Похищенная весна. Петроград – Ленинград

– Ольга. Дочь моя Катя, – Ольга пожала крепкую и теплую мозолистую ладонь. Подозрения ее тут же стали менее значительными. И совсем рассеялись, когда Иван наклонился к Кате, поправил сползший капор и сказал:

– Катюнька, запыхалась совсем? Зато, это…, согрелась. Потерпи чуток. Ты, это…, сильная, вижу! – он поднялся и пояснил уже для Ольги. – Я-то привычный. Это…, кажный день хожу. Тут по набережной, до мосточка, а там уж напрямки. Версты четыре, это…, не больше.

Ольга посмотрела на тихую Катю, оглядела темные махины кварталов засыпающего чужого родного города и кивнула. Сапожник помог перелезть им сугроб и выйти на набережную и также размашисто пошагал вперед. Он останавливался у тех фонарей, которые не горели, давая Ольге с дочерью пройти неосвещенные участки мостовой в безопасности, и опять размеренно и быстро опережал их на несколько домов. Они вышли на проспект уходящий вглубь острова. Здесь встречались трактирные огни и быстро трезвеющие на холоде завсегдатаи.

Ветер с Невы начал стихать, движение и шум на мостовой почти прекратились. Колясок и моторов уже совсем не попадалось. Здесь город был такой, как она его помнила. А может, от усталости ей все казалось одинаковым. Васильевский сейчас походил одновременно и на Петроградку, и на Лиговку. Ступенчатые стены домов с арками: два этажа, пять этажей, глухие брандмауэры, сад, сквер, фонарные столбы, водосточные жестянки, каменные панели и дощатые заборы и снова брандмауэры, три этажа, два этажа, пять… Город жив. Город жил без нее и даже церкви, вопреки россказням с той стороны границы, стоят. То справа, то слева из-за домов выглядывали луковки.

«Господи, прости!»

Перекрестилась Ольга, проходя вдоль ограды кладбища. За ним вышли на узкую улицу к покосившимся деревянным домикам, новым в бесконечное количество окон баракам и заснеженным изгородям, за которыми поднимались целые горы белого, серого, коричневого чего-то.

В квартале от кладбища Иван остановился у высокого забора, за которым был поворот в неосвещенный проулок:

– Вот почти и добрались! Это… – он поставил чемодан под фонарем, – тут постойте чуток. Я ейного разрешения спрошу. Да это так, для порядку! – в бороде снова чувствовалась улыбка, – и вернусь за вами.

Катя плюхнулась на чемодан. Капор сполз, из-под ушанки валил пар и поднимался к фонарю.

– Вот это прогулочка! – неожиданно бодро сказала Катя. – Это ж как до молочницы в Ваммельсуу?

Ольга улыбнулась, она вспомнила, как под новый год их отправили на хозяйский хутор вместе с другими служанками, дворовыми и кухонными работниками с их многочисленными детьми. После Рождества такой подарок устроил директор Морского курорта. Постояльцев на вилле Лепони почти не было. И он дал задание проинспектировать молочника в Ваммельсуу. Снег еще не выпал, но мороз уже стоял задиристый. Детям показали ясли с телятами и жеребятами, разрешили залезть к курам в зимовье и накормили жирными пирогами. А такого вкусного молока Ольга не пила, наверное, со своего детства.

Стукнула калитка. Старик в телогрейке и шароварах выскочил из-за угла.

– Давай-давай! – скомандовал он, подгоняя Катю. Забрал вещички и нырнул обратно. Катя и Ольга пошли за ним. За забором обнаружилась одноэтажная хибарка с четырехскатной крышей, к ней примыкала низкая постройка с дверями и полуподвальными окнами, плотно завешенными изнутри. Напротив у забора, аж до самого его края темнела огромная куча.

В хибаре приветливо горел свет, от нее пахло печным дымом, но старик проскочил мимо крыльца, подбежал к одной из дверей пристройки, ногой постучал. Двери приотворились, выпустив в стужу клубы пара.

В полутемном жарко натопленном помещении по стенам танцевали отсветы огня из буржуйки. Хозяйка комнаты в ночнушке и кудлатом платке заспанно щурилась на гостей.

Чуть не сделав привычный книксен, Ольга спохватилась и скромным поклоном поприветствовала старикову невесту. Та вроде кивнула, если это не игра света.

По безрадостному приему Ольга подумала, что надо срочно расплатиться, начала копошиться в ридикюле, протянула деду его сверток и несколько бумажек, но старик отмахнулся. Он закинул еще пару дровишек в печурку, потрогал чайник, котелок на плите и сказал:

– Завтра-завтра разберемси, поздно уже… Эта… – он накидал в маленькую плошку картофелин из чугунка, – мы пошли в другую комнату, а вы ложитесь, – миской показал на настил у стены с одеялами, из-под которых явно только вылезла хозяйка. – Печку не студите, а то замерзнете к утру. Домишко, это…, совсем тепло не держит.

Как только дверь хлопнула, Катя подбежала к котелку и схватила горячую картошку, обожглась, уронила на стол и скинула полушубок на пол. Прыгнула на стол за укатившимся клубнем, как лиса за мышью, и перекидывая из руки в руку, кусала картошку прямо с кожурой.

Пока мать доставала нужное из чемодана, Катя забралась на полати, развязала ботики и дожевывала картофелину уже под одеялом. Еще через пару минут Ольга оглянулась и поняла, что дочь уже спит.

Ольга села за стол на единственный стул в комнате. Она обняла голову руками, закрыла глаза и слушала, как трещит в печке огонь. Не так она представляла сегодняшнюю ночь.

«Зачем?! – вопрошал внутренний голос, – На что ты надеялась? Все семь лет никто не отвечал, надо было думать?!»

– Что делать-то? – прошептала она в ответ своему умному внутреннему голосу, – Сил нет никаких. Попали неизвестно куда. Вот заставят завтра меня и Катюшу отрабатывать в ресторане, каком-нибудь! – Ольга придумывала работу попротивнее, будто специально хотела заставить себя страдать еще больше. – Мою девочку, мое солнышко! Отберут, и будет она с другими голодными оборванцами побираться!

Ольга заплакала, тихо, почти по-детски, чтобы не разбудить Катю. Но ей так хотелось выть в голос, разгромить чужое жилье и бежать к дому, орать той девчонке гадости. Или к черным водам Невы. Как жаль, что она подо льдом!

Чайник чуть затих и зафырчал, окутывая трубу печурки густым паром и стреляя в раскаленную печку брызгами. Оля аккуратно сняла его на железку. Котелок с картошкой она отодвинула подальше от раскаленного очага. Да и прихватила одну. Жевать и горевать было сложнее. В голову лезло что-то более жизненное. Где тут уборная, например. Как вернуться в Терийоки, или уж тут найти работу. Прачки везде нужны. Оля заметила до сих пор лежащий на столе сверток. Протянула свободную руку и задрала край бумаги, потом тряханула – на стол вывалились две пары калош. По размеру было похоже, что они идеально подойдут на Олины и Катины валенки. Ольга прикинула, что надо будет добавить хозяевам за заботу, и денег у нее с такими тратами надолго не хватит. Она заботливо убрала обновку под стол и продолжила есть.

Водянистая картошка отдавала сладостью и конским навозом. «Мерзлая» – Ольга не любила такую. Но сейчас так хотелось есть, что даже эта еда ее успокаивала. Она налила в оставленный на столе стакан кипятку. Посмотрела на спящую в одежде Катю на чужой простыне и часто заморгала. Жар от сердца подступал уже к горлу, но горячий стакан отвлек. Она одернула руку и сосредоточилась на ниточках пара, тянувшихся от кипятка вверх в свете красного печного зева.

– Допустим, родителей нет, – прошептала Ольга, – дома нет, но ведь хоть кто-то остался? – Она стала вспоминать, кто из прошлой жизни мог бы ей помочь.

Коллеги отца с фабрики. Его шофер Степан с семьей. Сосед – аптекарь, что брал на работу после революции. Юра Анненков, он всегда ей помогал, не откажет же он ей сейчас, когда она в таком положении?! Друзья семьи. Участники ее недолгого литературного кружка. Павел Павлович…

«Нет! Родителей Андрея точно нельзя вмешивать! Нельзя с ними встречаться. Ни за что! Нельзя, чтобы они знали, что Катюша его дочь! И Кате не стоит знать ни кто ее отец, ни его родственников! Что они знают про нас? Что мы пропали по дороге в Париж? Вот пусть так и будет!» – Оля, сидя напротив раскаленной печи, чувствовала, как к ногам тянулись ледяные языки февральского холода. Она задрожала, одернула поглубже истерзанные шерстяные манжеты, положила руки на теплый живот. Наткнувшись на шрам, она отняла оплошавшие пальцы. Нервно встала – ее передернуло – скормила алым углям еще одно полено, проверила, можно ли плотнее закрыть облезлую дерматиновую дверь. Накатила усталость. Потратив последние силы Ольга привалилась спиной к скрипнувшему косяку.

Катя спала глубоко и беззащитно, раскинув руки и ноги на широкой лежанке.

«Катюша только моя! Никому ее не отдам! – Ольга сжала похолодевшие кисти до хруста костяшек. Боль не заставила себя ждать. Она отрезвила и заставила думать. – Тогда, что? Тогда, как? Лучше бы Катюша была Сашиной дочкой! Причем здесь Саша?! Мало я ему крови попортила?! Нет, Саша ни при чем! Так, так, так…» Ольга начала судорожно метаться в узком проходе между столом, лежанкой, перекошенным буфетом, в нутро которого были втиснуты дрова. Она чувствовала себя как в капкане. Попалась по собственному недомыслию, еще и ребенка привезла. А ведь ее предупреждали!

Как поступить, Ольга не понимала. Сколько пролетело времени в раздумьях – тоже. Она только знала, что топка сожрала двенадцать поленьев, но руки ей было не согреть. В сырых валенках и ноги продолжали коченеть.

Сон подступал. Она решила прилечь. Только на минуточку закрыть глаза, потом встать и подбросить, чтобы очаг не угас. Ольга заслонила дверцей прожорливое зево печки и устроилась на краю полатей, стараясь не будить нежно сопящую дочь.

«Завтра. Завтра будет новый день. Иван ведь хороший человек? Вот у него и спрошу, что подскажет. Может он аптекаря знает или Степана… Надо идти домой… Там найдется знакомый, кто-то, кто знает. Поможет…»

Мысли путались, кружились, перетекали. Они были то теплыми, как лучики солнца, то ледяными, как вода из колонки. Набирались, наполняли собой все вокруг, волновались… Оля почувствовала, что стоит в лодке над ними. У борта свернувшись калачиком, лежала Катя. Она таращилась зелеными глазищами и повторяла: «Мама, Мама». Сердце сжалось.

Оля посмотрела по сторонам. Под лодкой – только морская плоть, поднимающая и опускающая свинцовые мышцы. Над лодкой – от пепельного до цвета сажи обрывки туч. Они мчались во всех направлениях, и где-то выше них, в редких промежутках, мелькал восково-холодный свод.

Лодку болтало. Казалось, она сейчас сорвется с гребня и полетит верх тормашками, вытряхнув из себя напуганных девочек. Оля схватилась за весла. Но грести не могла. Весла или не дотягивались до воды, или застревали в ее толще, будто она – гранит. Лодка кружила на месте.

В одной из нарастающих волн Оле почудилась знакомая шляпа. Волна выросла и, обмякнув, поднырнула под лодку. Что-то большое шурша и лязгая прокатилось под днищем. И с другого борта Оля увидела, как по удаляющейся водной глади скользит Андреево клетчатое пальто.

Оля зажала рот, чтобы не закричать. Посмотрела на Катю. Та продолжала разевать рот: «Мама-мама», но Ольга ее не слышала. Только вой ветра, и рокот перетирающихся между собой волн.

В страхе Оля озиралась, и в следующей нарастающей волне она увидела изуродованного мужа. Он приближался, приближался…

Брызги от волн уже долетали до Оли. Они обжигали ее кожу и губы холодом и солью, перемешивались с горячими слезами. Оля видела перекошенную улыбку Андрея, вода еще больше исказила его черты – нельзя было разобрать глаз. Но еще чуть-чуть, и Оля поняла, на лице под волной нет глаз, только черные ледяные глазницы.

Андрей вытянул из воды серо-зеленые руки и потянулся к лодке. Оля стала вытаскивать весло из уключины, дергая из стороны в сторону. Она не собиралась сдаваться Андрею без сопротивления.

Вдруг из-за Олиной спины вздыбленную совсем близко волну пронзил луч света. Страшные руки тут же опали безобидными барашками. Оля оглянулась, в поисках источника спасения. Катя стояла на корме и, улыбаясь, смотрела на маяк.

Бледное небо оголилось. Вода выровнялась и показала светлый горизонт. Оля замерла, прислушиваясь к течению. Луч маяка, нежно покачивая, настойчиво подтягивал лодку к безопасному месту. Оля покорно присела рядом с Катей, прикрыла глаза и позволила себя убаюкать.

Глава третья. Кроличья нора

Проснулась Ольга сразу. Не успев открыть глаза, она спохватилась, что проворонила печку, но тут же услышала, что очаг дружелюбно трещит и посвистывает. Не меняя позы она решила оглядеться. В таких же сумерках, как накануне, за столом Ольга увидела спину в кудлатом платке. К дровяному сладкому запаху примешался привкус жженного керосина. В комнате горела лампа, но пока вне Олиного поля зрения.

– Будочка во дворе налево – не оглядываясь, махнула зажатой в руке картой хозяйка в сторону за окно. – Твоя деваха-то не обосцицца? Седьмой час ведь дрыхните.

Ольгу передернуло от такого вопроса, но она поспешила успокоить хозяйку:

– Нет. За ней никогда не водилось. – Ольга, погладила сопящую Катю по руке и прошептала ей, что сейчас придет, чтобы та не испугалась.

Валенки просохли. Пока Ольга накидывала на плечи пальто, исподтишка разглядывала невесту сапожника. Крупная сутулая женщина. То ли седая, то ли светло-русая. Сдвинутые суровые брови и поджатые губы. Она не смотрела на Ольгу, а сосредоточенно раскладывала пасьянс, нависая над необыкновенно маленькой коптящей лампой.

Когда Ольга вернулась, Катя уже сидела, поджав ноги, на стуле, а старуха внаклонку натягивала калоши на Катины валенки.

– Чего он вам дал-то?! Тюк-в-тюк! Не на вырост, ничего! Это же муки ацкия кажный раз на просушку сымать! На! – Старуха протянула Кате валенки. – Проводи-ка свою вертлявку до нужника. А то поскользнется. Сегодня туману… сырости… И давайте уже поскорее. Чайник ставлю!

«Не такая уж и суровая» – подумала Ольга, выходя с Катей во двор.

После вынужденной утренней прогулки хозяйка выдала ушат с ковшом и строгий выговор, за то, что Ольга снова замочила валенки, не надев данные дедом калошки. Ольга извинялась, послушно и тщательно умывалась. Была готова уши показать хозяйке на проверку, так уж она напомнила ей кормилицу.

– Вас случайно не Фросей зовут? – с улыбкой спросила она хозяйку, предположив, что всех грозных воспитательниц должны звать Фросей.

– Нинкою! – отмахнулась женщина. – Ниной Михалной, – поправилась она многозначительно приосанившись. – А вас Олькой и Катькой звать? Мне Ваня сказал. Что ж девчоночки, позавтракаем, чем бог послал! Ты, длинная, на полати седай. Ты, мелкая, – на стуле, а я вот тут полешко потолще… – Нина Михайловна вытянула какой-то трухлявый пенек из буфета без дверец. – А чего? Вот-те и табурет! – Она засмеялась, оголив редкие, но белые зубы. Плюхнулась на шаткое свое сиденье, ойкнула и залилась пуще прежнего. Катя, вторя, заливисто засмеялась, и тоже чуть не слетела со стула. – Ну, неча ржать! Олька я пока раскладу, а ты рассказывай, кто вы, откудова и куда следуете. А то от этого сапожника ничего не добъесси. Он только «давай погреимси, давай погреимси» … – старуха подмигнула Ольге и глумливо хохотнула.

Нина Михайловна разложила по алюминиевым мискам разогретую вчерашнюю картошку. Плюхнула кулаком по каждой, так что мякоть разорвала кожицу и превратилась в подобие пюре. Хозяйка раздала всем по деревянной ложечке, пока Ольга вкратце рассказала, что родилась в Финляндском княжестве, потом жила на Церковной, бежала, потом Катюша родилась…

– От святого духа, что ль?.. – нескромно спросила Нина Михайловна.

Ольга быстро вскинула взгляд на старуху, потом на Катю, потом на печку и снова на хозяйку:

– Понимаете… Это грустная история, я бы не хотела… – она покосилась на слушавшую ее дочь.

– А-а-а… Понятно! Ну раз устроилась там, у буржуёв этих, чего ж не сиделось?

Ольга уставилась на плавающий по цветастой скатерти круг света от лампы:

– Я там чужая. Меня там никто не понимает. Катюша без отца. Мужчины там все…

– Да что ж ты будешь делать! – старуха всплеснула руками, остатки картошки с ложки полетели в темный угол. – Опять все из-за них! – Нина Михайловна облизала ложку, затем выбрав картофельные шкурки на стол, облизала и миску. – Все из-за них, супостатов! Вы доедать будете? – Она расценила неторопливость Ольги и Кати за отсутствие аппетита.

Катя, слушавшая до этого мать, разинувши рот, убыстрилась и в завершении, облизала тарелку так же, как это сделала хозяйка.

Ольга, закатила глаза от того, что вытворяет Катя, но тоже решила не обижать хозяйку и ускорила поедание постного блюда. Облизывать миску правда не стала.

– Благодарю, – передала она посудину Нине Михайловне, та скептически поковыряла ногтем остатки картошки по краю, помуляла пару раз в ушате, где только что умывались девочки. И протерев посуду тряпицей, висящей на поясе, убрала на верхнюю полку буфета.

– Ага. Значицца, понятно все с вами! – Нина Михайловна нависла над столом, уперев в него руки. Денег сегодня за постой не возьму. Я за младенчиком смотрю, мне там плотют пока. Да и какой постой. У нас тут стыдоба, а не постой. Расход токмо на дрова, а Ваня уж на дрова, слава богу, наберет с подметок-то! Своих будешь искать аль нет, это ты уже опосля решишь. А первым делом на службу надо. Откудова, говоришь? Церковная – эт на Петербурской стороне?

– Да. У Кронверкского.

– Вот и славненько. Биржу знаешь?

Оля похлопала ресницами.

– У Сытного рынка…

– А-а-а… Напротив Народного дома? Где хвосты всегда стоят?

– Да-да. Вот в хвост и вставай. Вот прямо сейчас езжай, и попробуй работенку найти. Говоришь, грамоте обучена? Попробуй в контору какую, ну или как раньше – прачкой… А за вертлявку не боись. Пригляжу. Она мне по дому поможет. Поможешь, Катюха?!

Хозяйка весело глянула на Катю. Та – на мать. А в глазах – не то страх, не то любопытство. Как всегда, по живому лицу дочери Ольга прочла целую гамму переживаний.

– Ну что, Катюшенька? Побудешь с Ниной Михайловной?

Катя прикусила нижнюю губу и кивнула. Она была необыкновенно тихая этим утром, но очень смелая.

– Надо было тебя пораньше-то поднять. Э-э-эх! Пока добересси, уже и местов может не быть! Ну, хотя бы оглядисси! Поезжай-поезжай! – Хозяйка убрала «табурет» в поленницу, освобождая Ольге проход к выходу. – Документы не забудь. И деньги. Деньги отсюдова забери! Чтобы никаких тут! – она потрясла указательным пальцем. – Чтобы без подозрений тут! – Ольга уже стояла в пальто и с изрядно похудевшим ридикюлем. – Ну ступай с богом. Тут трамвайчик сразу идет, огоньки: оранжевый да красный, 26 – Нина Михайловна в воздухе нарисовала цифру. – Тебе туда. Он долго-долго, но как раз к месту довезет.

– Так я знаю. Мы на нем вчера с Финляндского ехали!

– Вот видишь как?! Ступай. Ступай… – Старушка открыла дверь, выпустив тепло на улицу, подтолкнула в спину нерешительную Ольгу.

Остановка, действительно была, но трамвай шел совсем в другую сторону, противоположную той, откуда они вчера пришли с Иваном. Представилась отличная возможность поприветствовать город юности, осмотреть его.

В этот раз билет обошелся дороже, но кондуктор была точь-в-точь, как вчера. Ну или очень похожа. В вагоне почти никого не было. Ольга села на деревянный диван, сняла варежку и прогрела на заиндевелом окне глазок. Сумерки рассеивались. А вместе с ними рассеивался плотный туман с примесью горьковатой угольной сажи. Через собственноручно сделанное окошко Ольга уже видела не только мостовую и углы почерневших промышленных зданий, но и окна, трубы, улицы, удаляющиеся и пересекающие проспект.

Трамвай тренькнул и повернул налево. И справа в вагон залился белый слепящий свет. Солнце вот-вот взойдет, но лед и снег залива, до которых здесь было рукой подать, казалось, уже напитались этим предрассветным сиянием и готовы излучать его еще до восхода. Также неожиданно в вагоне потемнело. Справа и слева то появлялись, то расступались серые или бурые махины домов; бегущие вдоль проспекта, заборы; деревья с корявыми черными руками, нависающие над мостовой; обнажались из-под пороши некрасивые желто-коричнево-черным сугробы на пустырях.

Город прятал свою гармоничную красоту от пассажиров. Как Ольга ни жалась к стеклу, общей картины не уловить. Только тени, расплывающиеся за цветами мерзлых окон, или частности, как детали мозаики, – в протаянный глазок.

Слева вдруг показался ухоженный сад с дорожками и скамеечками, почти сразу за ним кирпичная пожарная вышка и улицы-линии – стрелы, разлетающиеся в белый февральский небосклон. Пешеходы снуют по широкой панели и по утоптанным тропинкам скверов. Деловитые и рабочие, которых можно было определить по добротным пальто, застегнутым на все пуговицы, или распахнутым парящим телогрейкам. Насколько меньше стало франтов, настолько же меньше стало людей в обносках.

Рядом сели две девушки над ними нависли молодые люди с длинными шеями, начинавшимися откуда-то от третьей пуговицы пальто. Они изогнулись, словно вопросительные знаки, повиснув на руке, и активно участвовали в разговоре со своими пассиями. Смеялись и громко обсуждали неудачников «непманов» и «пятилетку за три года». А Ольга вих возрасте мечтала стать поэтессой…

Ольге уже не так были интересны посторонние разговоры. Слишком много всего: звуков, голосов, моторов, рельс, людей… Все слилось в однородный бессмысленный шум. Как шум волн на Финском заливе. Она погрузилась в эту мысль, и вспомнила, что сегодня утром проснулась удивительно умиротворенной, несмотря на вчерашние переживания, да и, собственно, не смотря на сегодняшнее ее положение. Точно! Она хотела ехать домой и искать знакомых, поговорить с хозяевами квартиры…

«Может так и сделать?»

Замедлив ход, трамвай перебрался через Неву.

– Добролюбова проспект, – пробасила кондуктор.

За мостом трамвай повернул направо, и Ольга увидела часовню, Соборный сквер, Владимирский собор.

«Кресты! Кресты на месте! Прости меня, Господи! – перекрестилась Ольга, вглядываясь в глазок. – Врали в газетах! Не сбили кресты! – В вагоне было уже людно. Сердце стучало, чуть не выпрыгивало – жарко нестерпимо – и хотелось выйти вот здесь, сейчас дойдет до угла и… Дом – вот тут! Рядом совсем. Надо бы выйти! Ольга встала и стала протискиваться к выходу. Ридикюль застревал. Ольга прижимала его ближе, извинялась. За два человека до двери… – Но дальше что?! Опять придумки? А дочка в трущобах гаванских?.. Нет. Нина Михайловна права. До биржи надо. Найду работу, прокормлю Катю. А там уже и про знакомых можно подумать…»

Ольга проводила взглядом махину своего дома и, отвернулась.

– Биржа! – будто пушечным выстрелом ухнула кондуктор. Полвагона высыпало на панель к скверу, и, волной огибая трамвай с обеих сторон, народ кинулся наперегонки занимать хвосты.

Трамвай нервно застрекотал и за последним пешеходом спешно дернул набирать скорость. Ольга одна стояла на панели и смотрела, как удаляющийся трамвай ловко выскальзывает из сети, расставленной тенями корявых ветвей. Она не спешила. Зачем спешить, не зная, куда именно надо? И спокойно встала за смешанной группой, притаптывающих будто в танце, мужчин и женщин. Попасть бы внутрь, а там уж она разберется.

Солнце дарило тепло и воспоминания. По большому счету город почти не изменился. Прогулка в Зоосаду. Кажется, это был девятьсот шестнадцатый. Так же по-весеннему солнечно, только вечерело. К ней присоединились Жанна, Андрей и Саша. Как жестоко их потом столкнула судьба!

Тучка накрыла Кронверкский. Ольга отогнала мысли о том, что стало с каждым из тех, кто тогда здесь с ней гулял. Прекрасная тогда пришла весна, жаль, что короткая…

Очередь не сдвинулась и на сажень. Ольга продолжала отвлекать себя прошлым от холода. Она вглядывалась в лица прохожих родного квартала. И некоторые ей казались будто знакомыми.

– Курсантики пошли, – хихикнули за спиной молодые девицы.

Ольга подняла глаза в сторону Народного дома. По панели вдоль сквера шагали в вольном порядке молодые ребята. Счастливые и улыбающиеся, не то, что в Гражданскую. Чувствовалось, что они не новобранцы совсем. Форма уже прикипела к ним. По размеру шинель, ладно подогнанная под стройные фигуры ремнями. У некоторых ребят назатыльники на шлемах были застегнуты вокруг шеи, а у некоторых залихватски отогнуты, оголяя красные от мороза уши.

«Мальчишки! Что кадеты, что курсантики. Всегда хорошенькие! – Ольга разглядывала освещенные солнцем лица. – У этого глаза веселые, как у Саши. Этот ростом с него. У этого рот такой же, особенно когда смеется», – она улыбалась курсантикам и всему миру. К реальности ее вернул грубый окрик и толчок под локоть:

– Ну двигай, давай! Гражданочка! – мужчина ниже Ольги ростом в клетчатой кепочке щурился в ее сторону и сплюнул на панель рядом.

Ольга поспешила извиниться и прошла в сторону умахнувшего хвоста. Она долго еще провожала взглядом ребят в шинелях/

«А что если бы все тогда было по-другому. Жанна осталась бы жива. Андрей бы укатил в свою Францию и тоже был бы жив. А Саша успел бы испросить моей руки. Да! Сделался бы мне мужем и отцом Кати… Он бы так любил ее! У нее ротик с такими пухлыми губками, наверное, как у него в детстве. По выходным мы бы ходили в Зоосад. – Ольга прищурилась, не видно ли ворот. Ей казалось, что даже сюда доносится запах зверинца. – Саша сажал бы ее на плечи и нес к пруду с бегемотами. Катя бы испугалась, но схвативши его за голову, не визжала бы, а внимательно смотрела. Екатерина Александровна Точилина…»