нестора было четыре старших брата: Поликарп, Савелий, Емельян, Григорий и сестра Елена. У моего отца не было ни сестёр, ни братьев. Дед в молодости провалился под лёд на переправе, сильно застудился и с тех пор не мог исполнять мужские обязанности. Поликарпа убили гайдамаки. Савелия вместе с матерью в 20 ом году – белогвардейцы Деникина, а Григория в 19 расстреляли красные. Емельян погиб еще в первую мировую. Не щадили и детей родственников Нестора. Особенно досталось детям Савелия. Советская власть считала Махно врагом народа, и хотя «отец народов» объявил во всеуслышание, что дети за родителей не в ответе, тем не менее, все подвергались гонению. В том числе жена и дочь Нестора Ивановича после войны отбывали срок в лагерях. Жена – восемь лет, а дочь – пять.

В своё время, хлопцы повстанческой армии батьки Махно натворили много дел на Украине и не только там. Конечно, много осталось люда, который имел затаенную злобу на все семейство Махно. Желающих отомстить роду Махно было достаточно.

В общем, когда мы только добрались и поздним вечером пробирались до Фимы навстречу нам попался колченогий мужик, вместо одной ноги у него ниже колена была деревянная культя. Этого же мужика, я видел днём на территории мануфактуры. Мне ещё не понравилось, как он зло и пристально смотрел на меня. Как я потом узнал, это был сын старухи Ганны из деревни Моховка. В этой деревне жила мать Галины, жены Нестора Ивановича. Старуха Ганна выдала мать Галины красным. Красные не пощадили её и прямо перед хатой расстреляли. Когда Галина узнала, о казни матери и кто выдал её мать, то она с небольшим отрядом махновцев, ночью прискакала в деревню, выволокла Ганну на улицу, и лично зарубила ее шашкой. С тех пор сын Ганны вынашивал злобу на род Махно. И надо же, удача, один из родственников, хоть и в темноте, но он все же узнал моего отца, сам приплыл к нему в руки. Днём, увидав меня, он полностью убедился в этом. Дождавшись, когда из области вернётся начальник Александровского ОГПУ, он донёс на нас. Но как есть злые демоны, так есть и ангелы хранители.

За казачкой Калистой увивался этот начальник ОГПУ, а Каллиста сохла по Фиме, хотя, что она в нем нашла? В общем, ОГПУшник каким-то образом проговорился, и Каллиста не замедлила предупредить Фиму, а уже Фима моего отца. На сборы у нас были считанные минуты. Мы похватали свои пожитки, Фима сунул нам узелок, куда впопыхах наложил какой-то еды, и мы бегом кинулись прочь из села. Мы бежали всю ночь, я под конец еле передвигал ногами.

А что, спросите вы, было с Фимой? Фима был рождён точно под счастливой звездой Давида. Его сначала арестовали, но буквально через три дня выпустили. Помогло и то, что он был на хорошем счету у партийных органов, как сильный и практически не заменимый руководитель мануфактуры. С другой стороны Каллиста поставила перед начальником карательных органов ультиматум: или Фиму выпускают, или начальнику ОГПУ не видать тело Калисты Андреевны как своих ушей.

Но везению все равно когда-то приходит конец. Фиму расстреляли, как и тысячи евреев, фашисты, во время оккупации.

VI

А мы с отцом, полностью обессиленные просто рухнули под кустом, на берегу какого-то ручья.

Жаркий весенний полдень. Возле ручья, в тени кустарника лежат двое. Сухопарый мужчина с длинными, почти до плеч, волосами смолисто-чёрного цвета и парнишка, лет десяти. Они спят. Это мы с отцом. Первым проснулся отец и сразу разбудил меня.

– Давай сынку перекусим и пойдём дальше. Надо ещё думать, как будем добираться до Ленинграда, – сказал он, и развернул узелок.

Там была краюха чёрного хлеба, бутылка молока и огромный кусок копченого толстолобика. Это все, что Фима успел положить нам в дорогу. Толстолобик был, такой жирный, что вся газета, в которую он был, завернут, просто промокла от жира. Мы накинулись на рыбу, потому что последний раз ели почти сутки назад. Отец отломил мне половину от краюхи, а сам не стал, есть хлеб. Рыба исчезла в наших желудках в мановение ока. Чуть позже наступила жажда. А из питья только молоко.

– Молоко мы пить не будем, а то желудки наши выкинут все своё содержимое наружу. Воду из ручья пить то же опасно, она студёная и от неё может случиться заворотом кишок, – сказал отец, но немного погодя все же добавил,

– Я попробую немного попить из ручья. Если все будет хорошо, попьёшь и ты. -

Он припал к воде и жадно стал её пить большими глотками. Я испугался за отца

– Тятя, хватит, – вскрикнул я, но отец как будто не слышал.

Он пил и пил воду из ручья. Когда оторвался, на лице его блуждала блаженная улыбка.

– Какая она все же вкусная и сладкая. -

Я не решался пить воду из ручья. Минут через десять у отца начались первые колики, сначала он не придал этому значения, но вскоре колики повторились и были гораздо болезненнее. Через полчаса он уже корчился от боли. В небольшие мгновения затишья болевых приступов он скороговоркой начал говорить,

– Сынку деньги у меня на поясе. Там же карта. Сбереги её. Адрес тетки Екатерины то же там. Прости сынку. -

Потом начались непрерывные боли, сопровождающиеся дикими стонами и криками отца. Я наблюдал все это и понимал, что ничем не смогу ему помочь. Он затих как то неожиданно. Выдохнул и его тело начало вытягиваться, как по струнке.

Я всю ночь просидел возле тела отца. Утром, пересилив себя, я все же снял с отца пояс. В нем лежали деньги, какая-то карта, золотые царские червонцы, драгоценности, две справки из сельсовета, выданные ещё Фомой Козиным, на моё и отца имя, и Ленинградский адрес моей тети Елизаветы Жак.

Я как смог, выкопал не глубокую могилку и похоронил отца там же на берегу ручья под кустом ракитника.

Ленинград

1981 год

I

Первый раз я посетил «Северную Пальмиру» в июне 1981 года. Не то что бы я мечтал посмотреть «белые ночи» (в Перми они почти такие же) и развод мостов. В те годы это не было таким культовым событием. Причина была банально проста, Ян Тивельман поехал в Ленинград за «товаром», и попросил меня подстраховать его. Отчего же не помочь человеку, к тому же вся поездка за его счет и плюс вознаграждение по итогам вояжа.

В день летнего солнцестояния, мы прилетели в Ленинград с моим товарищем, по имени Ян Тивельман, он был на два года старше меня, худощавым, чуть ниже меня ростом, с темными волнистыми волосами, типично еврейской наружности, хотя по паспорту он был «русский». С большими темно-карими глазами, и густыми, почти сросшимися бровями, не маленьким, орлиноподобным носом, под которым расположились пышные «бабаджаняновские» усы, тонкие губы и немного заострённый подбородок, завершали его портрет.

С трапа ТУ-134 мы сошли, как два иностранца: оба в джинсовых костюмах он в «Levi’s, я» в «Lee». Оба в солнцезащитных очках под зелёными стёклами фирмы «Raiban», каплевидной формы, именуемой в народе «авиатор». В фирменных футболках и оба в кроссовках фирмы «Adidas». В общем и целом красавцы-мужчины. Из «Стаканов», так называли аэропорт Пулково местные жители, мы с шиком, то есть на такси, поехали в «Озерки», на проспект Энгельса, к знакомому Яна, Женьке Беляеву. Прилетели мы в пятницу, а на вечер воскресенья у нас были уже куплены обратные билеты. На работе не дали «без содержания», и мы рискнули за выходные успеть «затоварить» Яна «вельветом», то есть джинсами, юбками, куртками из вельвета. Этот материал был очень популярен в те годы и изделия из него на барахолке стоили дороже, чем одежда из «джинсы». В общем, планы были такие: в субботу с утра в «Гостинку», после обеда в «Альбатрос» – это магазин в Ленинграде по типу московских «Берёзок», где так же можно было отовариться фирменной одеждой и электроникой за торгсиновские чеки и боны. В воскресенье днём культурная программа, а «вечерней лошадью», то есть самолетом, обратно в Пермь.

Мы приехали к Женьке около трех часов дня. Он жил с женой Ниной и мамой. Жена у него была на девятом месяце беременности и вот-вот должна была родить. По этой причине мы не стали обременять их своим присутствием, и побросав сумки, двинули в центр города. Метро было, буквально, через дорогу от дома и мы за двадцать минут доехали до центра, на станции «Невский проспект» вышли как раз возле «Гостинки».

Поднявшись на второй этаж галереи, где обычно тусовались фарцовщики, мы делали вид, что прогуливаемся. Народу было не много, так как был поздний полдень, и «барыги» уже в основной массе своей разбрелись по барам или попивали пивко на галерее. Надо сказать, что Ян был «рубаха парень» и везде и со всеми без особого труда мог наладить контакт. Так и здесь. Мы подошли к небольшой группе парней и девчонок и Ян как со старыми добрыми друзьями заговорил с ними, в момент, поддержав тему разговора.

Через пять минут мы со всеми перезнакомились и общались, как старые, добрые друзья. Парни потягивали пивко и Ян спросил,

– А где можно пивка зацепить?-

–Момент, – сказал кудрявый, как Анжела Дэвис, Равиль,

–Серега, – кликнул он парнишку, лет десяти, – Не в падлу, мотнись за пивком ребятам.-

–Да запросто. – отозвался он.

Ян сунул ему трёшку, сказав, – На все, если доволочёшь, и себе зацепи что захочешь. -

Серега стартанул, а Равиль философски изрёк,

– Талантливый парнишка. Какие стихи пишет. С места может на любую тему сочинить, довольно приличный перл. Далеко пойдёт. -

Вот так, ни о чём, не подозревая, мы познакомились с будущим руководителем группировки «Ленинград», Сергеем Шнуром.

Мне сразу приглянулась одна темноволосая девчонка, со стрижкой «каре», чертовски похожая на Мирей Матье. Я даже описывать её не буду, чтоб не испортить своим корявым слогом, идеальный портрет французской певицы. Она была не одна. От неё ни на шаг не отходил здоровенный, белобрысый амбал, с кучерявыми, как у Иванушки из сказки режиссёра Александра Роу «Морозко», волосами. Но Лика, так её звали, выбрала момент и подошла ко мне сама.

–Привет -, проворковала она,

–У меня вельвета нет, но вчера из «финки» (так местные Финляндию называют) мне привезли партию немецких бесшовных лифчиков. Надеюсь, у тебя найдутся любительницы такого товара? Если возьмёшь партию, отдам с чисто символическим наваром, – и загадочно улыбнулась.

– Почему бы и нет, – с трудом от охватившего меня волнения, пролепетал я.

– Тогда запоминай. Улица Садовая, дом тридцать два, в доме, где «пышечная», вторая парадная, первый этаж на право. Завтра в десять утра, – сказала и словно танцуя, отошла к амбалу, который уже поглядывал на меня как бычок на тореадора.

II

Мы ещё часок покрутились по галерее и решили прогуляться по Невскому проспекту. К тому же, в Ленинграде жил и работал мой армейский друг Лёха Бурдин, или как мы его звали в армии «Школьник». Я чертовски хотел с ним повидаться. Мы с Яном направились в сторону Сенатской площади, где у памятника Петру-I, он и работал фотографом. Мы надеялись застать его там. И как говориться: «Предчувствие его не обмахнуло…», действительно, Лёха охмурял туристов и склонял их к запечатлению исторического момента – посещению Медного всадника, путём получения фотографий на фоне вышеуказанного памятника.

Лёха росту был «метр с кепкой на коньках», а если точнее один метр пятьдесят шесть сантиметров. Его еле взяли в армию, но взяли. Круглолицый, постоянно улыбающийся, отчего глаза почти скрывались в набегающих морщинках. Плотненький мужчинка в клетчатой рубашке, джинсах и кедах. На груди фотоаппарат с огромным объективом, за спиной огромный кофр, а в левой руке ещё и тренога. Вот в таком виде и встретил я своего армейского друга, с которым мы многое в армии повидали.

Лёха с радостным возгласом кинулся мне на встречу, едва не запнувшись о свой инвентарь. Мы немного потискали друг друга, мыча от радости, что-то нечленораздельное. Потом я представил его Яну, и мы решили не откладывая, обмыть нашу встречу. Алексей «закинул» свой инвентарь в киоск «Союзпечать», знакомой киоскерше и мы не спеша отправились фланировать по центру «северной столицы», хотя нет, в те времена её так ещё не называли. Наверное, будет правильнее сказать, что мы направили свои натренированные тела по улицам и проспектам «Колыбели революции». Прогулялись по Невскому, дошли до Аничкова моста, где Леха научил нас сходу определять, какие скульптуры коней-лошадей подкованы, а какие нет. Дело в том, что чуть дальше Невский пересекается с Литейным и Владимирским проспектами, на Владимировский выходит Кузнечный переулок, на котором располагались кузницы, где подковывали лошадей. Так вот, те кони, что идут в сторону Эрмитажа, уже подкованы, а те, что идут им на встречу ещё нет. В итоге, немного приобщившись к монументальным шедеврам культурной столицы, мы решили по-взрослому выпить и закусить.

С этой целью направились в ресторан с помпезным названием «Метрополь», который находился на улице Садовая. Это был один из старейших ресторанов. На первом этаже в вестибюле нас встречал швейцар, он же при необходимости и гардеробщик. После швейцара нас уже подхватывал метрдотель, и по старинной, с вытертыми ступенями, лестнице провожал на второй этаж, где на выбор предлагал пройти в банкетный зал, с программой варьете, или в более демократичный с разливным пивом и раками, «пивбар». Нам изыски были ни к чему, и мы направились на право, в более демократичную и привычную обстановку.

Пиво было отличное, холодное, не разбавленное в двухлитровых керамических кувшинах. Раки были донские, как говорил наш юморист Карцев: «Ну, очень большие раки, но по пять рублей». Мы взяли по кувшинчику и по десятку раков на брата, бутылочку коньячку и по порции шашлыка. Шашлык там подавали прямо на шампурах, украшенный овощами и зеленью. Одним словом устроили «пир горой». Мы великолепно сидели и вспоминали армейские годы. Лёха вспомнил, как мы намывали золото.

А было это так. Служили мы под Хабаровском, недалеко от станицы Корфовская, кстати, там похоронен, и я своими глазами видел могилу, гольд Дерсу Узола из одноименного фильма Акиры Куросава, получившего за эту картину «Оскара». Наша воинская часть находилась в Херцурском заповеднике, с трёх сторон её окружали сопки, а с четвёртой было огромное болото, которое перетекало на Китайскую территорию. Леха был картографом-секретчиком, а я делопроизводителем в продслужбе. В общем армейские «блатники». Как то летом решили мы сходить порыбачить на речку со звучным названием «Золотой ключик». Взяли удочки, ведро, тормозок с едой и пошли. День был солнечный, но накануне прошёл, дождь и земля была влажная. Переходя, через какой-то ручей, мы заметили звериные следы.

– Чьи бы это могли быть следы?– спросил Лёха.

– Наверно рысь. – сморозил я.

– Да, нет, следы рыси я видел,– сказал Лёха.

В общем, особо не заморачиваясь, мы пошли дальше.

И только через пару лет, уже на гражданке, смотря передачу «В мире животных», с нашим любимым ведущим Николаем Николаевичем Дроздовым, я увидел сюжет из Уссурийской тайги, где показывали точно такой же ландшафт с идентичными следами животного. Николай Николаевич, своим неповторимым голосом, указывая на следы, добродушно вещал,

– А вот это следы уссурийского тигра. Он здесь прошёл не более получаса тому назад. -

Признаюсь, от этого откровения мне реально поплохело, не смотря на то, что я был у телевизора.

Вышли мы на берег речки как то неожиданно, и в это самое время солнце выглянуло из-за облаков. Мы встали, как вкопанные, все дно было усыпано золотыми песчинками и мелкими самородками, которые сверкали на солнце, и завораживая, манили к себе. Ощущение было такое, как будто я оказался в стране «Эльдорадо». Мне сразу вспомнился фильм «Золото Макеты». Не сговариваясь, мы кинулись в речку и стали пытаться собрать голыми руками самородки. Тогда мне реально стала понятна фраза: «Золотая лихорадка». Немного поостыв от первого потрясения морально и физически, потому что вода в речке была ледяная, мы выбрались на берег и стали разглядывать свой «улов».

– Так дело не пойдет. Нужна лопата и сито, – сказал я и мы направились обратно в часть.

В итоге мы с Лехой намыли холщовый мешочек, килограмм так на двенадцать. Леха спрятал его в сейфе, у себя в секретке, а я взялся договориться с офицерами КИПа о переплавке песка в слитки.

Прапорщик Коваленко, из КИПовской лаборатории, прибыл в продслужбу за месячным довольствием. У нас с ним были хорошие отношения, основанные на коммерческих операциях с продуктами, и я решил попробовать договориться с ним о переплавке.

– Николай, ты не торопишься? У меня спиртик есть и балычок чаучи. Может, обмоем паек?– сказал я.

–Да запросто, – обрадовался тот.

Слово за слово, и я потихоньку подвел его к интересующей меня теме.

– Сможешь для меня кое-что переплавить?– спросил я.

Николай вдруг дико захохотал. А когда успокоился, шепотом спросил

–Золотишко намыл?-

Я побледнел, а он опять давай смеяться,

–Не ты первый, и не ты последний попался на этот фокус. А фокус в том, что это не золото, а сульфат железа или «ложное золото».

– На этом наше золотоискательство и закончилось, и мы остались с носом. – закончил своё повествование Алексей.

Это была дежурная версия для всех. А на самом деле мы намыли целый пуд золота. Николай сделал несколько слитков и развальцевал их под определенный размер. Мы с Лёхой на свой страх и риск запрятали это золото, в дембельских чемоданах. Расчет был на то, что солдатские шмотки особо проверять не будут, поскольку в каждой части были свои особисты, которым было поручено проверять солдат. Так и получилось, и мы привезли на гражданку по восемь кило чистого золота. Целый год мы искали канал сбыта. Реализовали на первый раз пять килограмм цыганам. Остальное золото, мы надежно спрятали до лучших времен, поскольку, в те времена, золото дорожало практически каждый год. Большую часть, вырученных денег, Лёха предложил, как сейчас бы выразились, сконвертировать в валюту. Чем он с успехом сейчас занимался в Ленинграде. Это был наш с Лёхой, маленький секрет. Впоследствии, большую часть заработанных мной денег, я пересылал Лёхе, а он закупал зеленые денежки с портретами Американских президентов.

III

Посмеявшись, мы продолжили вкушать шашлычок под коньячок, и просидели в «Метрополе» до самого закрытия. После чего, решили пойти поглазеть на развод мостов. Потом вдоль по Невскому проспекту дошли до лавры Александра Невского.

Спать не хотелось. Погода была великолепная, ночь – белая, мы –молодые. Не сговариваясь, мы продолжили наш променад. Вдруг Лёха говорит,

– Я знаю, куда мы направимся. На Стремянной улице есть великолепная рюмочная, туда частенько артисты заглядывают, после того, как закроют ресторан в Доме актера. -

И мы широкой шеренгой, направились по Невскому проспекту в рюмочную. Дошли до улицы Марата и свернули налево, затем направо, на Стремянную улицу.

Возле рюмочной было столпотворение. Рядом стоял «Луноход», так называли ментовский уазик желтого цвета с голубыми полосками вдоль борта, который сверкал своей «светомузыкой». Звучала гитара и хрипловатый голос пел: «О-о-о-о, зеленоглазое такси…». Это пел Михаил Боярский. Не так давно вышел фильм «Д Артаньян и три мушкетера» и Боярский стал кумиром почти всего женского населения Советского Союза. Мы поспешили туда.

Вокруг Миши (может немного фамильярно, но в тот вечер, вернее ночь, все обращались к нему именно так) пританцовывали и подпевали десятка два молодых людей. На миг мне показалось, что я в кругу своих близких людей, но вскоре я понял отчего. Лица были знакомы потому, что я их часто видел на экранах телевизоров и кинотеатров. Здесь были Олег Борисов, Василий Ливанов, Николай Караченцов, Александр Абдулов, Олег Янковский. Такое обилие Ленинградских и Московских актеров сначала меня удивило, но потом все встало на свои места. Это были игроки знаменитого театрального матча по футболу, между московским «Лен комом» и ленинградским театром «Ленсовета». Матч тогда закончился вничью. Мы «выставили» коробку шампанского за «победила дружба», и уже на равных влились в компанию Мельпомены.

Часов в пять утра народ начал разбредаться кто группами, кто парочками. Мы решили не беспокоить Беляевых, а пошли к Лёхе, благо он жил недалеко, на Пушкинской улице. Он снимал комнату, во дворе дома, где над аркой красовался довольно странный барельеф – голова лошади.

В девять утра мы были уже на ногах. После контрастного душа, мы выглядели свежо, жизнерадостно и были полны сил и энергии. Лёха пошёл к «Медному всаднику», Ян поехал к Беляеву за сумками, а я направился на Садовую, к Лике.

Время ещё было и я решил прогуляться пешком. По дороге, у метро Маяковская, я купил букет розовых пионов и в великолепном расположении духа, был на Садовой уже через двадцать минут.

Лика открыла почти мгновенно, как будто стояла за дверью.

– Привет, – улыбаясь сказал я.

– Привет, – то же улыбнулась она.

На ней была коротенькая вельветовая юбочка серо-стального цвета и легкая футболка. Мы прошли в комнату, Лика поставила цветы в вазу и сходила на кухню, чтобы наполнить вазу водой.

–Чай, кофе?-, спросила она, – Или что покрепче?-.

–Давай, наверное, покрепче, – сказал я.

Она достала из бара джин , налила джина на два пальца и плеснула в стаканы газировки из сифона. После непродолжительного молчания, вызванного поглощением джина, она положила передо мной пакет, где было штук пятьдесят бюстгальтеров. Оценив их качество, я спросил,

– Почем?– поинтересовался я.

–Если заберёшь все, отдам по червонцу , – улыбаясь, ответила она.

О такой цене и говорил Ян, когда объяснял порядок торгов.

– Идёт, если юбочку за «полтос» отдашь -, улыбнулся я.

Лика встала, непринужденно сняла юбку,

– Могу и майку в придачу отдать, – сказала, и не торопливо сняла её.

Кроме ажурных трусиков, на ней больше ничего не осталось. Я встал с дивана и подошел к ней. В голове у меня звучал старый шягер:

«… У ней, такая маленькая грудь,

И губы, губы алые как маки,

Уходит капитан в далекий путь,

И любит девочку из Нагасаки…».

О, что она вытворяла со мной в постели. Да, да, я не оговорился, потому что инициатором всех этих балетных па, пируэтов, акробатических этюдов и немыслимых поз из «Кама сутры», была Лика. Достоевский про таких барышень говорил:– «…С такой женщины я не слезал бы до декабря…».

Продолжалось это божественное безумие не меньше часа. Уставшие, но довольные, мы, наконец, выпустили друг друга из объятий. Отдышаться Лика мне не дала,

– Не расслабляйся, «Казанова», – шутливо проворковала баловница,-Вставай, а то с минуты-на-минуту должен мой Алёша Попович подойти.-

Уговаривать меня не понадобилось, потому, что встречаться с этим поповым сынкрм не входило в мои планы. Я по быстрому оделся, допил оставшийся в стакане джин, подхватил пакет, нежно поцеловал Лику и направился к двери.