– Слушай, проверь ещё раз все дела, все свои экспертизы, всё, каждую запись, каждую запятую… Ты мой лучший эксперт, больше – мой лучший ученик, я не хочу, чтобы ты пострадал опять. Но если на меня надавят, какими-то доказательствами припрут, я… буду вынужден, ты же понимаешь?..

– Никаких доказательств ни у кого на меня нет, – сказал я.

Егор Егорыч помолчал, бесцельно двигая бумажки у себя на столе, будто думал, что-то сказать или спросить, но не стал, и посмотрел на меня:

– Ладно, иди. Иди, работай. Дел мало, что ли?

Да нет, дел у меня было выше головы, и работать приходилось очень интенсивно, тем более что ещё в прошлом году меня привлекли к исследованию останков царской семьи, найденных под Свердловском. Это была интереснейшая работа, которая велась уже несколько лет, и участвовать в ней было не просто честью и доказательством признания коллегами моей компетентности, но и необычайно увлекательное, пока секретное дело. Впрочем, эта работа уже подходила к концу, и я жалел не раз, что родился поздно, как говориться, и не мог поучаствовать в ней сполна, с самых первых дней.

Но и прочих дел было огромное множество, так что я с самого начала привык работать очень быстро и собранно, если бы не это, я не успевал бы ничего и запутался бы. Но мои дела были отлажены идеально, и не только на моём столе и вообще в кабинете, и в секционных, где я работал, но и в моей голове. Можно было меня в любой момент спросить о любом моём деле, любой экспертизе и я ответил бы в подробностях. Так что дисциплинарной комиссии и любой другой на рабочем месте преследовать меня не за что.

Да и вообще преследовать меня не за что, я был и остался честным человеком, никогда не шёл против своих убеждений, и того, что считал правильным с детства. И потому я понимал, что если они идут по мою душу, значит, их натравили на меня, как и в прошлый раз. Кто именно, Никитский, который сидел смирно и даже на глаза мне ни разу не попался, после возвращения Курилова, публичной порки Кочаряна, который сейчас едва ли не под домашним арестом ожидал решения своей участи, отстранённый от всех дел и почти уволенный. И он сам, и все мы понимали, что если уж его распнут, то до конца, но если удастся замять, то отделается только увольнением, а вот если бы копнули по-настоящему, то докопались бы и до Никитского, и здесь я, как и многие другие, уверен, внес бы свою лепту.

Но пока Никитский ходил вполне уверенный в себе, здоровался, как ни в чём, ни бывало, делая вид, что никогда не было у нас никаких дел и разговоров помимо служебных. Но вот когда явилась «дисциплинарка» с первых их слов я понял, кем подан мяч, и кто его перекинул комиссии. С этого момента я догадался и о том, кто в прошлый раз помог Альбине так превосходно сформулировать обвинение в мой адрес, со всеми «доказательствами», свидетелями и прочим. Никитский сам Альбиниными руками соорудил дело против меня, а после «спас». Вполне в духе этого хитроумного комбинатора. Я понял это после первого же вопроса, и кто всё это затеял, и почему, и как вести себя. Поэтому, когда мне задали главный их вопрос, я уже знал, что ответить.

– Валерий Палыч, у нас имеется информация о том, что вы вступили в связь с фигуранткой дела и таким образом повлияли на расследование.

– Каким образом? – разозлился я не содержанию вопроса, но форме, в которую они облекли его. – Образом своей связи или вашей информации? Потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

Дамочка с красным лицом и начинающимся ранним климаксом, раздула ноздри своего коротенького носа, выглядывающего из-под нахимиченой чёлки, и проговорила, кривя тонкий рот в перламутровой помаде:

– Не стройте из себя профессора Преображенского, Вьюгин.

– Ни Боже мой! – усмехнулся я. – Что вы, какой Преображенский! Я не способен и не думаю преображать природу как Филипп Филиппыч, или реальность как вы.

– Мы преобразили реальность?!

– Скажете, нет? Тогда, что вы с ней делаете, когда начинаете расследование сплетен.

– Сплетен?! Вы всерьёз? – у тётки сорвало крышку, как с закипевшего чайника.

Тогда в разговор вступил её спутник, «добрый полицейский», который куда хуже злого:

– Валерий Палыч, не надо велеречий, нам известно, что вы встречаетесь с Татьяной Лиргамир.

Но на это я ответил ещё спокойнее:

– Знаете, что? Думаю, мало парней в стране не мечтают об этом. И это всё, что я могу сказать.

– Всё? Остальные парни ведь не знакомы с ней.

– Я знаком постольку, поскольку присутствовал на том самом первом допросе после опознания, когда она уверенно не опознала Курилова. И оказалась права, как выяснилось, – сказал я.

– Но ведь вы доказали, что это было тело Курилова.

– Потому что кто-то фальсифицировал улики, – невозмутимо ответил я. – Случайно, не знаете, кто?

– Кто? Что за намёки?!

– Никаких намёков. Я улики не добываю, я исследую то, что мне предоставляют, так что спросите, кто и откуда взял их, кто заранее фальсифицировал. Мне кажется, этот вопрос гораздо интереснее, чем мои связи.

– С этим тоже разберёмся.

– Хотелось бы надеяться.

– Не хамите, Вьюгин, – нахмурился «добрый» полицейский.

– Хамство? Да вы что, ни разу меня не обвиняли в плохом воспитании.

– Зато вас обвиняли в насилии, и, кажется, не один раз?

– Люди по-разному мстят друг другу, – сказал я, пожав плечами. – Моя бывшая жена выбрала не самый симпатичный способ. Моя невиновность доказана.

– Вообще-то дело было прекращено по пока не выясненным причинам, – заметил «добрый полицейский». – Предстоит ещё разобраться.

– Буду очень рад, видимо больше у вас дел нет, кроме меня, страшного нарушителя закона.

Они посмотрели друг на друга, «добрый» кивнул.

– Ещё увидимся.

– Всего доброго, – сказал я, вежливо кивая.

Они приходили ещё не раз, допрашивали, вынуждали признаться в том, что я из-за связи с Таней, подтасовал улики, всякий раз я напоминал, что до возвращения Курилова по всем моим экспертизам выходило, что труп его. Кроме последней. Потом снова вспоминали о заявлении Альбины, угрожая новым разбирательством. В общем, в действительности предъявить мне ничего не могли, своей первой атакой, вероятно, хотели выбить почву у меня из-под ног, заставить сознаться, но нынче я был уже битый.

Рассказать об этом я мог только Платону.

– Тане не говорил, значит?

– Чтобы она меня мгновенно бросила? Нет, конечно.

Платон захохотал:

– Так всё-таки вы встречаетесь! А мне сказала, что не видела тебя с того дня, как… Я ещё подумал, что она обиделась, что ты не остался тогда ночевать с ней.

– Не обиделась, не переживай, – сказал я, думая, что Таня, кажется вообще не обижается.

– Как у вас вообще? – спросил Платон, разглядывая меня с любопытством.

Что я мог ответить? Пока мы были вместе, эти часы, всё было как мечта, как было прежде, как мне представлялось в моих воспоминаниях, и желаниях. Но мы расставались. И не для того, чтобы сходить на работу, а вечером снова быть вместе, но для того, чтобы она отправилась к своему мужу. К нему и остальным её близким, которых так много… Каждый день я думаю об этом и каждый день я стараюсь об этом не думать, это невыносимо, невозможно, но я приказываю себе молчать, чтобы не отпугнуть Таню ревностью. Я так боюсь этого, потому что я знаю, что без неё я не могу. Я просуществовал без неё несколько лет, так что мне хорошо известно, каково это. Теперь я хочу только одного – быть с ней. Пусть так, вот как теперь, не вполне, но вместе.

Что будет дальше, я не загадывал, не спрашивал её, я ждал, проявляя чудеса терпения. И однажды Таня заговорила сама о том, что для меня было в наших отношениях так тяжело и так важно.

– Я не могу оставить Марка.

Я ничего не сказал, я только кивнул, посмотрев на неё.

– Понимаешь…

– Не надо объяснять, – сказал я, невыносимо было слышать разговор о нём, я ни разу его не видел, и, надо сказать, так мне было легче о нём не думать, будто его и нет. Мне хватало воспоминаний о ней и Книжнике на «Роке и моде», в этом году я на фестивальные пошёл…

Таня посмотрела на меня и кивнула.

– Хорошо…

А потом добавила, промолчав некоторое время:

– Я хотела бы, чтобы было иначе… Чтобы…

– Не надо, ясно, что я сам виноват во всём этом, – я отвернулся, провёл по волосам, убирая их от лица, надо завязать… но так приятно, когда она гладит по ним, погружает пальцы, обнимает голову, ей нравилось это делать, всегда нравилось. Но сегодня уже не захочет, наверное…

– Ты не виноват, я виновата. Тогда и теперь тоже.

Таня встала с кровати, на которой мы сидели, и начала одеваться, ещё немного и уйдёт. Ещё совсем немного…

Был уже вечер, начинало темнеть, Таня одевалась, не торопясь, и движения её, как всегда были грациозны, легки. Она всегда двигалась так, ещё когда была совсем девочкой, и после. Удивительно, насколько мало мы меняемся всё же. Она одевалась быстро, но не торопясь при этом, аккуратно расправляя одежду, как-то мгновенно оказавшись одетой, неужели на ней было так мало одежды? Уже темнело, погода была весенней, и солнце уже жило по-весеннему расписанию, скоро май, так что сгущающиеся сумерки означали только одно – уже действительно вечер и ей пора. Я оделся тоже.

– Не надо о том, что было, я не вынесу ни разговора, ни воспоминаний, – сказал я, завязывая волосы резинкой, глядя как Таня заворачивает свои в узел, пронзая его шпильками из серебристого металла.

– Ты полагаешь, я вижу, что мои воспоминания более радужные, чем твои?

– Это не соревнование, Танюша, – сказал я, взяв её за руку, и заглянул в лицо, отчего она сразу успокоилась, сделала два шага и обняла меня. Я почувствовал, что она дрожит, поэтому я погладил её по спине.

– Прости меня, Валер… Ох, Валерка, всё не так… всё неправильно.

А я подумал, что в этой теперешней неправильности есть какой-то тайный смысл, испытание, расплата, за ошибки, за всё, что мы оба сделали с нашей жизнью. Но ошибки ли то были? Или какой-то план, заранее продуманный, чтобы проверить нас на крепость, не только нас, но то, что соединяет нас столько лет. Стало быть, остаётся только одно – выдержать всё это.

– Не говори ничего, – прошептал я на её волосы, вдыхая их тёплый аромат, такой знакомый, который не скрыть ни новыми духами, ни шампунями. А мне-то казалось когда-то, что они пахнут шампунем «Зелёное яблоко», наверное, просто она сама так пахнет, как славное яблоко. Моя милая, я приподнял и прижал к лицу её волосы, отчего узел соскользнул мне в ладонь, распускаясь…

Так шли месяцы, прошёл «Рок и мода», приблизилась и овладела миром весна, затапливая всё теплом, за ней лето, на этот раз Таня никуда не уехала, как она сказала: «Непривычно, это впервые за восемь лет, что я осталась в Москве в летнее время. Даже забыла, какое оно, московское лето».

Прошло и лето, снова осень, за ней зима, всё шло своим чередом, кроме августовского дефолта, больно ударившего по многим, правда, меня, не имевшего долгов, почти не коснулось, только в части цен в магазинах. Но я жил один, привык есть мало, а за мою комнату в Доме аспирантов до сих пор брали как в студенческие времена за общежитие. А потому я не слишком пострадал, в отличие от многих моих коллег, оказавшихся в долговой кабале, или потерявших имущество, даже квартиры, кое-кто даже развёлся из-за этого. Но мы, бюджетники, всё же пострадали мало, в отличие от многих, кто имел бизнес мелкий и даже крупный. Много компаний исчезло, волна бандитских разборок снова поднялась до небес, теперь, правда, она имела характер совсем иной, будто более рассудочный, то ли потому что те, что теперь устраивали эту стрельбу и взрывы, повзрослели, то ли само время стало холоднее и опытнее.

Среди прочих убийств для меня, как и для многих, думаю, неожиданным и особенно загадочным стало убийство Никитского…

На происшествие я не выезжал, было не моё дежурство, я слышал, что говорили другие, те, кто там был, кто участвовал в осмотре, аутопсии. Но я всё же в секционную пришёл. Я пришёл потому, что не мог поверить в его смерть. Как-то это получалось просто, как-то необыкновенно, что такого человека, такого паука, державшего подвешенными на нитях своей паутины, если не всех, то многих, просто застрелили при ограблении на улице.

Меня после событий с Таней, он трогать не смел. Даже здоровался, как прежде, но не глядя в глаза, будто мы мало знакомы. Что ж, думалось мне, дело твоё, время расставит всё по своим местам. Я надеялся на внутреннее разбирательство, для которого у меня были собраны улики и доказательства насилия и пыток, которые он совершил над Таней. Я не хотел придавать их гласности, потому что этого не хотела она, потому что это ни к чему бы ни привело, кроме того, что её имя испачкали бы ещё и этим, и не ручаюсь, что саму же и не обвинили бы во всём, учитывая, как вывёртывался из всего Никитский.

И вот, судьба так, с разворота шарахнула его, разбив вот в это… Я смотрел на его труп, так обыкновенно выглядевший здесь, на цинковом столе боковой секционной.

– Привет, Вьюгин, – Горбенко повернул ко мне голову, мой коллега, работавший здесь на пять лет дольше меня. – Ты один из последних, уж только ленивый не заглянул.

– Никитский звездой стал после смерти?

Горбенко хохотнул:

– Да нет, по-моему, все хотят убедиться, что он и, правда, ласты склеил.

– Что так много его ненавидели?

– Он многих за яйца держал, – сказал Горбенко. – Тебя – нет? Я слышал, он помог тебе отвертеться от какого-то абсурдного суда.

– Ты уверен, что абсурдного? – я посмотрел на него.

Он только усмехнулся, качнув головой, и снял шапочку.

– Что ты бил каких-то баб? Конечно, это абсурд. А если Никитский в чём-то помогает, это лишь мормышка на крючке, тот самый бесплатный сыр. И если ты, Валерий Палыч, вывернулся от него, респект, как говориться. Другим не удавалось, вот и радуются теперь.

Я смотрел на укрытый по плечи труп Никитского, швов на нём ещё не было, как и разрезов, только чёрно-красная дырка посреди лба с обширным ожогом пороховыми газами и удивлённое выражение на его лице. Это был уже не Никитский, тот уже в каком-то ином месте, это лишь его видимая оболочка, только часть его существа, и я не уверен, что самая большая. Я приподнял простыню, чтобы увидеть его тело, думал, на нём есть синяки, они были, на рёбрах, на бедре проступали, на животе, все свежие полученные перед смертью. Но я увидел сегодня не только это. Я увидел не только тело, я смотрел на то, что избило и изнасиловало Таню. Вот этим самым инструментом, этим телом.

Меня пробрало до костей, до сих пор трупы не становились для меня людьми, возможно, потому что из моих близких я видел мёртвым только отца в моём самом раннем детстве. И я это помню как одно из самых странных и самых страшных впечатлений, первая встреча со смертью лицом к лицу. Сейчас я увидел её по-настоящему во второй раз. Тогда смерть отца, человека, который составляет твою жизнь вместе с матерью, теперь тот, кто стал олицетворением тёмной стороны, всего худшего, что я встречал или чувствовал. Но вот он лежит передо мной, жилистый, но не сильный, кожа бледная с сероватыми и рыжими веснушками на груди и плечах, на шее, где выпирал большой кадык, будто он и правда пытался проглотить яблоко, и оно застряло у него в горле. И на лице стали видны и морщины, и проступившая рыжеватая щетина, как и волосы надо лбом, сухие и рыжеватые, и блёклые брови и ресницы. Его губы, сложенные в улыбку, какой я у него не видел… Что ты там видишь, Олег Иваныч? Ты увидел, как нехорошо ты жил? Раскаялся ты, что так прожил свою жизнь? Или утвердился в своей правоте?

Я отвернулся.

– Ты чего это, Валерий Палыч, расстроился?

– Н-не странно ли, что уличный грабеж окончился выстрелом прямо в лоб? – спросил я.

Горбенко кивнул, и добавил:

– А ещё следы связывания, – сказал он.

Я обернулся взглянуть. Никаких ссадин или ран вроде тех, что были у Тани, и следы от которых сохранились до сих пор, я приблизился и Горбенко сказал вполголоса:

– Присмотрись, видишь блестящие полоски и прилипшую к ним грязь. Как думаешь, что это?

– Скотч! – догадался я.

– Вот-вот! – сверкнул глазами чёрными глазами Горбенко.

– Значит, версия уличного грабежа отпадает? – я посмотрел ему в лицо.

– Оно нам надо? – спросил Горбенко, у него сильное скуластое лицо и абсолютно лысый череп. – Чтобы отпадало? Не наше дело трактовать улики, мы изучаем их, и это всё.

– Ты прав… Кто же убил его?

– Ты многого хочешь, я едва произвёл внешний осмотр. Но… Желающих, полагаю, немало, – Горбенко взглянул на меня и я подумал, что он из тех самых, как и я, желающих.

Глава 3. И…

Конечно, ни от какого грабежа Никитский не пострадал. Ни я не грабитель, ни те, кто был со мной. Разумеется, грабежом отборные боевики, что пришли со мной к нему, не занимались даже во времена туманной юности. Эти двое, а больше мне было не нужно, были предоставлены мне одним из своих руководителей, с которым я имел дело ещё с советских времён, когда я только начинал свой бизнесменский путь. Я впервые о чём-то просил одного из них, до сих пор мы сотрудничали к взаимной выгоде, общались холодно и сухо, но для этого я сам приехал к нему, выбрав среди всех, с кем привык иметь дело, самого взрослого, адекватного и привыкшего жить по правильным, как они выражаются «пацанским» понятиям.

– Ты месть задумал, Марк Борисович? – спросил он, глядя на меня острыми серыми глазами.

Мы прогуливались вокруг пруда, в котором до сих пор плавали два ручных лебедя белый и чёрный, их домик стоял на противоположном берегу, за лебедями следил специальный человек, как и за всем его участком и замком, который он выстроил тут года два-три назад. Все они теперь строят себе эти замки, начали покупать дома во всяких Майями и Флориде, или Лондоне, золото, машины, женщин, заводя с ними побочных детей, не имея фантазии потратить как-то ещё несметные заработки. Мне были забавны все эти нувориши, как и всегда «старым» деньгам кажутся потешными «новые». И жизни их нередко оказывались так коротки, что они успевали только скупить всё это и сразу загреметь под громадные гранитные плиты на Хованском кладбище. В этом смысле они напоминали тех самых толстых ночных мотыльков, что так легко гибнут, прилипая к раскалённым фонарям…

Таким был и этот человек, Викторов Виктор Викторович, эдакий «Витя в кубе», он любил подчёркивать, что его имя имеет один корень с победой, и сам считал себя победителем, потому что приехал в Москву когда-то выпускником детского дома, уже успевшим отсидеть, как они выражаются, «по малолетке» за мелкое хулиганство или воровство, одетым в чужие ботинки и штаны, и прошёл путь от грабителя молочных магазинов до теперешнего «отца мафии». Им всем нравилось чувствовать себя кем-то, похожим на Марлона Брандо в роли Вито Корлеоне, Виктор Викторович подражал ему и даже погонялово, выражаясь их арго, у него было «Вито», и никто не замечал разницы между харизматичным художественным образом и собственными реалиями. Это было бы забавно или смехотворно, если бы наш «Корлеоне» не был куда страшнее киношного.

Вот только у Вито Корлеоне, придуманного Марио Пьюзо, были дети – продолжатели его дела, а вот у нашего «Вито», насколько мне известно, никаких детей не было. Впрочем, я слышал, что воры в законе предпочитают не иметь детей, да и вообще семей, но они и домов и имущества какого-либо не имеют. Однако Виктор Викторович вором в законе не был, он был обыкновенный новый русский бандит, который играл и «законника», и Вито Корлеоне, поэтому у него было и богатство, и жен уже перебывало не меньше десятка, но о детях я не слышал. В каком-то смысле это объединяло нас, хотя он был старше лет на двадцать или двадцать пять. И всё это вместе не делало его нисколько выше меня.

Так что общался я с ними со всеми скорее с долей снисходительности, предполагая, что я переживу их всех и надолго, потому что я никогда не переходил на их сторону, я вёл свои дела и свою жизнь параллельно, сотрудничая, но, не вступая на их сторону, не входя в личные отношения с ними, дружба это была или вражда. Но сегодня я пересёк эту черту, попросив его о помощи, полагая в нём холодного и адекватного человека. Торговцы всегда лучше, они понятны, предсказуемы, а что может быть лучше в партнёре? Поэтому, когда я сказал, что мне нужна помощь в виде пары сообразительных, хладнокровных и опытных человек, он сказал так же хладнокровно и взвешенно:

– Что ж, я слышал о том, что произошло с твоей семьёй, Марк. Беспредельщиков надо наказывать, кем бы они ни были, потому что они вносят хаос в нашу и без того непростую жизнь, – проговорил он, запахивая тщательнее скользкий шёлковый шарф, хотя мохеровый или хотя бы исландский были бы уместнее на жёстком подмосковном морозе, но куда там, мы же не признаём себя «скифами и азиатами», обитающими в жёстком климате, кующем сильных металлических людей, нет мы изображаем из себя европейцев, вот таких вот, смехотворных, в шёлковых шарфиках на тщательно выбритых мощных красных шеях.

Я усмехнулся про себя, я сам изо всех сил старался всегда оставаться самим собой и не мимикрировать под кого бы то ни было. Исключением было только время, когда я связался с Оскаром, при мысли о нём меня передёрнуло от отвращения. И от отвращения не к нему, чёрт с ним, как говориться, тем более что он умер, нет, отвращение вызывал я сам, тот, каким был, вернее, каким пытался быть тогда.

– Какой помощи от меня ты хочешь?..

Он снова посмотрел на меня.

– Нет, не этого, – ответил я. – Мне нужны пара человек, толковых, холодных и неразговорчивых. И чтобы всегда были в моём распоряжении.

– Готовые на всё? – кивнул он, и итальянская дублёнка маловата и греет плохо, слишком тонкая, а у нас тут не Ломбардия. – Снизишь мой процент за это? На сколько?

Теперь он смотрел с прищуром. Мне было плевать, сколько бы он ни запросил, я бы дал, но во мне включился деловой человек, всегда просчитывающий выгоду не только материальную, но и репутационную, что называется, дешевить нельзя. Поэтому теперь остановился я и после некоторого молчания сказал ему, терпеливо ожидавшему моего ответа.

– Я отдал бы всё, чтобы расквитаться, за мою жену я не пожалел бы ничего, дело не в цене, а в том, чтобы соблюсти status quo, вы же понимаете, что я не только с вами имею дело.

– Но пришёл ты ко мне.

– Потому что уважаю более иных.

– То есть, мне оказана честь? – ухмыльнулся он.

Я предоставил ему самому себе ответить на этот вопрос. Он выдержал мой взгляд и моё молчание, но я видел, как он скрыл злость, и зависть, всколыхнувшуюся в нём, вчерашнем воспитаннике приуральского детдома и бывшем урке, ко мне, золотому московскому мальчику, который моложе его на двадцать лет и на много жизней, и несравненно более легкого и светлого, чем он был когда-нибудь.

– Ну что же, Марк Борисыч… Тогда в твёрдой сумме, как говориться, оплатишь. Или предпочитаешь услугой?

– Тут выбор за вами, – сказал я.

Он кивнул.

– За «интерес», в таком случае. Непосильного не попрошу, хотя ты и сказал, что согласен на всё, – сказал он, будто пытаясь успокоить меня, но я и не нервничал, я способен заплатить любую сумму, какая придёт ему в голову.

Он прислал ко мне двоих парней примерно моего возраста, с какими-то немыслимыми кличками: «Рэмбо» и «Драго», хотя оба были куда справнее того же Рэмбо и уж точно умнее второго, поддельного русского.

– Слушайте, парни, как вас на самом деле зовут?

– Глеб, – сказал один, хлопнув белыми ресницами, волосы, сбритые вовсе, вероятно, тоже были белёсые, вроде моих.

– А ты?

– Борис, – сказал второй, у него, напротив были чёрные волосы и даже сросшиеся над справным римским носом брови, доставшиеся ему, вероятно от осман, топтавших когда-то родину его предков где-нибудь в Приазовье.

– Да ладно! – засмеялся я.

Они переглянулись, не сразу сообразив удивительного, но хорошего знака, что явился нам в их именах, совпавших с именами первых русских святых. Парни они оказались хорошие, один из Тамбова, второй из Кременчуга, и мне не хотелось бы, чтобы они стали страстотерпцами, когда бы то ни было, как святые, чьими именами их назвали.

Они отлично и без длительных разъяснений поняли задачу, и приступили с воодушевлением, всё же идея благородного отмщения вдохновляет всех. Я не рассказывал подробностей, подробности знали только сама Таня и Никитский, я мог только делать выводы из тех материалов, что имел, и того, что рассказал мне Платон о Никитском.

Получив все материалы от Платона, я прочёл их и отложил, потому что ярость во мне закипела так, что я ослеп и оглох на некоторое время. Через пару дней я встретился с Платоном, я попросил его, теперь снова занятого почти всё время, пропадающего сутками на телевидении и в редакции так, что Катя и дети почти не видели его, но я заехал за ним вечером, с обещанием отвезти домой.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

2 из 5