Не бойся темноты

Светлана Шульга

Не бойся темноты

Вы знаете, что во французском языке нет фразы «я скучаю по тебе»? Ты говоришь – «tu me manques», что переводится как «ты отсутствуешь у меня».

Как это точно.

Именно так и верно говорить.

Только так и нужно говорить, когда мы говорим о настоящей любви.

Часть 1

Глава 1. «Люблю всегда!»

«И не забудь выключить свет»

Напротив твоего, наскоро начирканного на белой входной двери, вывожу красивым каллиграфическим:

«Свет выключила!

Вещи разложила!»

И кисточкой прохожу по поломанным от старости усам Матраскина.

Эти мгновения – они самые сладкие.

Именно сладкие! Как гозинаки Рузанны, которые полежали часик-другой на подоконнике с солнечной стороны дома. И в них, как в меду, плавает закристаллизованное предвкушение чего-то такого же вкусно-ломкого, как покрошенные в янтарную жижу орешки. Они тянутся, тянутся, тянутся. И чем ближе к самому орешку, тем концентрация сахара выше.

Мгновения ожидания долгожданной встречи или любимого торжества. Каждое из них растягиваю и смакую.

Ах, если бы из этих медовых удовольствий была соткана наша жизнь, но нет. Наша жизнь соткана из временных жилищ, набитых ненужными вещами. Из обманутых надежд, одиноких людей, брошенных животных, забытых мечтаний и книг.

Соберись, Мишель. Чувствую твою невидимую укоризненную улыбку откуда-то оттуда, откуда ты совсем скоро вернёшься. И ловлю себя на полпути в этом бесконечном и пугающем падении вниз.

Не сегодня!

Сегодня сладкие мгновенья ожидания.

И торопливо дописываю: «Люблю всегда!»

– Ну ведь могу. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Согласен, усатый? – посылаю вслед уносящему ноги хвостатому обитальцу. – Невежа ты, Матраскин. Не ценишь искусство. Хотя ты прав! Восклицательный знак подвёл.

Пыхчу. Даже прикусила язык от старания. Непослушные волнистые волосы опять разлетелись во все стороны. Рукой в краске заправляю их за уши, но пряди выбиваются и снова лезут в глаза упрямыми темными пружинками.

Пытаюсь подправить неудачу, но у этого восклицательного знака вредный характер. Или он твёрдо намерен обратить на себя внимание. Как будто что-то хочет крикнуть и от чего-то предостеречь.

В ответ на все попытки упёртый восклицательный становится всё неуклюжее и агрессивней. Исправить ситуацию не получается.

Ладно. В нашем деле главное – остановиться.

Знак получился нелепый. Рука дрогнула. Словно внутри о края сердца ударилась тревожная ночная летучая мышь. Летела на его ликующее сияние. Ударилась и упала навзничь. Резко прижимаю точку на груди. Ещё трепещется нервная мышца.

– Тихо, Мишель, ты чего! – говорю сама себе и встревоженному внутри. Уже успокоившись, дописываю снова ровными, красивыми, объёмными, с выразительными спиралями:

«Свет выключила!

Вещи разложила!

Двери закрыла!

Люблю всегда!

Твоя Мышь»

Каждое слово замыкает залихватская «а» с визжащим и закрученным хвостиком.

Теперь при выходе из дома ты всегда будешь спокоен. А я буду петь в душе без ясной музыки, без ясных слов, просто проживая мгновение и пропуская через себя, как поток чистой воды, новое утро, и, вздрагивая от резкого звука захлопнувшейся входной двери, знать, что ты улыбнулся.

А вечером, в расстегнутом уже на веранде плаще с полосатым подкладом, ты перешагнёшь порог, и взгляд споткнется о «Люблю всегда».

От потока накрывающих сладких мыслей щекочет в носу.

Полёт стайки этих легкокрылых предвкушений сбивает металлический звук телефона.

Пробираюсь сквозь неразобранные клетчатые чемоданы с марками и картонные коробки с надписями «Сценарии», «Мышиное», «Для путешествий», «Краски», «Книги»… Пол в гостиной сплошь заставлен и завален ими. Руки ещё не дошли. Запинаюсь об «Осторожно, хрупкое».

– Привет, Надин, – сразу выдаю звонящей, чтобы сэкономить время. – Извини, ты совсем не вовремя и у тебя всего одна минута. Глупый вопрос, Надин, ты же знаешь – у нас сегодня «тот самый день». Надин, прости. Прости, но одна минута закончилась.

Бросаю трубку без зазрения совести. Надин всё поймёт.

Сегодня день особенный. И потому я точно просчитала каждое движение и каждую минутку.

Подготовленный к событию раскрашенный Матраскин недоуменно крутит головой и пытается отслеживать каждое моё передвижение, и как только открываю духовку с мясом в тех травах, что мы привезли из последней поездки, он приподнимается, трясёт подобием гривы и жадно втягивает ароматы в мокрый кошачий «пятачок».

– Теперь он, ты, я и никаких страхов. Отныне всё будет иначе! Правда, Матраскин?

Напеваю веселую песенку на французском и пританцовываю. Вот привязалась эта песня, откуда я её знаю?

Глава 2. Лампочки, свечи, яблоки

Свет на кухне нервно вибрирует. Надеюсь, это не от того, что я взяла слишком высокую ноту!

Две лампочки чихают, одновременно начинают болезненно мигать, раскаляются и разлетаются на мелкие колючие осколки. Матраскин, который только что тёрся о мои домашние носки облезлым от старости левым боком, отскакивает со сноровкой молодого гепарда и приземляется прямо на кресло-качалку с криком обезьяны-ревуна.

Кресло заваливается под тяжестью толстячка, накрывая его с головой.

– Чёрт, да что ж такое… Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Терпеть не могу, когда в доме не работают лампочки. Все лампочки должны работать, до самых мелких в торшерах и бра.

Спасаю замурованное креслом животное. Путаюсь в шнурках, накидываю тёплую ветровку. Тороплюсь, тревожусь, но щурюсь от внутренней улыбки.

Сегодня всё не как всегда. Сегодняшний вечер обещает быть одним из самых лучших наших с тобой вечеров.

Тону в волнах мурашек. Может быть, они от солнца? Нет. Так заканчивается каждое воспоминание, которое связано с тобой.

– Привет, односельчане! – звонко бросаю через забор, словно теннисный мячик, своим шумным соседям Кире и Стасу. В ответ не прилетает ничего, кроме недобрых взглядов.

С одной стороны в ограду нашего дома упирается вечнозелёными лапами край соснового леса. С другой слышится долгая тишина и несколько раз в год, когда наши визиты совпадают с гостеванием эмоциональной соседской парочки – постоянные дрязги.

В моменты особенно жарких заварушек ты садишься записывать бурные диалоги.

– Тихо, тихо, Мышь! Ты слышала только что очередной шедевр устного речевого жанра.

– Тебя не учили тому, что подслушивать нехорошо?

– Кто сказал, что подслушиваю? Я не подслушиваю. Я списываю фактуру.

И ты включаешь диктофон, вслушиваешься и записываешь их, как смачный бразильский сериал, где один из героев – вечно таскающийся мачо-ловелас дон Педро, а героиня – вечно недовольная, ревнивая и влюблённая донна Матильда.

На самом деле дона Педро зовут Стас, а донну Матильду – Кира, но чаще – Сучка.

Как только они приезжают в свой огромный особняк, который и дачей-то назвать язык не поворачивается, жди увлекательного действа и готовь попкорн.

Недолго мы наслаждались тишиной. Снова у нас появляется возможность сидеть на веранде и со страстью охотников до сцен и эмоций ловить каждый новый поворот в аудиосериале под названием «Кипучие страсти донны Матильды и дона Педро».

Несколько дней назад, когда мы перебрались сюда, большинство дачных домов тоскливо смотрели на улицы с нечастыми прохожими. Они и сейчас провожают меня такими же печальными пустыми глазами-окнами, как и оставленные собаки и кошки.

По дороге к рынку и магазину наблюдаю их.

Забытые животные то там, то тут лежат, свернувшись калачиком, вдоль дороги, и вытягивают острые мордочки в мою сторону. Это уже ритуал: когда иду куда-то, всегда прихватываю с собой угощение.

Размашисто шагаю по направлению к магазину через вымершие перекрёстки.

Спешу и повторяю про себя, словно заговор: «Лампочки, свечи и соль для мяса. И яблоки. Лампочки, свечи и соль для мяса. И яблоки».

В кармане, как пойманная живая рыба, трепещется телефон на виброзвонке. Кто там ещё?!

– На-а-а-ди-и-ин, ты сегодня решила всё-таки меня достать, – смеюсь в ответ на: «Ми-и-и-иш, только не бросай опять трубку!» – Сори, я очень торопилась.

– Мишь, не бросай трубку, и я тут стою и долблюсь как дятел. Открывай.

– Никого нет дома.

– Мишель, бросай свой ТЮЗ. Открывай, и ты помнишь про Ольгу Витальевну?

– Как я могу забыть про Ольгу Витальевну, когда ты мне напоминаешь о ней с завидным постоянством.

– Постоянство – основа добродетели.

– Но не в этом мире.

– Не заговаривай мне зубы. Ты помнишь про Ольгу Витальевну?

– Да, да, да и ещё сто раз да.

– Фуф! Отлегло. Мишь, и главное – ты можешь мне наконец-то открыть? Стою у твоих ворот. Прохладно.

Нет, пожалуйста, не сегодня. И уже выдаю в трубку полуправду:

– Отлично, предупреждать, значит, не надо было. Надин, прости, но тебе придётся поцеловать закрытые двери и комбек домой.

– Ты серьёзно? А предупреждать?

– Это она мне говорит! Это я хочу спросить – а предупреждать?

– Ладно, прощу, если только ты уехала именно к Ольге Витальевне.

– Не поверишь, но как раз сейчас я смотрю прямо на неё! Добрый день, Ольга Витальевна! Всё, прости, Надь. И не жди, буду поздно!

Ошарашенная продавщица рыбного ряда расплывается в улыбке от уха до уха и с заговорщическим пониманием произносит, ткнув в огромный таз с живыми окунями:

– Брать будете? Из «Ольги Витальевны» знатная наваристая уха получится.

Настает моя очередь одаривать любезную продавщицу искренними извинениями:

– Неловко, конечно, но назойливая сестра простит.

Сестра простит.

– Заберу «Ольгу Витальевну», только положите её в пакет с водой. Она нужна мне живая.

Меняю деньги на крупного окуня в прозрачном плотном пакете, добираюсь через ряды с рыбой, мясом и овощами к магазину. Прохожусь по своему короткому списку и направляюсь домой с чувством неловкости и беспокойства.

В руке, в прозрачном пакете, в такт моим торопливым шагам плещется новая знакомая с жабрами.

– М-да, окунь, нехорошо, конечно, получилось перед Надин.

Высоко поднимаю булькающий пакет, впиваюсь глазами прямо в пучеглазую голову.

– И не спорь, – тыкаю пальцем в упирающийся с той стороны открытый рыбий рот. – Ты должен быть благодарен. Я тебя, считай, спасла! Сегодня же такой день. Кстати, окунь, извини, не знаю, какого ты пола, но, надеюсь, не подашь на меня в рыбий суд за гендерную дискриминацию. Теперь ты носишь то же имя, что и мой психолог. Да, да, да. Не таращи глаза. Понимаю, психолог из тебя так себе, но уж прости, отныне ты Ольга Витальевна. А что, удобно! К тебе ходить ближе, не надо тратить часы на пробки, да и потом – подозреваю, ты будешь самым недорогим из всех психологов, что я знаю.

Под душераздирающие тоскливые песни где-то оставленной собаки выпускаю очумевшую рыбу.

Лже-Ольга Витальевна, вильнув хвостом, уходит в глубину нашего небольшого дворового декоративного водоёма. По возмущённым листьям, покачивающимся в маленькой воронке, скатываются капли уже остывшей воды.

Это будет ещё одним сюрпризом, когда ты придёшь. Мы выйдем во двор. Я подведу тебя к нашему подсвеченному прудику и, еле сдерживая смех, торжественно скажу:

– Дорогой, я хочу познакомить тебя с нашим личным новым психологом. «Ольга Витальевна», выныривайте, мы к вам на семейный приём.

Глава 3. Кофта Соломона

На столе сгрудились мои яркие, цветастые, как юбки цыганок, эскизы и твои чёрно-белые исчирканные страницы. Строгие ручки перепутались с кисточками и карандашами.

Ты пишешь от руки и любишь всё фиксировать на диктофон. Чёрный блестящий маленький помощник всегда лежит в левом кармане заношенной огромной кофты крупной вязки.

История этой кофты навечно впечаталась и в нашу историю.

***

Пробираемся сквозь толпы довольно нагло настроенных продавцов. Громкоголосые, они призывают зевак на всех языках мира. Бродя по парижским переулкам, мы, сами того не ведая, забрели на любопытную улицу.

Стоим, словно в музее антиквариата, и обсуждаем каждый привлекающий наше внимание предмет: стул, вазу или причудливый светильник. Ты на ходу придумываешь истории для всех. Постепенно добираемся и до медного самовара. Несмотря на то, что его левый бок изрядно помят, а сам он весь покрыт мелкой паутинкой царапок, самовар, как важный купец, напыжился и сверкает, подставляя лоснящиеся щеки солнцу и взглядам прохожих ротозеев.

– А этот пузатенький точно сбежал сюда, в Париж, вместе со своими хозяевами из революционной России. Такие медные самовары покупали только состоятельные люди. Видимо, он был им дорог. Точно. Достался от какой-нибудь пра-пра-пра… Хорошо тут с ними пожил. Посмотри, какие у него отъетые бока…

– Ну ви только гляньте. Ну ви только послушайте. Соломон, тут наши люди! – в ответ нашим фантазиям летит русская речь, и мы уже внутри горячих объятий незнакомой эмигрантки. – Какими судьбами ви у нас в Парижах? Дайте обниму, и мне есть что вам предложить! Я тут слышала, ви имеете желание вернуть раритет на родину. Так я разве против? И родина, и самовар вас за это отблагодарят. Ну что ви смотрите на меня? Берите антиквариат. Краник работает, дно не течёт.

– Какая красота! Вы из России? Нет, нет. Нам не нужен самовар, – едва успеваю ввернуть, пятясь от уже просватанного раритета.

– Я с Одессы. Здрасьте! Не хотите самовар, таки купите кофту на мальчика!

– Это вы про этого мальчика? – осматриваю я высоченного, широкоплечего тебя и развожу руками. – Да ваша кофта размера на два его больше.

Седая одесситка продолжает тираду:

– Ви своего мальчика видели? Это ж Эйфелева башня в штанах и с бородой. Как раз для него. Точно для него.

Ты, с высоты своего дюжего роста, щуришь огромные, чуть навыкат, пронзительно-синие глаза, сводишь непослушные брови и мотаешь головой. Упругая, порядком отросшая копна с золотистым отливом на твоей голове вздрагивает от заливающего улицу громкого смеха. Ты откровенно ржёшь. Именно ржёшь во весь голос и уже натягиваешь огромную мешкообразную вещь с железными пуговицами, напоминающими значки с выбитыми на них выпуклыми и потёртыми местами Эйфелевыми башнями.

– Ну что ви так широко улыбаетесь. Ей-богу. Берите, берите и не расчёсывайте мне нервы. Чистая шерсть. А шарф если ещё возьмёте, отдам почти задаром. Чисто французская вещь, одни пуговицы, смотрите! Сара вам говорит – вещь!

– Давай возьмём! Мальчику на вырост.

– Ты с ума сошел! Да в эту кофту влезет два даже таких «мальчика»! – сквозь твои хлюпающие и хрюкающие звуки я пытаюсь донести голос разума.

– Ничего, давай возьмём. Мальчику на вырост. Скидку дадите?

– Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь! Вот, вот. Что я вам и говорю. Мальчику сколько лет? О-о-о, ну конечно, на вырост. Ви только посмотрите, какая у него тазобедренная композиция! Как у моего Соломона. Соломон, а ну, покажись!

Из-за завалов, ароматизирующих нафталином и откровенной старостью, выглядывает бородатый еврей лет шестидесяти пяти, больше похожий на какого-то маленького глиняного хотейчика. Он приподнимает круглые очки, суживает глаза, словно пытается узнать нас, но быстро теряет интерес и так же быстро исчезает.

– Вот! Это мой Соломон! Раскормила! Зато какие гены! Вот и ви и не заметите, как лет через десять и ваш мальчик начнёт расти вширь, и поверьте, ви ещё вернётесь сюда за размером побольше.

– Ты собираешься расти вширь? – мои глаза ещё больше, и я пытаюсь залезть второй в кофту, в которую точно поместимся мы оба. – Нет, не берём. Она слишком велика.

– Ви шо, с мозгами поссорились? Знаете, шо я вам имею сказать – не трепайте мои нервы. Обратно не пойдёт. Ви её мне ещё и растянули! – не прекращает вопить и взбивать воздух руками шумная продавщица антиквариата.

– Берём. Будем, в крайнем случае, использовать её вместо одеяла.

– Какой у вас толковый мальчик. Не то что мой Соломон. Ну что стоите? Открывайте кошелёк. Ви будете покупать, или мне забыть вас навсегда? – к нашему удивлению, она резко замолкает и подтыкает руками свои масштабные бока.

– Берём! – мы выдыхаем почти одновременно, наблюдая, как расползается в улыбке Сара, медленно, как в немом кино. Она широко разводит пухлые руки и делает шаг навстречу в желании обнять сразу нас обоих.

– Теперь я вас уважаю. Если будете у нас в Парижах, то мы с Соломоном вам рады завсегда будем.

***

Удивительно, как тебе идут вязаные вещи. Не пиджаки, не рубашки, не смокинги. А именно уютные вязаные вещи. В них ты сразу какой-то совершенно домашний, тёплый.

Так мы и прозвали мягкий сувенир из Парижа – кофта Соломона. Наверное, в её буклях прячутся маленькие смешливые пузатенькие эльфы-Соломончики. Точь-в-точь как тот муж болтливой эмигрантки Сары.

Всегда, когда мы ссоримся или ты приходишь в дом рассерженным либо встревоженным, стоит надеть эту бесформенную вещь, и мир, словно Сара, раскидывает свои добрые руки и становится таким, каким он был бы создан для влюблённых.

Как же ты возмущался, когда я нарисовала огромное сердце на спине этой кофты. Твои вечно лохматые брови сошлись, как тучи во время грозы. На высоком лбу появились предательские глубокие заломы, но ярко-синие глаза не изменились нисколько. Они были прозрачными, с переходом от дымчато-серого к кристально-голубому. И они источали любовь. Ты не умеешь злиться на меня. Отходишь быстро. То мгновение не стало исключением.

Начинает темнеть. Становится не по себе.

Перебираю на телефоне последние звонки, нервно нажимаю на твоё имя. В ответ металлический женский голос робота сообщает: «Абонент вне зоны действия сети».

На подъезде к нашему посёлку есть несколько зон, где пропадает связь. Скорей всего, ты уже близко. Во всём доме включаю свет. Развожу камин, зажигаю на нём свечу внутри крошечного керамического домика с кривой крышей. Всё готово.

Кофта Соломона, стол, Матраскин, свечи, камин ждут.

Но больше всех жду я.

Глава 4. Всё будет хорошо

– Нади-и-и-ин!

Захлёбываюсь в её имени и, кроме него, не могу сформулировать ни одного слова. Слышу собственный голос словно издалека, откуда-то из-под толщи воды:

– Нади-и-и-ин, с ним что-то случилось!

– Мишь, что? Что ты хлюпаешь? Ты можешь толком объяснить, Мишь? Что случилось? – встревоженная, не проснувшаяся ещё сестра пытается остановить мою истерику.

– Надин, мне срочно нужна информация.

– Мишь, я ничего не понимаю! Ночь на дворе. Прекрати реветь и объясни, что стряслось, – она кашляет в трубку, что-то пьёт и окончательно просыпается.

– На-а-а-адь, – пытаюсь найти слова, они с трудом приходят, и все те, что приходят, я выкрикиваю в бесчувственный, горячий от моих вспотевших рук телефон. – Ничего не понимаю! Он не приехал домой, я всю ночь звонила и звонила. Он не мог меня оставить одну! Мне нельзя ночью одной! Телефон вне зоны. Что делать? Ты ничего не знаешь? Он случайно не звонил тебе? Или кто-то от него? Я чувствую, что-то случилось. Нужно срочно ехать в полицию. Нужно, наверное, куда-то звонить? Не знаю, что делать!

– Ясно. Выпей свои таблетки. Ты ходила к Ольге Витальевне?

– Нет!

– То есть ты мне соврала? То есть ты не была у Ольги Витальевны? Сколько ты к ней не ходила? Ты и таблетки не пила? – она явно заволновалась, снова закашлялась и замолчала в ожидании ответа, я тоже замерла в недоумении, но спустя секунду взорвалась, закрывая лицо ладонью.

– Да, чёрт, чёрт, чёрт! При чём тут это? Надин? – почти рыдаю в трубку, но неумолимая Надин снова заводит разговор совсем не о том.

– Сколько, говори?

– Ты меня слышишь? Он не пришёл домой. Такого не может быть. С ним что-то случилось…

– Сколько? Я задаю тебе вопрос! Хрен знает что! Сколько ты не ходила к ней?! – Надин срывается на крик, но вдруг осекается, собирается и продолжает, чеканя каждое слово: – Так! Сопли в трубку прекращай пускать. Никуда не ходи. Никуда не звони. Жди меня, я выезжаю. Всё решим. Всё будет хорошо.

Она всегда говорит: «Всё будет хорошо», когда всё очень плохо. Я знаю.

– Всё будет хорошо, – говорю себе и вызываю такси.

Пошатывающейся походкой приближаюсь к входной двери, за которой ночь. Реальность плывёт и теряет очертания. Руки и тело перестают слушаться и подтрясываются.

С каждым шагом дверь в ночь всё ближе. С каждым шагом воздуха меньше и меньше. Я схожу с ума? Нет, мне просто страшно выходить в ночь. Но ещё больше пугают полная тишина и неизвестность.

Ночь. А ночью ничего хорошего не происходит.

Возвращаюсь в гостиную. Куда-то туда, в темноту выдвижных ящиков, я запрятала пузырёк. Специально отправила его в самый глухой угол стола. Тщетно надеялась, что белые кругляши больше никогда не понадобятся, но снова насыпаю их в дрожащую ладошку и, зажмурив глаза, смиренно кидаю в рот, не запивая.

Душное обкуренное серое помятое сиденье в жёлтой машине ожидающего у калитки такси.

Засаленные стулья в узких коридорах полицейского участка.

Угрюмые лица.

Сухие вопросы.

Странные взгляды.

Круглые белые часы на стене нагло выпуклы и вгрызаются своими громогласными «тик-так» в мои перепонки.

– Всё посмотрели? Что-то пропало? – безэмоционально задаёт вопросы, не поднимая глаз от листа бумаги, молодой мужчина в форме.

– В смысле?

– У вас что-то пропало из дома?

– Да, конечно! Человек пропал!

– Вещи! Вещи не пропали? – он поднимает наконец глаза и смотрит в упор на меня.

– При чём тут вещи? Чёрт, да вы все сговорились? Я же говорю вам – пропал мой любимый человек. Вчера у нас была годовщина свадьбы. Он не пришёл домой!

– Три дня прошло? – полицейский произносит слова так монотонно, что мне уже кажется, я общаюсь с суперреалистичным человекоподобным роботом.

– Каких три дня? За три дня может случиться что угодно!

– Ждите три дня! Искомое лицо, сколько, говорите, лет ему? Сорок? Ну вот, взрослый же мужчина. Кем работает? Сценаристом, значит. Ну вот, творческая натура пошла искать впечатления или что там – вдохновение… Искомое лицо мог загулять или уехать без предупреждения. Ждите, гражданка.

Выхожу из кабинета и падаю в первое попавшееся кресло.

В коридоре снующие туда-сюда ноги. Понурые люди проходят совсем близко, почти задевая меня. Чувствую себя совершенно жалкой и беспомощной. У одного из потолочных светильников нервно мигает жёлтая сфера. Они говорят – ждать, но как можно ждать, когда каждый «тик-так» – это минус шанс найти тебя? От бессильной злобы то кусаю поломанные ногти, то кручу ни в чём не повинную пуговицу на кофте.

Весь мир летит в чёрную воронку.

Казённое сиденье очень жёсткое.

Глаза заплывают белёсой поволокой. Люди и предметы теряют детали, как в зловещем тумане. Остаются только амёбоподобные контуры и звуки снующих ног.

У меня так уже было, и не раз.

Сейчас всё наладится. Я соберусь, и у мира снова появятся детали и резкость.

Мои жалкие потуги взять себя в руки, как низколетящий боевой самолёт, сбивает звонкий высокий раздражённый голос:

– Мишель? Ты? Что с твоей головой? Ладно, расскажешь потом. С ног сбилась тебя искать! Я же сказала, никуда… Ты заходила в кабинет?

Надин не оставила меня один на один с горем.

Поднимаю голову, и размытый контур с хорошо знакомым родным голосом вновь наполняется деталями. Яркая, светлоголовая, моя сестра словно луч света в тёмном царстве.

Крашенные от тёмных корней до светло-пшеничных кончиков длинные волосы не убраны. Словно ко мне прибежала не родная сестра, а взлохмаченная мегера. Её живые глаза, обычно тёмно-карие, вдруг стали немного зеленоватого оттенка. Они всегда меняют цвет, когда Надин насторожена, испугана или зла.

– Хрен знает что! – она покусывает от волнения пухлые губы и плюхается в кресло рядом. Моя тяжелая голова падает на её плечо. Сестра же продолжает отчитывать: – Мишка, я еле сдерживаюсь, чтобы тебя не обложить. Что ты творишь? Что ты творишь! М-да. Ситуация, судя по всему, перцовая. Ты, конечно, не была у психолога. Ты, конечно, меня обманула, но что случилось ещё?

– Он пропал! – выдыхаю с шумом.

– Так. Ясно! Он опять пропал! Когда?

– В смысле «опять»? – отрываю голову от её чёрного с золотыми крупными пуговицами плаща. Такого ответа я точно не ожидала.

– Ты меня с ума сведёшь. Когда?! – почти кричит она.

– Вчера мы должны были вместе отметить наш юбилей, ну ты же знаешь, Надь. Я целый день готовилась, но он не пришёл. Я иззвонилась, но, кроме голоса робота «абонент не-е-е-е»…

Дальше нет сил что-то объяснять, и в ход опять идёт обкусанный ноготь.

– Ладно, ты в кабинете уже была?

– Да!

– И что?