Полная версия
– Нууу… Ээээ… – Семён опускает взгляд к песочного цвета туфлям, теребит в руках зелёный платок.
– Я тоже заметила, что тебя что-то гложет, – говорит Татьяна, рыжая дама чуть за сорок, из тех, кто перебарщивает с ухоженностью, злоупотребляя пластическими операциями. Она сегодня в бордовой рубашке, расстёгнутой сверху чуть больше чем нужно, во впадинке на груди – золотой круглый кулон. Я знал Татьяну уже давно. Нереализованность в браке с нелюбимым мужем. Как только муж умер на пятом десятке, она попала в клинику, и я лично в качестве психотерапии водил её в отделение к буйным, показывая, что может стать, не возьми она себя в руки.
– Да, – отреагировал Семён, посмотрев на Татьяну. – В общем, это самое… У меня… У меня, в общем, теория есть типа, – сказал Семён, осмотрев всех, будто ожидая разрешения продолжить.
– Ты знаешь, Семён, мы готовы слушать, – сказал я мягко.
– Да, спасибо. Вот вы все тут плетёте о своих отношениях, любви и прочем сладком дерьме, простите, но знаете что?
Все восемь пар глаз напряжённо всматривались в Семёна.
– Я считаю, что женщина – корень всех зол, женщина – самый безжалостный палач и тиран, манипулятор и вампир. Все наши проблемы из-за женщин…
Ну вот, чего-то подобного я и ждал. Давно заметил, что Семён сексист, но тщательно скрывает это за расплывчатыми путаными формулировками. Он вообще не отличался поставленной речью, зато, видимо, был талантлив в бизнесе.
– Я всю жизнь гнался за юбками. В моей, так сказать, постели, были десятки тел, – я заметил, как новенькая покраснела, – негритянки, азиатки, молоденькие модели и располневшие жёны знакомых. Это самое, да… И знаете что, вот вы думаете, какой козёл, старый похотливый кобель, но я вот что скажу: был влюблён в каждую и… ну, в общем, отдавал себя всего. А взамен…
Мужчина снова опускает взгляд к своим туфлям. В комнате гудит ртутная лампа.
– Чушь! Ты сам-то, что считаешь за любовь, а, дружище? – с вызовом спрашивает Стас, толстяк с длинными волосами. – Ты покупал им дорогие подарки и катал на Порше или что там у тебя. И это ты называешь любовью? Ты что-то отдавал, кроме этого, кроме денег?
– Стас, помнишь, что мы говорили про твои категорические умозаключения?
Я вынужден встрять, чтобы излишне не накалить этот разговор.
– Всё нормально, Павел. Это хороший вопрос, – Семён оглядывает женщин, – наверное, не мне судить, но не только это я отдавал, уж поверьте друзья. Но это самое… Женщины – это вопрос без ответа.
Семён окончательно скис. Богатый, успешный и в то же время потерянный, обиженный и одинокий. На прошлой сессии говорил, что есть взрослая дочь, но они почти не общаются, хоть и живут вместе, она сама по себе, себе на уме девчонка. Умная не по годам. Но от этого не легче. В большом доме два одиноких волка редко встречаются.
– Я всё сказал. Вот. Я не способен больше влюбляться, вот и всё.
Таня протягивает к Семёну руку, касается плеча.
– Но ты же не зря здесь. Спасибо, что поделился.
– Мы можем закончить на сегодня? – спрашивает Семён, часто моргая.
– Да, давайте обдумаем всё это до следующей встречи, если никто не против.
Все стали расходиться, переговариваясь вполголоса. Я погрузился в свой ежедневник.
– Я хотел поговорить с тобой наедине, – голос хоть и тихий, но рождает эхо в опустевшей комнате.
От неожиданности я вздрогнул, поднял голову. Передо мной стоял Семён.
– Я слушаю.
– Можно напрямую? Это самое… ты не хотел бы как-нибудь заехать ко мне в гости? У меня есть замечательный коньяк. Эээм… Сауна. Посидели бы, поговорили в непринуждённой атмосфере, так сказать.
– С какой стати, Семён? – Я напрягся, ожидая подвоха. – Это не очень поспособствует терапии.
– Ну ты же сам говорил, что важно быть ближе к своим пациентам. И я подумал…
Семён подошёл сбоку и положил руку мне на плечо.
– Даже не знаю, если честно, – я замялся, лихорадочно подбирая нужные слова.
– Если честно, Паш, я же вижу, что ты из этих, – как-то душевно сказал Семён.
– Чего? Что ты имеешь в виду? – спокойно спрашиваю я.
Я встал со своего места, а когда до меня наконец дошло, рассмеялся.
– С чего вдруг?
– Нет? Ты пахнешь, ну не знаю, бабским кремом, манеры… ну не знаю… ты слишком опрятный и вылизанный. И ты никогда не говоришь о своих женщинах.
– Я и не должен, – я овладел волнением, уже ели сдерживая смех. – Я твой психиатр, а не собутыльник. И уж тем более не гей.
Семён обиделся. Было видно, как перекосилось его лицо, раздулись ноздри. Толстая вена на шее быстро пульсировала.
– Значит, ты настолько разочаровался в женщинах, что решил попробовать с мужчинами? – резюмирую я, смотря прямо во влажные глаза Семёна. Какое-то страшное отчаяние сквозило в них.
– А что если и так? А? Я не могу быть один. А женщине уже никогда не доверюсь. И тебе не советую.
С этими словами Семён положил на стол визитку и торопливо вышел из комнаты.
Я смеялся в голос. Стыдно признаться, я давно подозревал и даже слышал, как некоторые медсёстры в больнице обсуждают неженатого красавчика, который будто совсем не замечает женщин. А я всего лишь придерживался одного грубого принципа: «не сри там, где ешь, не трахайся там, где работаешь». Веселье сменилось грустью, когда подумал о проблеме Семёна. Любовь, женщина. Что на самом деле я знал об этом? Не вдаваясь в биологию, физиологию и психику. Не так уж много. Я так же, как и Семён, часто влюблялся, но никогда не ощущал, что отдаю больше, чем получаю. Может, в этом весь фокус? Все фильмы и книги твердят: любовь – это про отдачу, самопожертвование, альтруизм. Чтобы любить человека, мы должны делать приятно ему. Тогда почему же у Семёна не вышло? Он хотя бы пытался, а я…
Я будто погрузился в опьяняющий транс. Под гудение лампы прокрутил целый фильм, придуманный за секунду. Там возникли и растворились все многочисленные девушки, которых я использовал в своих интересах. В финале пришёл к тому, что да, люблю только себя, только для себя стараюсь быть лучше, завоёвывать уважение, подниматься по карьерной лестнице. И докторская эта. И надежда, что после ухода Ризо на пенсию, я стану главврачом. Для чего, если не для самовосхваления, самолюбования. Всё так. А как же семья, дети и подобные вековые ценности? Видимо, я отсутствовал, когда какой-нибудь авторитетный учёный вещал, что без этого не прожить. И поэтому как-то жил. И всё меня устраивало.
– Ну что, Павел Алексеич, ты решил когда?
– Георгий Мусаевич, я нашёл некоторую информацию, успешные случаи вывода из кататонии подобных пациентов.
Мы стоим друг напротив друга. Два взрослых человека, но из разных поколений. И самое острое различие сейчас: он считает, что пропускать ток через мозг – это величайшее открытие. Я же считаю, что открытие это скорее подходит нацистам.
– Так, так, так, ну выкладывай, – качает головой Ризо.
– Профессор Массачусетского университета Роберт Лоусон в две тысячи первом году описал случай с пациентом Тони Франком, двадцати пяти лет. История Тони похожа и привела к подобной кататонии. Лоусон приходил к нему два раза в день и рассказывал, что происходит в мире, описывал погоду, природу, говорил о глобальном потеплении и восхождение на Эверест. В общем, как бы просто и глупо не казалось, через пять дней Тони впервые за два года молчания заговорил. Вскоре, одним прохладным осенним вечером Роберт Лоусон встретил Тони Франко в коридоре. Тот сам шёл в туалет. Это было победой. Чтобы закрепить эффект, Лоусон еще около месяца разговаривал с Тони и даже отмечал, что разговоры их были крайне полезны и содержательны. В своей монографии Лоусон писал: «Тони рассказал, где он находился два года: „Я ездил в отпуск, в Калифорнию, и знаете что, возвращаться совсем не хотелось, но я соскучился по настоящей осени“».
Ризо внимательно слушал и кивал.
– Паша, эмм, ты разумный парень. Если бы мы лечили шизофреников рассказами о погоде, нам бы не хватило матрацов, чтобы класть их на пол. Как легко поверить в то, во что хочется верить, правда? – Ризо, слегка наклонив голову, смотрел на меня, как на несмышлёного младенца.
Мои щёки явно горели, и я начинал жалеть, что поделился своими мыслями. Ризо продолжил:
– Хорошо, допустим, такой подход сработал с этим, как его там? Тони. Но он не научен, не системен.
– Георгий Мусаевич, вам ли не знать, что вся психиатрия балансирует на грани догадок и совпадений? А мы только сейчас с помощью достижений в нейробиологии и нейрофизиологии можем маломальски на что-то ответить. Мы по-прежнему знаем меньше, чем не знаем, и все наши лекарства – это костыли для людей, у которых нет проблем с ногами. Но мы заставляем их использовать эти костыли вместо того, чтобы напоминать, что они умеют бегать, и… – что-то меня понесло, я уже говорил то, во что сам не совсем верил. Ризо кивал, но, видно, не всё понимал.
– Дорогой Павел Алексеич, товарищ, давай без софистики, не грузи меня, я уже слишком стар для нового. Ты пришёл за благословением?
Ризо вопросительно уставился, скрестив руки на груди.
– Можно сказать и так…
– Дерзайте, мой друг. Но больше так не делайте. Вы вольны поступать как считаете нужным, просто помните об ответственности.
Серёжа лежал, укрывшись с головой одеялом. Кости, обтянутые бледно-серой кожей. Руки согнуты и прижаты к телу, челюсть сжата, немного выдвинута. Серёжа лежал, поджав ноги под себя.
Я придвинул стул и уселся. С чего начать? В палате никого – обед. Я осмотрелся, вздохнул. Встал. Подошёл к зарешеченному окну.
– Ммм, скоро осень. Я… Ты любишь осень, Серёга? – Я посмотрел в сторону койки. – Помню, мы с отцом в начале сентября сплавлялись по Днепру. У нас была маленькая синяя надувная лодка, норвежская, добротная. Мы загружались в пикап дяди, он вёз нас на дачу за сотню километров от дома, в деревню под Могильском. От домика до реки было пятьдесят метров. Холодным утром под карканье ворон мы спускались на воду, над которой парил туман. Течение подхватывало и несло в сторону дома по жёлто-зелёному коридору мимо деревушек, полей и лесов. К полудню мы уже раздевались до маек и нежились на последнем в году солнце. Прибивались к маленькому островку или дрейфовали, жуя бутерброды. Забрасывали удочки. Однажды я словил сома, представляешь? Видел когда-нибудь? Как же мы его тянули! Чуть не перевернули лодку. И после долгой возни, когда увидели этого монстра, больше метра, папа сказал, что нужно его отпустить. А я уж начал представлять, как удивится мама. Рыбина несильно пострадала. Пока папа покрывался испариной и держал его, я вытаскивал крючок. И, возможно, впервые ощутил настоящую жалость. Я смотрел в глаза этой рыбине и будто чувствовал её боль. Да… С тех пор я не рыбачил, Серёжа.
Я замолк, посмотрел на часы на руке:
– Вот и ты там, Серёжа, где-то в своём мозге, рыбина на крючке. Я должен тебя освободить. Нужно определиться: туда или сюда. И я не знаю, что лучше. Ответь мне. Может, расскажешь про своего отца?
Никаких движений.
– Или про мать?
Я потёр глаза. Есть ещё пара минут. Что могло бы разбудить мозг самца homo sapiens? Самка? Ну ладно.
– Я познакомился с офигительной красоткой, – прошептал я, наклонившись к уху Серёжи. – Хочу прикоснуться к её голой коже. Я представляю, как она стонет, когда мы занимаемся сексом, как ритмично подскакивает её упругая грудь. А ты спал с по-настоящему красивыми женщинами, Серёга?
Молчание. Что я делаю? Я откинул одеяло, посмотрел между ног Серёжи – никакой реакции, чего и следовало ожидать.
– Ну что ж, до завтра.
Я похлопал по худому плечу и поспешил в свой кабинет.
В субботу Вера снова объявилась на пороге. Из-за её спины выглянула Катя с пакетом в руке, в другой держа бутылку шампанского. Не успел я опомниться, как они вихрем влетели в квартиру.
– Так, к чёрту все дела, доктор, пора отдыхать! – сказала Катя, смело направляясь на кухню.
Вера извиняющимся взглядом с полуулыбкой посмотрела на меня.
Женщины хозяйничали на кухне, пока я судорожно прибирался в зале, вкладывая закладки в книги, подбирая с пола документы и обёртки от шоколадок.
– Уютненько у вас, только видно: женской руки не хватает.
Катя осматривает комнату, усаживается с ногами на диван. Она в длинной кожаной юбке, поэтому ей приходится немного подтянуть её вверх. Я украдкой смотрю на её смуглые гладкие ноги.
– Мне хватает моих, мужских.
– Как же я задолбалась сегодня. Так, Павел, открывайте же шампанское, а мы пока нарежем фрукты, – распоряжается Катя.
Минутное оцепенение прошло, и я решил, что лучше смириться и пустить всё на самотёк.
– Я вообще не пью, чтоб вы знали, – пытаюсь отвертеться от третьего бокала.
– А как же ты расслабляешься, доктор?
– Ем шоколад и смотрю мультфильмы, катаюсь, – я киваю на стену, где висит велосипед.
Девушки смеются, похоже не совсем веря в такой досуг.
– А вы давно дружите? – спрашиваю я.
– Мы вместе учились. Вера была самой умной в классе, я всегда удивлялась, как она всё успевает. Восхищаюсь ею до сих пор.
– Всё просто, мама-тиран. Расписание. Контроль, вплоть до минуты. Запрограммированный робот, – весёлым тоном поддерживает Вера.
– Потом я стала врагом номер один у её мамы, потому что вырвала Веру из матрицы, показав другую жизнь.
Женщины переглядываются. Вера хохочет.
– Простите, вспомнила эту «другую жизнь», – Вера делает жест пальцами.
– Секс, наркотики и рок-н-ролл? – спрашиваю я.
– Хуже.
– Но это всё в прошлом, – спешит добавить Катя.
– Да, – серьёзно говорит Вера, поправляя волосы. Снимает резинку с руки, собирает сзади хвост.
– Ну а ты, расскажи, почему этим всем занимаешься? – Катя обводит взглядом комнату, кивает на стол.
– Вам и в правду это интересно?
– Конечно, – одновременно отвечают девушки.
– Ну слушайте.
– Но сначала… – Катя поднимает бокал, – за вас.
– И за вас.
Мы выпиваем, они готовы слушать. Я люблю рассказывать эту историю.
– В пятнадцать лет я нашёл в бабушкином шкафу учебник по психиатрии. Однажды отец застал меня за чтением. «Не хватало нам ещё одного психа в семье. Вон, посмотри, что эти ваши науки с бабушкой сделали». Отец показал трясущимся от злости пальцем на бабушку Зину, которая стояла у окна, смотрела в холодную бесконечность горизонта. «Вот народный врач СССР и чем закончила?»
«Не говори так, это не связано!» Я очень злился. «Она же слышит и всё понимает».
«Поздно уже понимать, поздно, от больших знаний большие несчастья».
Я не до конца понимал, о каких вселенских несчастьях толкует отец. По-моему, уже тогда я знал, что старость неизбежно несёт с собой маразм в разных количествах, независимо от того, кто чем занимался всю жизнь. И перестать видеть из-за этого в человеке человека глупо и недостойно. Так я думал тогда.
Позже, после смерти бабули, помогая отцу разгребать чердак дома, оставшегося в наследство, я нашёл дневниковые записи бабушки.
– Секунду.
Я встал, направился к столу, открыл правый выдвижной ящик, на пол упали несколько листочков, пустых рецептурных бланков. Вытащил стопку толстых синих тетрадей.
– Поверьте, мы безумно скучно живём. Будто в два-дэ, а моя бабка жила в пять-дэ, в другой реальности. Она кое-что знала. Тринадцать тетрадей. Вообще их, видимо, четырнадцать. Они пронумерованы. Но одна затерялась. Не хватает номера двенадцать.
Катя и Вера с любопытством слушают.
– Знаете кто такой Тимоти Лири?
– Подожди, помню. Что-то там про ЛСД, – отвечает Вера.
– ЛСД? Всегда хотела попробовать, – мурлычет Катя.
– Кстати, он ещё в восьмидесятых предсказал, что компьютер и интернет станут ЛСД нового времени. Так вот. Бабушка с ним знакома была, вела переписку. Всё тут. Она описывает и личный опыт. ЛСД, марихуана, грибы, различные техники изменения сознания, осознанные сновидения, медитации, встречи с некоторыми эзотериками: Ошо, Гурджиев. Путешествовала по Тибету с Рерихом. Она даже какое-то время состояла в той секте, которая распылила зарин в токийском метро. Помните? Но кто бы мог подумать… – Катя снова наполняет бокалы. – Я всё читал и перечитывал. И мне так жалко, что я не пообщался с ней лично об этом. Мне есть, чему у неё поучиться, и есть, что ей рассказать. В общем, как ни странно, из-за этих тетрадей я поступил в мед. Отец хотел, чтобы я был юристом, судьёй, а мать видела меня каким-нибудь инженером или архитектором.
– На нас всегда влияет что-то нечаянное, случайное и в то же время предопределённое, – говорит Вера, будто невзначай касаясь меня коленом.
– Да, я ещё далёк от своей цели. Столько всего неизвестно…
Девушки кивают. Мы выпиваем, какое-то время молчим.
– Паша, у тебя же нет подружки? – вдруг спрашивает Катя.
– Ты имеешь право быть одиноким, если можешь позволить себе одиночество. Я могу позволить. И это здорово бережёт нервы, продлевает жизнь, – отвечаю я.
– Поспорила бы, – говорит Катя.
– И что, ты никогда не жил с девушкой? – поднимая бровь, спрашивает Вера.
– Больше пары дней нет. Не доходило.
– Или с парнем? – не слыша Веру, смеётся Катя.
– И ты туда же?
Я рассказал им о недавнем инциденте на группе.
Мы долго смеялись, допивали шампанское.
За окном темнело. Густые тучи нависли над Могильском.
– Ой, я, наверное, пойду, – посмотрев на часы говорит Вера.
– Ты ж пьяна, подруга, поехали ко мне или… – Катя смотрит на меня. – Ладно, он всё равно придёт пьяней тебя.
Вера что-то ответила, мы вроде попрощались, может, даже договорились ещё раз собраться. Смутно помню.
Я проснулся от касания чужой кожи. Тёплой, нежной. Дёрнулся, подскочил, сел на кровати. Рядом лежала Катя. Её выточенное тело. Кожа с матовым блеском. Линии спины, грудь. Она была голая. За окном светало. Я тихо пробрался в туалет. Слегка мутило. Залпом залил в себя кружку воды. Лёг обратно.
Я рассматривал Катю вблизи. Каждый миллиметр лица и тела, даже детально увеличенный, был идеален, как и общая картина. Да, она была картиной. Словно бы величайшее творение, натурщица для художника.
Катя открыла глаза.
– Ты так смотришь, будто проснулся с Моникой Беллучи.
– Лучше.
Катя обнимает меня одной рукой.
– Ещё только пять, – объявляю я.
Мы просто лежим, рассматривая друг друга.
– Ты много не думай обо мне, хорошо? У меня нет времени на отношения. Как я понимаю, у тебя тоже. Так что…
– Ты замужем?
– Это никогда не важно.
Хороший слоган для жизни. Эпикурейство? Ни о чём не думай, наслаждайся жизнью.
– В смысле, – требуя уточнения её философии, спрашиваю я.
– Без смысла. Если захочешь, увидимся через недельку.
Сейчас она владела ситуацией, она владела мной. Она могла делать всё, что ей захочется. Она могла повелевать и подчинять. Но я подумал, что такие женщины больше всех нуждаются в любви, и, возможно, от этого коротнуло болью в левом виске.
Она чмокнула меня в губы, встала, подобрала с пола прозрачные трусики, пошла в ванную.
– Ты похожа на богиню, – вслед сказал я, но тихо, словно боясь, что услышит.
Через минуту я не выдержал и пошёл за ней в душ.
Катя ушла около семи. Я заварил зелёный чай. За окном во всю кипела жизнь. Железные коробки везли невыспавшихся людей на рабочие места.
Неожиданно в кухню вошла Вера.
– Ты что, никогда не закрываешь? – в руках девушка держала тарелку с горой дымящихся сырников. – Мне показалось это прям то, что нужно с утра. Тебе же понравилось в прошлый раз?
– А рассол к ним не полагается? – хрипло пытаюсь шутить я.
Вера осмотрелась.
– Ты один?
– Ну да, Катя только что уехала.
– Значит… А, понятно.
– Что?
– Ничего. Приятного аппетита.
В комнате повисла неловкая тишина.
– Ну, я побежала, хорошего дня.
Вера выскочила за дверь. Мне осталось пожать плечами. По-прежнему мутило. Я вылил чай в раковину и насыпал две ложки растворимого кофе, снова подогрел чайник, добавил сахар и молоко.
События последних дней выбили из наезженной колеи, но многолетняя структура жизни, её фундамент пока не были затронуты. Нужно работать.
Я вышел из дома. Прохладное пасмурное предосеннее утро. На улице дышалось легко. Самое то для велосипедной зарядки, но физкультура в этот день ограничивалась прогулкой до остановки.
Я ещё раз навестил Серёжу. Странно после вчерашнего смотреть на него и рассказывать, как жизнь идёт своим чередом.
Осмотрел троих поступивших. Выписал двух.
– Паша, Гаманько-то совсем плох, – говорит Тамара.
– Да знаю я! – чуть громче, чем нужно, отвечаю я, проливая воду из чайника на стол. – Прости, я понимаю, но не знаю, чем мы можем помочь.
Тамара подходит и гладит по спине.
– Ты что-нибудь придумаешь…
Мне на секунду показалось, что Тома хотела добавить «сынок».
– Спасибо.
– Так, ну-ка расскажи мне, ты наконец девушку нашёл?
– Ну, Тома, – от неё ничего не ускользнёт.
– Ладно, ладно, захочешь – расскажешь. Ты же знаешь, если нужен совет, обращайся. Но я одно скажу: никогда не бойся ошибиться. Ни в любви, ни в работе. До завтра.
– До завтра, Тамара Сергеевна.
Вечером позвонила сестра.
– Привет братишка. Звоню напомнить, что завтра у сестрички день рождения, знаю, ты не запоминаешь такие мелочи. Ты приедешь?
– Отец будет?
– Куда он денется, он же у нас живёт. Ты опять за своё? Вы так и не поговорили?
– Нет.
– Он тебя давно простил.
– Я так не думаю. Давай я тебе перезвоню, – сказал я резко, заметив Веру, которая снова без стука вошла в квартиру. На этот раз с кастрюлей.
– Ты решила меня откормить? Я не голоден, – соврал я.
Сквозь серую, на тонких бретельках майку Веры просвечивали соски. Во рту пересохло.
– Аппетит приходит во время еды, – выставляя тарелки на стол, говорит Вера.
– Ты не обязана…
– Всё-всё, давай ешь.
Я уселся.
– Как день прошёл? – буднично спрашивает она.
Я не привык так часто обсуждать свои дни с кем бы то ни было.
– Бывало и лучше.
– Что так?
Я жевал. Вера делала себе кофе, вполне освоившись на моей кухне.
– Помнишь, я рассказывал про Серёжу?
– Угу.
– Видно придётся немного зарядить его мозг. Слышала про электро-судорожную терапию?
Вера кивнула.
– Наверное, если радикальные решения – единственный выход, не стоит себя винить, что не нашёл другого.
– Может, ты и права. Ну а твои радикальные решения? Ты собираешься разводиться?
– Нужно уладить кое-какие вопросы.
– Может сходим в кино? Там сейчас «Орёл» идёт, слышала? Не читала книгу? Говорят, неплохо, – я решил перевести тему.
– А ты ещё и такие книги успеваешь читать?
– Бывает захожу в книжный, беру, что попадётся.
– Читала. Заинтересовалась описанием. Бросила на тридцатой странице. Думаю, фильм также переоценён. В наше время слишком легко покупается пиар. И сплошь вторичное искусство принимается как манна небесная. Помню, как прочитала восхвалённую «Найдите меня за плинтусом» и со злости отправила сразу же в мусорное ведро. С тех пор насторожен.
Вера медленно отпивала из чашки с дымящимся кофе.
– Забавно. Было время, я очень много читал. На каком-то этапе это лучшее, что ты можешь делать в жизни. Кстати, большинство хорошо написанных книг интересны с точки зрения психологии и психиатрии. В общем-то, в том числе из-за книг мне, кажется, теперь необязательно общаться с нормальными людьми, чтобы знать их мотивы, поступки, я всё знаю наперёд, все они уже прописаны классиками.
– Зануда, – хихикнула Вера. – Ты всё рассматриваешь с точки зрения психологии и психиатрии? Раскладываешь по полочкам, по классификациям? Думаешь, что знаешь людей? Тогда расскажи про меня? К кому ты меня относишь? К неудачницам? Несостоявшимся жёнам и мамам? К растрёпанным домохозяйкам? – Вера, прищурясь, улыбнулась. – А если я сейчас сделаю так?
Она наклонилась и поцеловала меня. Губы пухлые, чувственные. От неё пахнет горячим кофе, смешанным с её странным ароматом леса и корицы. Вера кладёт руку мне на бедро, трёт ладонью. А потом резко отрывается и как ни в чём не бывало продолжает: – Так что, ты можешь меня классифицировать?
Я сглотнул с усилием.
– В тебе определённо есть глубина, которую стоит исследовать.
– Хорошо. Пойду, скоро увидимся, – будто пожалев о своём поступке, проговорила Вера.
И она встала, забрала свои кастрюли, открыла дверь, шагнула на площадку.
– Пока.
Но в этот момент неожиданно открылась дверь лифта и оттуда вышел Максим.
Вера замерла. Из рук выпала ложка. Максим перевёл взгляд на меня, потом на Веру, складывая картину.
– Привет, – бросила она ему, замерев, словно забыв, как дышать.
– Спасибо, что помогли, – импровизируя, попытался выкрутиться я.
– Сосед наш – Паша. Паша – Максим. У Паши духовка сломалась. Помогла ему мясо запечь, – не растерялась и Вера.
