Журнал «Юность» №11/2021

Кем он был? Бывшим военным? Парализованным сотрудником спецслужб? Мальчиком-затворником с болезненным воображением? Влюбленной домохозяйкой? Сумасшедшим? Я не знала.

* * *

Стала бояться выходить из дома. Особенно после первого конверта в почтовом ящике – с моей потрепанной школьной фотографией и подписью «Ты так похожа на папу». Там я сижу на детском стульчике перед стеной с Красавицей и Чудовищем, щурюсь и смотрю на фотографа исподлобья, с недоумением, как будто не понимаю, зачем он навел на меня объектив. У меня был такой же снимок в семейном альбоме.

Перестала гулять по району, из двери подъезда – сразу в такси. Все покупки – доставкой. Код на двери, домофон, вторая дверь, новый замок. Хотелось чувствовать себя в безопасности, хотелось вернуться в то время, где никто не знает моего адреса, а мой дом – это анонимная комната, не вписанная ни в какую географию и систему координат.

Но когда ты решаешь жить на виду у всех и разрешаешь другим подглядывать в замочную скважину, ты должна быть готова к тому, что твой дом перестает быть крепостью.

Никто не будет тебя защищать.

Никто не будет фильтровать людей, смотрящих на тебя. Или принимаешь правила игры, или не играешь в нее вовсе. Ты должна быть готова, что однажды тот, кто подсматривает, захочет проникнуть в твой дом или твое тело. Захочет присвоить тебя себе.

* * *

Чудище с черным глазом, вспучившим все лицо – словно зрачок расплылся в лопнувшее яйцо, – прячась за дверью, смотрит в жизнь мою, как в замок. Смотрит, как будто учит всю меня – назубок.

Там, под прицелом лупы – бабочкой на игле – я трепыхаюсь тщетно: трещины бью в стекле. Он отпечаток снимет, и перламутра след впишет штрихом последним – в мой неживой портрет.

* * *

Коллекция моих фотографий. У него их были сотни, распечатывал и отправлял каждый день. Всегда приписывал на обороте: когда, где это было, какой он меня там видит.

В мире, где есть система распознавания лиц, поиск по изображению и снимок экрана, шансы остаться не найденной, не узнанной, безымянной равны нулю. Я могла составить карту своей жизни по этим фотографиям, могла изучить себя, как фоторобот преступника. В какой-то момент осознала, что не понимаю, где я реальнее, здесь – или там. Вживую – или на экране, где мы все еще продолжали играть в онлайн-прятки, пока я в одну из самых отчаянных ночей не оборвала все провода и не отключила трансляцию.

Я стала видеть во сне, как камера меня поглощает, всасывает мое тело черным вихрем и не захлебывается. Мне хочется выблеваться, освободиться от этой темноты, но нет, легче не становится. Не станет никогда, я уже не вызволю себя оттуда.

Я уже часть этой дыры.

Через месяц после первого письма с фотографией нашла у дверей своей квартиры набор инструментов для вскрытия замков с запиской: «Бьюсь об заклад, об этом ты не позаботилась».

А еще через неделю меня ждал там же набор ножей. Вскрыла футляр, из него посыпались мои искрошенные в мелкие куски фотографии. Руки задрожали, звон металла об пол вывел меня из оцепенения.

Я стала судорожно собирать вещи и решила купить билеты куда угодно, подальше отсюда, уже по дороге к аэропорту, в самом такси, чтобы не терять времени.

Пока выкатывала чемодан из комнаты, что-то мимолетно блеснуло в сумраке лестничной площадки. Обернувшись, я успела уловить только камуфляжный силуэт и смутно знакомое лицо, выплывшее откуда-то из прошлой жизни.

* * *ты знаешь мамаманьяк тот самый мальчикиз детского садакоторый собирал мою постельпосле тихого часапотому что я никогдане умела делать этогобез единой складкитерпеть не могла эти ровностипоспи со мной рядомя не буду тебя больше душитьтот самый правильный мальчикза которого ты мысленновыдала меня замужв десятом классепотому что он был послушнымне то что я потому что он носил за своей тетейтяжелые сумки с рынкане отходя от нее ни на шагты говорила мнесмотри какой милыйкакой работящийа я отворачиваласьчтоб не видеть его глазапотому что зналаони смотрят на меняиз любой точкикуда бы я ни шлатот самый отчаянный мальчиккоторый стал солдатоми ходил в разведкув сгущавшихся сумеркахбесшумно как зверьон и вправду был похожна затаившегося волкатакие же желтые глазатакой же пружинистый шагкаждый миг готовый к прыжкуя никого не хочу убиватьговорил он и щурилсяот закатного солнцаэто мой долгя смотрю на тебя и вижупустоту окопаразорванную цепьброшенное поле битвыя вижу смертьона ужасно похожа на любовьа кровь на спермусила в моих руках и есть ласканеужели ты не понялачто такое настоящая страстьнеужели ты не понялачто всё это весь этот адвся эта резьбавсе это показное паскудствоиз-за тебяон говорил и говорили плакално я ничего не слышаламое тело пригвожденноеножом к земле остывалои ноги в коленях былипо-стрекозьи вывернуты

25 февраля 2020 – 31 августа 2021 года

Анна Пестерева

Журналист, обозреватель телеканала РБК. Родилась во Владивостоке, живет в Москве. Публиковалась в журнале «Дружба народов» и сборнике «Как (не) родные». Участвует в проекте «Медленные чтения» на YouTube-канале КЛКВМ by ADHD Projects.

Свет горит

– В деревне ночами так темно, что нельзя рассмотреть собственную ладонь. Даже если поднести ее прямо к лицу – вот так. Смотри, смотри – вот так. Если кто-то отпилит тебе палец, ты даже не заметишь. Проснешься утром, а у кровати лужа крови. – Девчачий голос звучал глухо, нагонял ужас перед сном.

– В темноте можно все подменить, и ты ничего не узнаешь. Проснешься, будешь думать, что твои вещи настоящие. – Второй голос не спешил, раскладывал слова. – Вещи настоящие, дом, в котором ты живешь, настоящий.

– Мы настоящие.

– Да, а на самом деле тебе все только кажется.

– И родителей можно подменить? – Третий голосок вибрировал от волнения.

– Конечно, все что угодно. Даже душу можно украсть. Скрипнула кровать – это, наверное, Ева заворочалась, навели страх на пятилетку:

– Перестаньте! Вы специально меня пугаете!

– Можно украсть судьбу!

– И что тогда? Я умру?

– Нет, ты будешь жить не свою жизнь.

– А чью жизнь я буду жить?

– Тебе достанутся чужие проблемы, а вор заберет всю твою радость.

– Да! Это как за ужином все будут есть мороженое, а ты – оливки.

– Фу

– Всю жизнь есть только оливки.

– Замолчите! Я все маме расскажу. – Голосок совсем истончился, обрывался на гласных.

Данила резко открыл дверь от себя, и та заскребла рассохшимся краем по деревянному полу. Визг и крики, комната встала на дыбы, казалось, стены, мебель, окна орали.

– Да замолчите вы! Спать пора, хватит. Иначе выключу ночник.

– Нет, нет, не надо, пап!

– Мы молчим, все!

– Накажи их, папа!

Данила пожалел младшую. Проследил, чтобы старшая – Маринка – и ее подружка, которая приехала в гости на неделю, укрылись одеялами и отвернулись каждая к своей стене. Когда скрип кроватей замолк, он притворил дверь. Глупые девчонки, двенадцать лет – дурной возраст. Думают, что бесстрашные, а сами в одиночку до туалета пятнадцать метров добежать не могут. Данила вышел на крыльцо и закурил. Первый день в деревне после трех лет отсутствия. И еще весь август впереди.

Небо было чистое, схваченное наискосок морозной коркой Млечного Пути. В конце улицы брехала собака. Почему-то в голову пришло именно это слово – «брехала». Казалось, всю жизнь можно было прожить так – рубить дрова, топить баню, вставать с рассветом, купаться в речке, верить в страшилки, смотреть на небо перед сном. Завтра они с девчонками поедут кататься на квадроцикле по полям, Лида будет солить огурцы и готовить обед – тихое счастье, с мозолями на руках, с землей под ногтями. Приятно дышалось сырым и тяжелым из-за тягучего цветочного запаха воздухом. Данила закурил еще одну. Он подносил сигарету ко рту, и огонек между пальцами вспыхивал, будто рад был кому-то, а потом затухал, обознавшись.

Данила задрал голову и нашел созвездие Лебедя. Когда-то на крыльце дома читать звезды его научил дед. И всякий раз, оказавшись на этих скрипучих ступенях, Данила искал глазами знакомые точки на небе, будто бы сверяя часы. Деда уже нет. А Лебедь и он пока на месте.

Шея затекла, Данила покачал головой вправо, влево и заметил огонек. Свет был метрах в пятнадцати и находился на краю участка или сразу же за сетчатым забором. Может быть, это его сигарета отражается в стеклянной теплице? Данила поднял руку ко рту и затянулся – напротив без движения. Не отблеск, значит, а что? «Наверное, светлячок», – подумал Данила и затушил сигарету. Огонек с той стороны продолжал светиться, раскачиваться вверх, вниз.

Данила зашел в дом, на кухне достал из холодильника кефир и сделал пару глотков прямо из бутылки. Спиной ощутил на себе взгляд – он помнил это чувство с самого детства. Старая, потускневшая икона Николая Угодника следила за ним. Ей, поговаривали, больше ста лет, вроде бы бабка принесла из храма, перед тем как тот разрушили. Она учила Данилу общаться со святыми, для этого люди изобрели специальный язык – церковнославянский. Данила никогда не был верующим, но 50-й псалом он запомнил. Его восхищали и пугали слова «возрадуются кости смиренный», «избави мя от кровей», «благоволиши жертву правды». Он неловко перекрестился, не сразу вспоминая, как это делается, выключил свет и выглянул во двор. Было темно. Только брехали собаки, и ветер носил их лай по деревне.

* * *

В деревенском доме обжилось и никуда не хотело уходить прошлое. Оно пряталось то в запахах чердачной пыли и чего-то церковного от иконы, то в скрипе дверных петель, а иногда было совсем на виду. Вот отметины на дверном косяке – зарубки каждое лето вырезал ножом дед, когда измерял рост внука. На верхних полках шкафа лежали старые альбомы – кирпичи памяти. Данила подхватил их неаккуратно, уронил – и прошлое высыпало на деревянный пол, упало под ноги десятками фотокарточек, залетело под стол. Выглядело так, словно дерево сбросило листья. И что теперь с этим делать? Данила сгреб фотографии в кучу, начал распихивать по ячейкам, путая года и сезоны.

Сама собой вернулась традиция оставаться на кухне после ужина и рассказывать истории. Так же было и в детстве Данилы – бабушка любила пугать его былинками. Разливала по чашкам горячий, прямо с плиты, кисель и заводила разговор. А наболтавшись вдоволь, заканчивала всегда так: «Наговорили с короб, набрались страху?» – и гнала его с дедом по кроватям. Теперь он занял ее место. Девчонки слушали жадно, хрустели чипсами. За городской едой ходили в местный магазин. Как и тридцать лет назад, там собиралась вся деревня. Старухи, не зная отдыха, разносили сплетни: взялся продукты в пакете поправить – и заслушался.

– Все, что в Библии написано, в точности исполняется. И про времена эти там есть. Про коронавирус этот, и про пекло летнее, и про пожары. Телевизор хоть не включай, – басила толстая старуха, занимавшая отдельную лавочку. Она время от времени ударяла об асфальт тростью – отбивала точки. – Там и про деревню нашу написано. Все-все в Библии есть.

– Скоро придет божий суд, – поддакивал бородатый дед. – Кто в городах живет – погибнут, а в деревне кое-кто и останется.

– Только бы не было голода. Боюсь я его, – причитала тощая.

– Слышали, анекдот был? «Я живу в Африке. Мы ходим голые и едим бананы». «Я живу в Москве. Если бы мы ели бананы, то тоже ходили бы голые», – засмеялся дед.

А вечером Данила вспоминал историю про деревенского оборотня. Она звучала в его голове бабушкиным голосом: «Повадился в деревню ходить из леса. Начали пропадать куры. На лисиц подумали, а потом нашли след свежий, так он с детскую ладонь размером. А тут на опушке в сумерках подслеповатая старуха увидела странное существо – похожее на человека, но с руками длинными до колен и волчьей мордой. Кто посмеивался, кто верил. А потом пропал мальчик. Днем ушел играть на опушку у дома, посыпал дождь, его мать к обеду ждет, а он не возвращается. Спохватилась, а нет нигде. Обегала все дома, добилась к председателю, тот мужиков ей дал, пошли в лес. Вернулись ни с чем. Все на оборотня подумали. Люди как не свои были. Мне тогда лет двенадцать исполнилось. Или тринадцать? Не помню. Я стала везде с тяпкой ходить, у ней край острый. Забежала вечером в баню одна – и слышу: топает кто-то. Я тяпку в руках сжала, думаю, сунет чудище голову в окно, я ее прочь. Оказалось, отец папиросы забыл. Хорошо хоть окрикнул сначала, а то бы так и осталась я сиротой».

А на следующий день как бы между прочим вспоминала: «Мальчика-то нашли, кстати. Три дня пропадал в лесу, а на четвертый, как высветлило, на опушке сидит. Его грибники увидели и матери привели. Ни царапинки на теле, одежда чистая – дивно. Вывела мальчика нечистая сила на полянку и оставила. Мать-то обрадовалась, да рано было. Ребенка как подменили. Он ни слова не проронил, ходил, глазами грустными на нее заглядывал. Прожил еще три недели и умер».

Данила, как умел, пересказал эту историю девчонкам.

– От чего умер? – шепотом спросила Ева.

– Так неизвестно.

– Душу у него забрали, вот он и умер, – вклинилась Маринка.

Ева подумала несколько секунд и заревела. Пришлось усылать старшую с подружкой спать, а младшую успокаивать. Через час дома стало тихо, Лида вернулась из детской.

– Давай пока без страшилок на ночь, – сказала Лида. – У Евы не тот возраст еще.

Данила спорить не стал.

– А это правда такой случай был? – спросила она.

– С мальчиком? Бабка говорила, что да. Даже имя называла какое-то…

– Не важно. Не хочу знать.

– Хорошо. Ты же не испугалась? Засыпай спокойно.

* * *

Ночью Данилу разбудил стук в дверь – бух-бух-бух. Тяжелый, низкий звук отдавался в затылок, будто кто-то бил по голове через подушку. Подскочил с кровати, из сна сразу на ноги – комната поплыла, зашепталась голосами. Это жена и дети искали в темноте друг друга, боялись.

– Давайте свет включим, – захныкала Ева.

Данила запретил – они с улицы как на витрине будут. Приказал всем оставаться в комнате и пошел открывать гремящую дверь.

– Но в темноте страшно. – За спиной звенел голосок Евы. – Вдруг грабитель уже внутри и украл что-то важное? Вдруг он притворяется одним из нас?

Данила нащупал на кухне у раковины подставку для столовых приборов и достал оттуда хлебный нож – хоть что-то.

– Кто там? – заорал Данила, и дверь успокоилась вдруг, словно устала биться.

– Открывай, грю, – ответила пьяным голосом.

Скрип петель, в дом проникли ночь, запах влажной травы и перегар. На пороге стоял местный алкаш дядя Толя и немного раскачивался, схватившись за стену. Данила крикнул в дом: «Все нормально. Это сосед спьяну перепутал», – бахнул дверью и схватил дядю Толю за грудки.

– Ты что делаешь, черт?

– Тих-тих-тих, пусти. Я по делу.

– В два ночи? Ты охренел. Какое еще дело, дурак?

– Просили передать выць. Я че? Мне шклик дали, я соглсылса.

– Какую вещь?

Дядя Толя достал из кармана куртки что-то и сунул Даниле под нос.

– Я ничего брать не буду. Иди домой, проспись!

Дядя Толя попытался пожать плечами, но Данила крепко держал лацканы его куртки.

– Мне скзли. Я человек четный. Водку вьпил, дело сладил. – И положил неверной рукой небольшой предмет на выступающую раму окна.

Данила постоял еще чуть-чуть и отпустил дядю Толю. Тот, потеряв точку опоры, свалился с крыльца на спину и выругался.

– Иди, иди. Скажи спасибо, что ничего не сломал, – прикрикнул Данила. А потом спустился и выпихнул незваного гостя со двора. На тычки не скупился, бил по ребрам, под лопатки, по бокам. Дядя Толя визгливо ругался.

– Че ты, че ты. Пнаедут из города. Заразы кусок.

Тише, гврю.

Данила вернулся на порог и достал пачку сигарет, которую прятал за рамой на случай, если захочется ночью покурить. Взял зажигалку из того же тайника и в ее свете увидел предмет, оставленный дядей Толей. Это был спичечный коробок. Данила открыл его, внутри лежали обычные спички. Он зажег одну.

* * *

На следующий день Лида с девчонками отправились на реку. Чтобы забыть тревожную ночь, придумали устроить деревенский девичник: дойти до воды и плести венки. Лида ругалась на Данилу все утро – зачем он рассказал вчера эту историю про мальчика? Ева боится, говорит, что нас кто-то подменит. Ерунда какая-то. Откуда она это взяла? Тут еще этот сосед-алкаш.

После шумных сборов Данила остался дома один. К часу дня пришли трое: первый – крупный, бритый ежиком, с потным лицом, второй – худой и вертлявый, третий – квадратный. Все в спортивных куртках, как из девяностых. Данила увидел их еще с улицы. Они шли, тяжело наступая на землю, как бы втаптывая следы. Калитка бахнула от удара. Данила пошел открывать.

– Поговорить надо, – сказало мясистое, потное лицо.

Данила попытался выйти к ним, его впихнули обратно и вошли на участок.

– А ты намеков не понимаешь? – спросил худой и вертлявый.

– Да все он понял. Сидит, нас ждет, да? – неприятно улыбнулся потный. – Ты давай быстро впитывай, что тебе говорят, нам тут базланить долго некогда. Это наша земля. Понял?

– Что? Что?

– Смотри, несообразительный какой, – переминался с ноги на ногу тощий.

– Вы кто вообще? Это… Это дом мой. Я тут еще ра-бенком… ребенком рос.

– Дом может быть чей угодно. А земля наша, – сказал тощий, кривляясь, выкручивая голову, по-совиному кладя ее на бок. – Может, ему того, помочь додуматься? – спросил он у потного.

Тот качнул головой – пока не время, – достал из кармана сложенную в два раза бумажку и протянул ее Даниле. Это был документ собственности на землю. Участок якобы принадлежал некоему Гаспитарову Артуру Валерьевичу.

– Я запомнил эту фамилию. И вас запомнил. У вас будут проблемы.

– Мужик, мужик, мужик! Мужик, послушай сюда. Ты не понял, мы здесь проблема.

Квадратный, который весь разговор стоял в стороне, закурил и показал пальцем на дом:

– Ночи-то хороши сейчас на крыльце курить.

Данила вспомнил огонек на границе участка, который видел в первую ночь.

– Так это… Вы давно за нами следите?

– Собраться надо, вещи вывезти, – игнорируя Данилу, продолжал потный, – мы не звери, понимаем. Неделя у тебя есть. Потом не обижайся, тебя предупредили.

– Что? Что потом?

Они развернулись и пошли к калитке, все так же тяжело ступая.

– Что потом? – заорал Данила вне себя от ярости и бессилия.

– Места здесь нехорошие, пожары случаются часто, – сказал квадратный и кинул окурок под ноги.

Данила застыл: он не мог ни о чем думать, не мог понять значения произошедшего, не мог заметить, что сухая трава затлела и начала дымить. Ощущение собственного тела ему вернул громкий удар по забору и какой-то далекий крик.

– Погоришь, дурень, – заорал сосед и бросился открывать летний водопровод.

Данила, почувствовав суету, присоединился к ней бессознательно. Когда возгорание потушили, на улице собрались зеваки. За их спинами вдалеке появились фигуры жены и детей, возвращавшихся с прогулки.

Менты ехали часов пять. Поскучали у уазика, поскучали во дворе, позадавали вопросы. «Сколько их было?», «Какого цвета куртка у главного?», «Имущество повредили какое-нибудь? То есть ничего не пропало? Может, разбили что?», «А где они стояли, покажите конкретно», «С акцентом говорили?», «Встаньте у места поджога, сейчас вас сфоткаю для протокола», «Вы сначала подпишите, прочитаете потом. У нас столько вызовов, не задерживайте».

– Так а что нам делать? – спросил Данила, когда полицейские садились в машину. – Они мне документ показывали. Он поддельный!

– Может, поддельный, а может, нет, – сказал один из ментов. Подумав, добавил: – А дома в округе и правда горят. Осторожней.

* * *

Данила будто превратился в другого человека, сам себя не узнавал. Откуда-то появилась резкость в движениях, взгляд стал тяжелым, про такой бабка говорила «нет приветствия в глазах». Ночи пошли сплошь беспокойные: ветка в окно стукнула – кто-то ломится; машина с дороги посветила фарами – всполохи огня.

Жизнь в деревне стала в тягость. В магазин больше ездить не хотелось, там обсуждали их. Смотрели в упор – каждое движение на людской суд. Сочувствовали радостно. Вступали в разговор охотно, но близко не подходили, соблюдали дистанцию. Деревенские суеверные, считали, что неудачей можно заразиться, в них боролось любопытство с опасли-востью.

Данила с Лидой теперь выходили во двор поговорить, чтобы не пугать детей. Жене он сказал, что какие-то хулиганы ворвались на участок и подожгли траву. Больше ничем не поделился, не смог. Но стал готовить семью к скорому отъезду. Придумал в качестве предлога ремонт. И это бегство волновало Лиду сильней всего – она чувствовала, что не хулиганы причиной тому, но не понимала, кто именно.

Хуже дела обстояли с Евой. Она уловила общую нервозность, стала плаксивой и капризной.

– Ты изменился, – вдруг сказала Даниле за завтраком, – я тебя не узнаю!

Ходила возбужденная, нервная. Ночами просыпалась, совсем не могла выносить темноты. Ева, кажется, болезненно восприняла историю про украденные души и каждое утро спрашивала маму и папу.

– А что я вчера говорила вам на ночь? – И так проверяла, ее ли это родители или подменные.

Евой надо было заняться, но не хватало сил. Лида успокаивала дочь, обнимала, держала на руках чаще обычного, но этого было мало. Данила чувствовал, нужно что-то сделать, но откладывал до возвращения в город – слишком много навалилось сразу. Евочка, потерпи.

Данила несколько раз с укором смотрел на Николая Угодника – как же ты допустил? Знакомая молитва застревала комом, стало противно говорить про «жертву правды». Что это значит? И какую жертву требуют боги? Тут еще вспомнилась деревенская байка – в прошлые времена хватало жути. Снова бабкиным голосом звучала история: «Пил дядь Вова горько. Сердце обмирало, как колотил жену и детей. А младшенькую любил. Ей всегда гостинец какой припасал, то конфету, то игрушку состругает по трезвому. А перед смертью-то он все на развозях был, но ее не обижал. Сыновей до крови бил, они в школу то с синяком, то прихрамывая идут. Ее и пальцем не трогал. Все-все любили девчонку: и мать, и братья, и даже старухи наши злющие. А потом она угорела. Дом вспыхнул и пропал в огне, пожарные приехали, а тушить-то уже нечего. Дым черный стоял, аж звезды заволокло. Вся деревня на улице – интересно. Рядом мать плачет, она к соседям в гости ходила. Вокруг дети. А дядь Вовы нет, решили, что с папироской уснул, вот и полыхнуло. Кинулись всех считать, а девочку найти не могут. Мать думала, что старший вынес, сыновья – что мать справилась. Когда поняли, соваться было уже поздно, дом весь занялся. Их, говорят, так и нашли вместе – дядь Вову и дочку, он во сне ее так крепко обхватил, что она не смогла выбраться. Правда, нет, а рассказывают. Ей лет пять было, когда все случилось». А на следующий день бабка возвращалась к истории: «Еще говорили, что это Сенька, – начинала с полуслова, – средний сын, ему больше всех доставалось. Он в школе плохо учился, отца этим раздражал. Говорят, это он после очередных побоев дом подпалил, только не знал, что сестра там осталась. Думал, ее мать с собой в гости взяла. А как выяснилось, он кинулся в дом, да деревенские не пустили. Он после этого в себя ушел, школу совсем забросил. Одни говорили – горюет, другие – вину чувствует». А потом подмигивала и переходила на полушепот: «Ты же знаешь дядь Сеню?» И только тут Данила понимал, что она говорила о сельском пастухе, мужике угрюмом и нелюдимом. «Так это он?» – спрашивал Данила, и она отвечала одними глазами: «Да».

Когда он слушал эту историю в детстве, было чувство, что кто-то невидимый подходил близко, дул сзади на шею, пересчитывал позвонки – щекотно и жутко. Теперь – только тяжелый, как похмельный, страх за семью. Неизвестная девочка, погибшая в огне, была ровесницей Евы. Он запрещал себе думать дальше. Теперь они сами вот-вот станут деревенской байкой. Все ждали, чем разрешится ситуация. О том, что финал близится, знает он. Это каким-то странным образом чувствуют деревенские. Детей надо было вывозить как можно скорее. Данила собирался сделать это сразу же, но старая машина его, как назло, сломалась. Он отдал ее чинить местному мастеру, тот взялся да запил. Так прошло два дня из семи.

На третью ночь разыгрался ветер. Данила не мог уснуть и поплелся на кухню. Дежурно выглянул в окно – никого. Он нажал выключатель, но свет не зажегся. Еще и еще раз – лампочка перегорела? В коридоре тоже – сколько ни старайся, темно. Обрезали кабель? Данила выскочил на улицу и увидел, как от дерева, стоящего на границе участка, отломилась ветка и повисла на проводах. Черт, да что же такое! Данила выругался, достал пачку сигарет и закурил, смотря куда-то в темноту. Он вернулся в дом на цыпочках, стараясь не наступать на старые, скрипучие половицы, чтобы никого не разбудить. Почти дошел до спальни, когда увидел, что в детской комнате горит ночник. Как это? Данила заглянул в приоткрытую дверь, блики мерцали по стенам. Девчонки просыпались, терли глаза.