У-мир-рай

– Ты смотри, лишь бы это, не затопили бы, – буркнул Пичугин.

Домой забежала – первым делом ванную проверить. Вода не идёт, но дно мокрое. Не могла ванная за весь день не обсохнуть. И мужа не спросить (видать, опять пошёл с машиной разбираться, к рейсу её готовить) – может, это ему пришло в голову второй раз на дню мыться? Но почему тогда Пичугин сказал, что весь день вода шла? Как бы то ни было, Галя утвердилась в своём решении: надо изгонять духа. Сына усадила мультики смотреть по DVD, сама в большой комнате, как бабы учили, насыпала круг соли; напротив балконной двери круг пресекался – это, чтобы выход оставить для покойной. Открыла балконную дверь, перекрестила круг, начала приговаривать: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Звонок. Блин, как не вовремя. Пошла открывать дверь – Дима.

– Ты где был?

– Где, где – в Караганде, – снимая ботинки, прокряхтел муж, – в агентство недвижимости ходил консультироваться.

Другой бы раз устроила ему разнос, какого лешего, не посоветовавшись, он вот так за всю семью принимает решения, Но сейчас её волновало другое:

– Ответь, ты днём воду в ванной не включал?

– А с чего это ты? – удивился Дима, – я в десять утра ушёл. Сначала по автомагазинам, потом вот в агентство.

– Опять она, – всплеснула руками Галя.

– Мёртвая, что ли, пакостила? – проходя в комнату, бегло поинтересовался Дима. – А что это тут у тебя?

– А что прикажешь? Я уж не знаю, что делать, какого угла бояться? Пусть она воду включает, пусть тапки приносит, во снах снится – так? Ему всё хоть бы хны. Он хозяин! Он квартиры меняет. А ты меня спросил, меняльщик?

– Совсем рехнулась, – примирительно проворчал муж. – Обряд, что ли, какой у тебя? Давай делай, только быстрей, чтоб телевизор не мешала смотреть, сейчас Максим Галкин начнётся.

– И нечего меня попрекать. Я, между прочим, специальную соль купила – круг чертить. Такую теперь и фиг, где сыщешь. Ему Галкин важнее, видите ли. А что покойник в доме, это, наверно, тоже «хаханьки», программа «Розыгрыш».

Впрочем, после этого Дима десять минут не бурчал, телевизор жужжал почти неслышно, Галя успела провести всё задуманное: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».

Вечером по домашнему телефону позвонили. Галя теперь стала каждого звонка шерохаться. Опасливо сказала мужу:

– Иди, ответь.

– Ты, что, боишься, что она? – с усмешкой сказал муж.

Галя на полном серьёзе кивнула. Как представила, что возьмёт трубку, а там голос тёть Клавы, так душа в пятки. Потом долго прислушивалась из комнаты к отрывистым фразам мужа:

– А что иначе никак?… Ну да… На сколько? … Нет, и я, и жена на работе… То есть, ничего страшного… Ну, ладно.

На фразе «ничего страшного» Галя напряглась. С тревогой спросила мужа, когда тот из коридора пришёл:

– Кто? Чего там страшного?

– Да успокойся, из интерната звонили. У них там ремонт в корпусе. В конце следующей недели надо взять Софью домой дней на пять. Ну, ладно давай лучше определяться, что там смотреть «Даёшь, молодёжь» или «Comedy-клаб»?

Смотрели «Comedy». Ржали. Впервые за долгое время Галя уснула спокойно. И кошмары не мучили.

Всю следующую неделю – безмятежность. Ни снов дурацких, ни жалоб на текущую воду, ни звонков, ни гостей. Оставили всё в покое, и вот оно счастье. Той бабе, которая подсказала круг солью начертить, бутылку коньяка купила в благодарность. Пару раз укорила Диму, что он в её способы не верил. «Видишь же, попросили тёть Клаву, она по-доброму и вышла. А ты сразу же, квартиру менять, квартиру!». Дима не соглашался, но и не возражал, да и с обменом поуспокоился, больше никуда не ходил.

В четверг забрали Софью из интерната. Девчонка радовалась, играла с братиком – тому тоже веселье. На выходные всей семьёй выбрались в парк культуры и отдыха. И на лошадках покатались, и на цепных каруселях. Визгу-то было! Вечером смотрели КВН. Софья, где поймёт, где не поймёт, а все равно гоготала. Артём смеялся над тем, как хохочет сестра. Галя с Димой тоже больше потешались ребятам, чем шуткам. Счастливая семья. Так бы и до старости!

В понедельник Галя ушла к себе на «Эмальпосуду», Дима тоже рванул в гараж, к завтрашнему рейсу готовиться, Софью с Артёмкой оставили дома. На обратном пути с работы Галя коробку конфет «Ассорти» купила. Завтра Софью обратно в интернат сдавать, надо напоследок порадовать. За одним столом почаёвничать, дружненько.

Метров за пятьдесят от дома её встречал Пичугин, лицо сердитое:

– Я вот как знал, что затопите.

Кровь в лицо хлынула, сердце упало:

– Что опять? – прокричала Галина.

– Не опять, а снова. Иди, кран перекрывай, а я, так и быть, помогу приборку сделать, воду убрать.

Галина метнулась со всей силы к квартире. Пичугин за ней. По ступенькам, через одну, через пару – быстрей. Закопошилась у двери с ключами. Нашла, открыла. Сапоги вода окатила. У порога Софья – руки мокрые, платьице всё мокрое, стоит по щиколотку в воде.

– Мне бабушка сказала Артёмку покупать, – Софья говорила, извиняясь, и руки почему-то перед собой протягивала.

Не глядя на неё, оттолкнув в сторону, Галина рванулась в ванную. Истошный вой! Галина выла, как зверь, как самка, как волчица, потерявшая своего детёныша. Подбежал Пичугин. Из ванной на подкашивающихся ногах вышла Галина, на руках голенькое детское тельце, головка откинута – Артёмка. С Артёмки вода стекает. Галина повалилась на приступку для обуви, выла. На площадку выскочили соседки Валентина и Лида Саврасова.

– Скорую, вызовите, кто-нибудь скорую! – на весь дом проорала Галя.

Зарыдала Софья. Сквозь всхлипывания всё бурчала оправдательно:

– Мне бабушка Клава сказала. Бабушка Клава.

Подбежавшая Лида Саврасова взяла из рук обессилевшей матери тельце, Галя не сопротивлялась. Валентина перекрестилась и прикрыла рот рукой. Глядя на неё, перекрестился и Пичугин. Лида стала щупать пульс у Артёмки:

– Мёртвый, не откачать уж теперь, – выдала тихо.

Галина взбеленилась, вскочила, схватила за волосы Софью, начала таскать. Пичугин попытался успокоить, но и его отшвырнула.

– Тварь, что ты наделала, тварь! – Галина смотрела на свои руки с пучками волос Софьи и не переставала орать.

– Мне бабушка Клава сказала Артёмку помыть, – хлюпая носом, продолжала долдонить одно и тоже слабоумная Софья.

Четверг. Похороны. Народу совсем немного. В основном, соседи.

Рыдала одна Галина. В тяжком безмолвии – рёв одинокий. Плач шел взахлёб, выматывал ее всю; плач не оставлял ничего, кроме плача. Она плавно раскачивалась над гробиком сына и, оглушая вечность, выла; никто сказать не смел матери, что пора уже закрывать крышку, что кладбищенские работники уже полчаса, как ждут. Наверно, муж Дима смог бы, но он стоял в стороне, бесцветный, выжатый, на себя не похожий – тень мужика.

Галину успокаивали – она не слышала; её пытались поднять с колен – она не чувствовала; ей полуобморочной, но все же хрипящей, совали под нос ватку с нашатырём – она не понимала. Не слышала, не чувствовала и не понимала ничего, кроме того, что вот он, её сынок, ангелочек со вздёрнутым носиком, мёртвый лежит, а она ничего поделать не может. И от бессилия крик все громче, все неистовей.

Вдруг в такт раскачиваниям, не открывая глаз, заговорила:

– Скажите мне кто-нибудь, что это сон. Что я проснусь сейчас, и что мальчик мой засмеётся.

– Клавдия вот также не могла проснуться, – сказала тут не к месту Лида Саврасова.

Галина не открывая глаз, поднялась, выпрямилась и, не глядя, наотмашь, тыльной стороной ладони – по лицу Саврасовой! На Лиду и никто внимания не обратил, все женщины принялись успокаивать Галю. Особо хлопотала бабушка Валя:

– Да что ж ты, милая, изводишься. Молодая ещё ведь. Молодым жить положено. Будет ещё всё у вас с Димой, и хорошее будет, – Валентина гладила несчастную по плечу и сама не верила тому, что говорила.

Приятель Димы с работы, которого позвали на ГАЗельке довезти народ до кладбища, решил воспользоваться этой заминкой, взял крышку гробика, закрепил и стал заколачивать.

Четвёртую ночь подряд Галя не спала, сидела, раскачиваясь, на постели и тихонько хрипела. Муж ворочался рядом. Несколько раз пытался ей сказать, чтоб успокоилась, и так уже голос надсадила, говорить не может, но понял бесполезность увещеваний и ещё раз попытался заснуть, накрыв подушкой голову. Минут через десять его толкнули в плечо. Повернулся в сторону Гали. Та просипела:

– Слышишь?

– Что ещё?

– Половицы скрипят на кухне.

Действительно, едва различимый, но очень въедливый скрип, так в голову и ввинчивался. Дима встал, пошёл на кухню.

– Да это-то что такое? – отрывисто воскликнул он, едва выйдя в коридор.

Галя встала и в ночной рубашке вышла посмотреть, что возмутило Дмитрия. Не доходя, уже поняла. Свет на кухне мерцал: лампочка вспыхнет-погаснет, вспыхнет-погаснет.

– Так и было, – зло пояснил муж, – захожу уже вот…

Он подошёл к выключателю, пощёлкал его – свет мерцать не переставал, то полная тьма, то яркий свет киловатт на сто восемьдесят, никогда на кухню такую мощную лампочку не ставили. Дима в отчаянии долбанул по выключателю кулаком. Ещё раз со всего размаху – не помогло: свет-тьма, свет-тьма.

– А скрип? Скрип теперь слышно? – очень спокойно спросила Галя. Она и весь страх свой на сегодня выплакала.

Прислушались. Вроде бы тихо. Половицы не скрипят. Лишь лампочка жужжит, когда свет загорается. Гаснет – и тишина беспросветно. Вдруг со стороны входной двери послышались три удара. Не удара даже – шлепка. Будто в дверь кто-то три раза ладонью открытой тихонько стукнул. Дима метнулся к двери. Открывать не стал, сначала в глазок глянул. И тут же отпрянул.

– Что там? – поинтересовалась Галя, ровно, без всплеска в голосе; усталый хрип – на большее сил не хватает.

Дима рванулся в комнату, к шкафам, стал оттуда лихорадочно выбрасывать одежду:

– Всё, блин, ухожу, – в голосе отчаяние. – Я не могу так больше, не могу! Мне выспаться надо, мне завтра в рейс! Уже блазнит от недосыпания. Чёрт знает что! Я, как проклятый, все дни эти. Мы все проклятые, понимаешь ты это или нет?!

Натягивает штаны, натягивает свитер.

– Одну бросишь? – безучастно спросила Галина.

– Мне завтра в рейс, понимаешь?! Я уехать должен! От тебя, от покойницы, от этой проклятой квартиры подальше, – Дима уже сапоги застёгивает. – Может на неделю, может на две, как получится. Мне выспаться надо, понимаешь? Я в гараже хоть немного отосплюсь.

Шапку нахлобучил, перед выходом перекрестился, открыл дверь. На лестничной площадке никого нет. Ярко свет горит – и никого. Выдохнул. И понёсся, побежал. Галина закрыла за ним дверь. Прошла на кухню. Свет больше не мигал. Долго сидела, глядела в окно: спина уходящего мужа, тусклые фонари на улице, ряд сумрачных двухэтажек, таких же, как и их дом. Потом она механически встала и как была в ночной рубашке вышла на лестничную площадку.

Лида Саврасова долго дверь не открывала, видать, тоже приглядывала через глазок: кто там. Наконец, отворила.

– Ты чего это в одной рубашке-то? Или опять что случилось, – настороженно спросила она.

– Муж ушёл. Легко теперь мужики сдаются. А мне вот некуда, – едва слышно просипела Галя. – Пустишь?

– Так, проходи, – Лида раскрыла дверь шире. – Тапки-то надень у меня, а то босая по холодному полу.

Перед тем, как ложиться, немного почаёвничали на кухне.

– И что теперь? – тихо, одним дыханием спросила Галя. Глаза при этом опущены: никуда не глядели, ничего не видели.

– А ты в церковь сходи, покайся. Мало ли, что дурное против Клавдии мыслила, повздорила когда. Кто знает, за что она на тебя зло держит. Припомни всё, выложи, как есть, оно и отпустит.

– Не могу в церковь.

– А что так? Что не пускает?

– Это самой себе признаться надо, саму себя приговорить. Коготочки острые по сердцу скряб-скряб. А сердце беззащитное жить хочет.

– Ой, намудрила ты в жизни своей, напутала. Ну, ладно я чай допиваю, да спать. Ты, как хочешь.

Всю ночь Галя просидела на кухне, на стуле раскачиваясь.

На следующий день по адресу, который подруги по работе дали, – к бабке-экстрасенсу. Бабка оказалась дамой лет пятидесяти, крепкая, в теле, завивка у ней дорогая и глаза навыкате, – такие на «Эмальпосуде» обычно в бухгалтерии работали. Галина говорить уже почти не могла – голос совсем сел. Всю суть дела на бумажке убористым почерком написала; как зашла, протянула. Тётка читала бумажку долго, щурилась из-под очков, всё время при этом почему-то слюнявила пальцы. Потом подняла глаза на Галину, посмотрела внимательно, взгляд оценивающий, и подняла перед её лицом три заслюнявленных пальца. За глухонемую, видно, приняла. Галина, как могла, выдохнула:

– Ладно.

– При себе три тысячи-то? – уточнила экстрасенс.

Галина отрицательно помотала головой.

– Ну, хорошо, вечером тогда. Часам к восьми приду.

И напоследок, когда Галина собралась уже уходить:

– Свечи ещё приготовь, потребуются. Фотографию покойной надо. Соль, так и быть, с собой возьму.

Весь день Галина домой не шла. Просидела на лавочке напротив садика, откуда ещё неделю назад своего Артёмку забирала. Просто сидела и смотрела, как играли дети. Пару раз подходили какие-то старухи, сверялись, кто такая, кого ждёт; один раз бомж подкатил – «прикурить не найдётся?». Вместо ответа – рукой отмахивалась. Ушла лишь, когда последних ребят из садика забрали. Шум смолк, и сидеть вроде бы не зачем.

Дома включила везде свет. Взяла фотоальбомы, стала перебирать фотографии. Вот они с Софьей и Дима рядом – только что познакомились. Это со свадьбы. Это Артёмка только что на свет появился, ножками барахтает. Здесь он постарше – со своей группой в детсаду. Здесь Артёмка и баба Клава вместе. Улыбаются. Странно, раньше вроде бы не улыбались. Подумать над этим и испугаться не успела – в дверь позвонили. «Бухгалтер-экстрасенс» завалилась, одышливая, тучная, неповоротливая. После того, как расчехлилась (именно что не разделась, а расчехлилась), деловито, как будто разговор шёл о сдаче в магазине, спросила:

– Фотографии покойной есть?

Галина протянула ту самую, с Артёмкой. Экстрасенс долго смотрела на фотографию, поворачивала её к свету, думалось, что сейчас она скажет что-то важное, про смерть ребёнка, вместо этого:

– Три тысячи-то неси. Я обычно до сеанса деньги беру.

Галина пошла за деньгами в большую комнату. Крик из коридора:

– И свечи захвати. И спички

Принесла свечи, спички, деньги. Тысячерублёвые бумажки экстрасенс аккуратно сложила в сумочку, потом из неё же соль достала и подошла к трюмо. Стала рассыпать перед зеркалом соль, как и положено, разорванным кругом. Прямо напротив стекла, где соляная дорожка пресекалась, она расположила фотографию. Галина неразборчиво стала хрипеть и махать руками. Гостья отстранилась, не понимая. Галина взяла фотографию и заменила её на ту, где Клавдия Юрьевна одна. В деловом костюме, в библиотеке, тоже улыбается, не разжимая губ. Экстрасенс согласно кивнула головой и скомандовала:

– Только свет везде выключить надо.

Галина пошла выключать: в прихожей, в комнате, на кухне. В темноте – чирканье спички. Робкий огонёк. Лицо экстрасенса озарилось зловеще – только уголки губ видны и белки глаз розовым отсвечивают. Стала водить свечой, забормотала:

– Уйди, откуда пришла, уйди с миром. Заклинаю душу твою неприкаянную, уйди в тьму непроглядную! – голос громче, изрекает скороговоркою: – тенью скройся среди теней, мёртвой стань среди мёртвых. Нет ходу! Нет ходу! Изыди!

На слове «Изыди!» зеркало пошло трещинами, бесшумно, просто будто начал рисовать по нему кто-то. Экстрасенс затряслась и с судорогой в голосе продолжала повторять: «изыди, изыди, изыди». Трещины отсвечивали жёлтым. И жёлтая тень появилась в зеркальной глуби. Едва различимо – только тень, только контур. И невнятный клёкот раздался, похожий на плач болотных птиц. Потом урчание. Из глубин зеркала прорывалось. Галина узнала этот голос, покойница тогда также в гробу бормотать начинала, потом будет всё громче и громче. На кухне опять замерцал свет. И когда он зажигался на полную мощность, становилось видно, что жёлтое пятно в глубинах зеркала делается всё больше, и по мере того, как оно приближается, количество трещин на стекле всё увеличивается; мелкие трещины, на морщины похожие. Экстрасенс выронила свечку и завопила:

– Свет включи! Где тут дверь?! Где выключатель?! Изыди! Изыди! Тенью скройся! Да, где же выключатель-то, Господи!?!!!

Неловкие движения, толчки, копошения во тьме, нарастающее урчание из зеркала. И тут экстрасенс нашла выключатель, нажала. Свет. Зажёгся. Наконец-то!

– Ты что не видишь, у тебя руки в крови?! – взвизгнула вновь экстрасенс.

Галина посмотрела на свои руки – нормальные руки, может только немного краснее обычного. Потом глянула на своё отражение в потрескавшемся зеркале. Там руки были в крови, и кровь стекала. Холодным потом прошибло. Дыхание тяжёлое, громкое, вырывается с хрипом. Хочется заорать, и невозможно заорать – всё нутро горем выжгла, выкричала. Экстрасенс перевела взгляд с зеркала на Галину и ещё раз взвизгнула:

– Госп… Госп… Господи, прости меня, – бормотала экстрасенс и руки её дрожали, – а там-то?!!! – она переводила взгляд с Галины на отражение в зеркале, и обратно.

Тут Галина, которую трясло не меньше, со всего размаху ударила по своему отражению. Зеркало посыпалось мелкой крошкой. Перед этим и экстрасенс и Галина заметили, что отражение даже и не колыхнулось, когда на него замахивались, и с рук его не поднятых всё также кровь стекала. Будто это и не отражение, а самостоятельная зазеркальная сущность.

Свет на кухне перестал мерцать, установился. Экстрасенс продолжала всхлипывать «Госп… Госп…», всхлипывала и собирала вещи. Подняла с пола погасшую свечу, положила на трюмо, засыпанное мелкими стёклышками. Водрузила на голову дурацкую шляпку, пальто надевать не стала, просто перекинула через руку, пошла к двери, внезапно обернулась, порыскала глазами, нашла сумочку, взяла, снова пошла – всё это, не переставая всхлипывать. Галина не обращала на неё внимания, всё смотрела на свои руки.

Хлопок двери. Снова одна… Одна ли?

Галина пошла в ванную. Включила горячую воду, дождалась, пока она станет обжигающей, стала мыть руки. Мыла нервно, исступлённо, почти сдирая кожу. Руки, действительно, становились красными, проступали капельки крови, и Галина начинала драить их ещё сильнее, ещё яростней. Кольцо мешает. Обручальное. С остервенением Галина начала стаскивать его с пальца. Резкое движение и кольцо выскользнуло, закатилось под ванну.

Старая сталинская ванна на высоких ножках.

Что-то Галину заставило перестать мыть руки – будто опомнилась или, наоборот, затмение нашло. Она встала на колени и стала искать кольцо рукой. Нету. Далеко закатилось. Легла на пол, просунулась глубже под ванну. Шерудит рукою по полу. Может быть, за дальней ножкой, там, где труба. Лёгкий, едва различимый звук, будто металл о металл. И рука почувствовала – там. Дальше пальцами, за стальную ножку ванной. Дальше! Ну!? Неловкое движение, поворот, и как замкнуло руку, заклинило. Попробовала дёрнуть – больно. И второй рукой не пособить, не достать. Тесно под ванной. Ещё раз дёрнула – такое чувство, что только сильней руку защемила.

И тут в ванной темнее стало. Только из коридора свет. И шум воды прекратился. И обуял страх: липкий, как пот по спине струящийся.

Даже когда покойница орала из гроба, не было так всепроникающе и безнадёжно страшно. До Галины дошёл весь ужас ситуации: крикнуть она не может, постучать, чтоб растревожить соседей снизу тоже, лежит неудобно и никто её ближайшую неделю не схватится.

– И никто тебя ближайшую неделю не схватится, – голос сзади, где-то на уровне двери в ванную комнату. – И меня не схватились. Вот только ты пришла за пару дней до смерти. Посмотрела, как я на кухне лежу, корячусь, и обратно – только щёлк ключа в двери.

Галина попыталась повернуть голову. Неудобно. Почти ничего не видно. Только две пары ног. На старушечьих, дряблых – дурацкие тапки с динозавриками; на детских – сандалики коричневые и белые носочки. Именно в них Артёмку и хоронили.

– Оно и верно, – Клавдия Юрьевна говорила спокойно, голос отстранённый, нездешний, – квартира. Когда ещё шанс предвидится так удачно общагу разменять. А я хрипела. А мне было страшно. Потом страх весь перекипел, одна месть осталась. Теперь и мести нет. Пусто здесь, холодно, ничего не держит.

На пол с негромким звяканьем упали две медные монетки, покатились под ванну. Остановились почти у лица Галины.

– Теперь твоя очередь требовать отмщения.

Сухой голос пресёкся. Шаркающие шаги. И детские ножки вслед за старушечьими во тьму удаляются. Теперь свет погас и в коридоре. Тьма кромешная.

Будущее не вернётся

Эфир не задался. То есть, даже очень не задался. Гость в студии по любой предложенной ему теме плавал; причём, плавал топориком. Когда ведущий спросил его: «Вот ваш медицинский центр называется в честь великого целителя Авиценны, а вы хоть с трудами его знакомы?» – тот, основательно попыхтев, выдал: «Скажу больше, мы с ним даже по Интернету переписываемся». Захотелось подробностей; и они последовали. Много познавательного: стало известно, к какому месту Авиценна рекомендует прикладывать пустырник и в какой час после новолуния пить мочу. Целый ворох кармической дурости, даже для приличия не припорошенный мыслью.

После эфира к Серёге в комнату нагрянули шеф-редактор, ведущий и тихая тётенька режиссёр. Это называлось разбором полётов.

– Ладно, если б это ещё реклама была. Ересь как товар, это я понимаю, за деньги позориться возможно, а тут-то что? – разорялся шеф-редактор. – Кто нашёл этого идиота?

Сергей небеспричинно попунцовел

– Ладно, при монтаже мы некоторые перлы вырежем, – поддержал ведущий. – Но ведь трансляция шла и в Интернете. Средневековье on-line… А что у нас на следующий эфир? Лечение колбасой? Гадание на чипсах? Мистическая урина?

– Мария-Аграфена, знахарка в девятом поколении, – робко откликнулся Серёга.

– Что она, через пупок дышит? О чём её спрашивать? – поинтересовался ведущий.

– Стихами выводит бесов из организма, – уточнил Серёга.

– Опять двадцать пять. Агния Барто против апокалипсиса, – сыронизировал ведущий.

– Вы мне эту «перхоть против кариеса» бросьте, – у шеф-редактора закипала слюна, и вот-вот должны были начать дымиться сопли. – У нас программа для идиотов, но ведь не для клинических же! И свою Матрёну-Аграфену попридержите на следующую программу звать. Мы ещё после вашей Персефоны студию от куриных потрохов отмыть не можем.

Серёга покаянно вздохнул. Слова компромисса попыталась втиснуть режиссёр Инна Леонидовна:

– Мне видится…

– Вот до чего дошло, приличным женщинам мерещиться начинает, – оборвал её начальник. – Видится ей, слышится, блазнит… Так постановим: эту вашу Клементину в девятом поколении без предоставления пробных записей и конспекта программы я на эфир утверждать не буду. В понедельник на летучке жду предложений по замене клементин на более съедобные фрукты. А тебе, Серёга, посоветую: тщательней работай. Мозгами-то посуетись, глядишь, и выйдет что путёвое. Вот пару недель назад хорошая программа была «Чистка кармы через эпиляцию». Большой зрительский отклик. У меня жена наконец-то подмышки побрила.

Серёга попытался уловить разницу между изгнанием бесов стихами и чисткой кармы через выщипывание волос, не получалось, а ведущий тем временем начал бросаться идеями:

– Пробей, знаешь какую тему: слепого экстрасенса. Дескать, одного чувства лишился, другие приобрёл.

– Вот-вот, наш ответ бабке Ванге, – поддержал выпускающий редактор. – Или, чтоб про конец света кто-то начал вещать, сейчас это модно. А лучше чтоб и слепой, и про конец света, и при помощи эпиляции бесов изгонял.

Тётенька режиссёр попыталась возразить:

– Но ведь, чтоб так всё сразу сошлось…

– И вот, как верно подсказывает Инна Леонидовна, ещё хорошо, если у него папоротник из ушей расти будет. Шучу, – выпускающий редактор переходил постепенно на издевательски-спокойный тон. – Я вообще серьёзный только, когда зарплату в ведомости урезаю тем, кто работать не хочет.

Насытившись выволочкой, шеф довольно обвёл глазами присутствующих, и взгляд его вдруг зацепился за исполненный в духе советского агитпропа плакат, красовавшийся за спиной Серёги.

– А это что такое? Снять! – надпись на плакате гласила: «Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья. Пиво, водка, пироги – наши лучшие враги». – У нас серьёзная медицинская программа, а вы тут такое!

И непонятно, пошутил или нет. Хлопнул дверью, оставив по себе звонкое эхо недоумения. Засуетился и ведущий – шнурок должен следовать за ботинком. Напоследок бросил: