Журнал «Юность» №11/2021

Ответа не было. Фонарь снова моргнул. Потом из-за серой пелены дождя, будто бы кто-то приложил влажные губы стеклу и зашептал, раздался голос:

– Именно плоть всегда губит душу…

– Простите?

– Я плюнул в лицо своему богу! Все для тебя, чаровница! Чтобы быть достойным твоего ада!

Все-таки прав был Гамлет – не стоит ждать ничего хорошего от дождя.

* * *

Прикрытая ширмой из дождя, на город глазела полная луна, широко раскрыв свой мистический зрачок. Приглушенной желтой кляксой повиснув в черном дождливом небе, она пускала свет по узким улочкам, прикрывая то, что должно быть прикрыто, и обнажая то, что должно быть обнажено. Ее матовое свечение туманом кралось по сонному городу, неся с собой безмолвные тайны.

Город засыпал – не разом, не целиком, а, как и любой другой, постепенно, не спеша, от одного погасшего света в окне к другому, и сон, жидкий, душистый, скользил от сознания к сознанию, вытворяя там все, что душе угодно.

О сознание Фауста он споткнулся – доктор не спал.

Фауст сидел за письменным столом и работал, исписывал листы бумаги карандашом, хотя в верхнем ящике лежала целая стая ручек. В углу мирно дремал черный пудель, и доктор периодически вздрагивал – ему казалось, что собака проснулась и, чего доброго, сейчас откусит ему ногу.

«Нет, все-таки надо было завести кошку… – подумал будто кто-то другой внутри Фауста, тут же получив пощечину от самого себя. – Нет, все правильно…»

Доктор зевнул. Ему стало не по себе от выпитого вина, которое он – точнее, не он, а тот, кем ему не подобало быть, – на дух не переносил. После вина мир становился похож на шаткий мыльный пузырь: один неверный шаг – и он лопнет, а ты полетишь в глубокую бездну без конца и края, а если дно все-таки есть, то там ждет невыносимая головная боль и густой мрак обморока.

Фауст помотал головой. Он должен работать…

Конечно, ночью он всегда предпочитал спать, как все нормальные люди, – закрывать глаза, как только в дремоту начинало стремительно утягивать. Но доктор Фауст… доктор Фауст так никогда бы не сделал. Он бы сидел и трудился всю ночь, пока организм сам бы не выключился, – и, проснувшись за столом, доктор проморгался и продолжил бы работу, карандашом по желтой бумаге…

Когда-то давно Фауст окончил химический институт, хотя никогда не планировал туда поступать – трудная дорога, почти что босиком по колючему шиповнику, с терновым – нет, стальным – венком на голове. Доктор проклинал большую половину предметов и преподавателей и, откровенно, ничего не понимал – в душе горел лишь маленький шарик облегчения, напевающий: «хорошо, что не медицинский». Но это был важный шаг на пути к правильной, к его идеальной жизни, но…

«Но ведь химия, – думал он, – почти то же самое, что алхимия. Значит, я должен… да, так будет лучше для меня».

И теперь, в вихрем налетающей ночи, вычерчивал формулы.

Сегодня доктора трясло. Он пытался взять себя в руки, но не мог, да что там, не мог даже понять, с чего это он так разнервничался: не то от вина, не то от особо мрачного Фролло, то ли день просто не задался – он постоянно читал гороскопы, хоть и не верил им, но это он не верил, а вот Фауст бы точно поверил… поэтому надо было обязательно читать: если верить звездам, точнее, тем, кто за эти звезды получает не менее звездные деньги, ничего хорошего сегодняшний день не нес. Так оно пока и выходило.

На самом деле доктору стало не по себе еще тогда, в прихожей Клуба, когда председатель сделал замечание насчет бороды – конечно, это мелочь, но вдруг все дело в ней? Вдруг из-за этой микроскопической оплошности все накроется медным тазом и ему снова придется нащупывать ту тропку, на которой он – уже не доктор Фауст – будет собой?

Его снова передернуло. Холодный детский ужас, давно уже успокоенный до не столь пугающего состояния, призрачным кораблем всплыл вверх, в открытые воды сознания. Внутри скреблись злые кошки, только вместо когтей у них были арктические льды. Всплывшее ощущение медным шариком ударилось в мозг, нагло ухмыляясь, – и в этот момент предательский взгляд Фауста упал на фотографию в рамке, перевернутую лицом к стенке.

Рука автоматически потянулась следом, но доктор вовремя остановил себя – нет, он бы так не делал. Потому что любовь… погубила доктора, значит, погубит и его.

Фауст молча смотрел на рамку – лишь издевательски тикали настенные часы и посипывал спящий пудель.

Доктор все же развернул фотографию: на ней за запачканным стеклом улыбалась загорелая девушка с волосами цвета утреннего кофе – слишком крепкого, чтобы пить без молока. Когда-то – он так хотел забыть, что сам не помнил, когда именно, – Фауст влюбился не просто по уши, а по самые пятки, так сильно, что внутри все кипело, загоралось, словно кто-то поджег плантации и без того адски острых перцев-халапеньо. С ней он встретился случайно, в магазине, конечно же, книжном – тогда он уже не ходил в библиотеки. Они говорили, казалось, вечность, а потом ту же вечность, но чуть поменьше, пили чай, и мир отливал яростно-фиолетовым, веял сладостным ароматом, как ее духи – апельсин, ваниль и корица. Запах этот казался ему таким родным, таким правильным, что они часами проводили в кофейнях: он брал крепкий американо без молока, она – капучино, всегда с карамельным сиропом; он научил ее читать наискосок, а она его – находить в гороскопах крупицы правды, как золото в мокром песке; правды, шутила она, там столь же мало. А мир все мерцал и мерцал неуловимым яростно-фиолетовым.

Потом он понял, что поступает не так – не так, как всегда планировал, не так, как доктор Фауст.

Не так, как нужно, чтобы прожить правильную жизнь.

И он забыл ее: сжег все мосты, обрубил все канаты так же стремительно, как срезают лишний груз с падающего воздушного шара, и в те минуты этим шаром был он сам – он, которого занесло в далекие острые пики гор, далеко за грозовые тучи. Там, где судьба, нужная судьба, правильная судьба, обязательно разобьется и со свистом полетит в пропасть…

Фауста снова передернуло. Холод внутри подобрался к горлу. Доктор развернул фотографию обратно и понял, что ему срочно нужно выпить – только так оно пройдет, отступит хотя бы на время.

Фауст полез в бар и загремел бутылками. Проснулся пудель, с любопытством приоткрыв один глаз. Доктор достал бутылку, стакан, плеснул коричневой жидкости, поднес ко рту, сделал глоток и…

Осознал, что это все он – доктор Фауст так никогда бы не сделал.

Фауст выплюнул напиток прямо на исписанные листы и вытер рот рукой.

– Да что ж это такое, – поставил он бутылку на место и посмотрел в окно на густую ночь.

Внезапно раздался крик – далекий и приглушенный, как затухающая спичка.

Доктор икнул, пудель – громко залаял. Доктор икнул еще раз.

В такую противную и мерзкую ночь, только оправившуюся от дождя, он бы никуда никогда не вышел из дома, тем более в сторону крика, потому что там обычно происходит самое страшное, там – эпицентр неприятностей. По крайней мере, так всегда говорят в газетах, но их, как известно, порой лучше не читать.

Вот только доктор Фауст сделал бы иначе.

Резко схватив с вешалки плащ, проверив бороду и накинув шляпу, доктор выбежал на улицу под лай пуделя, стараясь не обращать внимания на растущую внутри холодную пустоту, тянущую свои мерзкие тени-щупальца прямиком к сознанию.

Дверь не закрылась – и черный пудель выбежал следом, казалось, совсем не отбрасывая тени.

* * *

У Мерлина начинались проблемы с головой.

И не те, которые обычно вынуждают остальных косо поглядывать на человека и держать руку на двух заветных кнопках «03», а самые обычные, старческие – он просто начал много всего забывать. Например, забывать даты собраний Клуба или, еще хуже, забывать то, что врач должен принять его в другой день, а не сегодня, когда этот дождь решил двести его до чертиков…

Мерлин вцепился в зонт так сильно, будто бы тот не давал унести его ветром, канатом пришвартовывал к земле.

Вообще, память у Мерлина всегда была отменная – он работал лектором в университете и помнил такие подробности и промашки студентов, что им становилось дурно. Никто уже не помнил, как долго Мерлин преподает, а вот сам он помнил, но числа не называл, – многие студенты уже стали его коллегами, и теперь они вместе травили неприличные анекдоты на кафедре. По крайней мере, так думали остальные: ведь все студенты знают, что именно этим занимаются преподаватели в свободное время – что же им еще делать?

Оттого Мерлину и было не по себе – с чего вдруг его стала подводить крепкая, как гранит, память? Неясно. И доктора говорили, что вроде бы все в порядке… «Может, – думал он, – все дело в том, что по несколько часов в неделю я действительно Мерлин? А у того точно не все были дома…»

Но лектор старался быть Мерлином только на собраниях, ни больше ни меньше, зато там он устраивал такие представления с размахиванием руками, что искры летели сами собой, никакой магии, только ловкость рук и их же неугомонное движение. Лектор вел себя так, что другим мало уж точно не казалось – казалось даже слишком много. Слишком много Мерлина в пространстве.

Он сильнее вцепился в зонт и завернул за угол – вдалеке маячил фонарь. Дождь уже почти кончился, но зонта лектор не выпускал принципиально.

«Ладно, – думал он, – с памятью разберемся. Сейчас бы домой и стаканчик…»

Пустой стакан, заполненный непонятно чем, так и остался маячить в его сознании – потому что то, что он увидел, отбило всякое желание пить вообще что-либо.

– Мерлинова борода, – выругался он, а потом вспомнил, что не в Клубе: – Вернее, твою-то ж мать…

И лектор-волшебник поскорее убрался от омерзительной картины – в конце концов, рассудил он, лучше лишний раз не попадаться неприятностям на глаза. Они и так тебя найдут, если захотят, – уж это точно.

Женский плачь снился ему всю ночь.

* * *

– Нет, нет, нет! – возмущался второй Толстяк из трех, шаркая ногами по мокрой брусчатке. Он примчался сюда первым, до сих пор удивляясь, как так вышло, – но все равно не успел. – Как такое вообще могло произойти?!

Джейн Эйр обессиленно сидела прямо на мокрой брусчатке, не обращая внимания на извазюканное платье, и рыдала так громко, что за ее плачем слова председателя казались комариным писком.

– Всемогущий, это была не я! – взревела она не то от радости, не то от сожаления, и вновь заплакала.

За ее стоном не было слышно и тоненького всхлипывания девушки в порванном платье, сидящей на сухом крыльце. Она закрыла лицо руками и плакала – рядом уселся Джекил, бережно прикрыв ее своим пиджаком.

– Какой кошмар, – протянул мужчина, поправляя пиджак на плечах девушки.

Хлюпающие шаги заставили Джекила отвлечься – он поднял голову и увидел подбегающего Фауста. Тот, запыхавшийся, на ходу поправлял плащ.

– Что, – остановился он, пытаясь отдышаться, – что здесь произошло, господа?

Доктор обвел взглядом всех собравшихся: помимо председателя, Джейн Эйр и Джекила, сидящего рядом с девушкой, он разглядел капитана Немо и Гамлета, крепко держащих за руки поваленного на землю Фролло.

– Что… – повторил доктор, не в силах собрать мозаику воедино. – Что здесь произошло?

– Каждая дурная мысль настойчиво требует своего воплощения, – продекларировал Фролло. – И в том, в чем я мыслил себя всемогущим, рок оказался сильнее меня. Увы! Этот рок овладел тобою и бросил тебя под ужасные колеса машины, которую я коварно изготовил!

– Да закройте ему кто-нибудь рот! – не вынес второй Толстяк из трех и схватился за переносицу. – Что произошло? Наш Фролло окончательно слетел с катушек и… изнасиловал эту девушку. Я ведь всем всегда говорю: игра идет только в Клубе, только в Клубе…

– Ласковый пастырь! – попытался пошутить шатающийся в стороне Том Сойер, но шутка застряла в воздухе, не вписавшись в общее настроение.

– Боже… как же… – У Фауста не хватало слов, хотя у того, настоящего Фауста, наверняка хватило бы, наверняка…

Девушка продолжала тихонько рыдать – в такие моменты, когда шок с ужасом прошли и наступило осознание произошедшего, ничего больше не остается, как всхлипывать: ничего не изменишь, на истерику нет сил, надо сохранить все, что есть, чтобы душа не развалилась на части, как разбитый хрустальный сервиз, потому что вот она, уже на волоске… Девушка подняла заплаканные глаза, вытирая слезы, – доктор посмотрел на нее: на порванное платье, на кофейные волосы и на глаза, и тогда он узнал, а в воздухе вновь заискрилось яростно-фиолетовое сияние, как морские огни святого Эльма.

Доктор, казалось, нырнул в холодный мрак – он хотел кинуться туда, вперед, сделать хоть что-нибудь, сказать хоть что-нибудь, но другая его половина, этот свинцовый балласт сознания, подсказывала, что именно это погубило Фауста; что если он оступится еще и еще, то не сможет прожить ту жизнь, которая будет правильной, ту жизнь, которую будет не страшно жить, ту жизнь, которая будет лишь его и только его, – по правильным стопам, по навигационным маякам доктора Фауста…

Холодный мрак внутри давно уже превратился в клубящийся пар, от которого хотелось кашлять, – проще задохнуться, чем терпеть это… Фауст перевел взгляд на Фролло – на Фролло, ставшего настоящим Фролло. Они, все они, примеряли на себя чужие судьбы, нося их, как костюмы на маскараде, бережно выглаживая перед каждым собранием и снова кладя на полку, – но иногда личины твердели, как цемент, как засохший клей; тогда, когда они сами давали им это сделать, когда слишком вживались, когда игра выходила за рамки и судьбе надоедало, что с ней играют, – вот тогда она наносила ответный удар, сотрясала воздух, и костюм становился стальным чехлом, отодрать который было невозможно, и сам ты становился стальным чехлом лишь с голодной пустотой и воющим ужасом внутри – ужасом, что стал другим, потерял в себя в надежде…

…В надежде быть правильным собой, в надежде правильной жизни, в надежде своей жизни…

Судьба с удовольствием играет в игры, но только с условием, что победит – не иначе.

Мир вокруг загудел, звуки смешались в оркестр глухих музыкантов, и через эту симфонию далеким морским ураганом летел белый шум, губкой вобравший в себя голоса, хлюпанье воды, слезы и собственные мысли… В этом месиве доктор Фауст услышал вопрос, абсолютно точно обращенный к нему:

– Простите, не из греческих трагедий вы только что читали монолог?

– Что? – перепугался доктор, схватившись за голову.

– Я говорю, – повторил второй Толстяк из трех, – с тобой все в порядке? У тебя губы белые, и ты еле-еле на ногах стоишь… а еще твой черный пудель прибежал сюда – ты дверь, похоже, не закрыл. Ого, ты не говорил, что он такой здоровый!

– Я…

…Как Фауст, как Фауст, как Фауст – конечно, тропинка из тонкого льда, из-под которой на тебя смотрят пустые, обреченные глазницы; тропинка, что ведет к ледяному озеру, где непременно ждет он – он, тот холодный и пугающий страх, не умеющий играть в прятки.

Как Фауст, как Фауст, как Фауст… получить все, чтобы потерять все.

Уже не понимая, где люди, а где лишь бледные тени, каскады из слов; где его собственные мысли, где – чужие, а где – слова, разговоры, шум последних капель дождя, доктор посмотрел на черного пуделя, будто растекающегося чернилами, и снова услышал вопрос, и снова – обращенный к нему:

– Что вам угодно? Честь представиться имею.

Тогда, сам не понимая, нашел он себя или потерял, доктор Фауст ответил:

В любом наряде буду я по правуТоску существованья сознавать.Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,И слишком юн, чтоб вовсе не желать.Что даст мне свет, чего я сам не знаю?«Смиряй себя!» – Вот мудрость прописная,Извечный, нескончаемый припев,Которым с детства прожужжали уши,Нравоучительною этой сушьюНам всем до тошноты осточертев.Я утром просыпаюсь с содроганьемИ чуть не плачу, зная наперед,Что день пройдет, глухой к моим желаньям,И в исполненье их не приведет…

Татьяна Стоянова

Поэт, инициатор, вдохновитель и куратор литературных проектов и событий. Автор сборника стихотворений «Матрешка». Родилась в 1990 году в Кишиневе. Училась в Московском государственном университете печати. Публиковалась в «Литературной газете» журналах «Нижний Новгород» «Наше поколение», «Русская жизнь», альманахе «Я и все». Участник студии литературного творчества «Я и все» под руководством В.Д. Майорова. С 2014 года занимается продвижением современной русской литературы в издательстве «Редакция Елены Шубиной» (ACT).

Комната

Никто из них не хотел жить со мной. Приходили на раз, на час, на день-ночь, на время. Я всегда оставалась одна. Дверь захлопывалась, и продолжалась моя жизнь, закапсулированная в жестком стенном каркасе. Без свидетелей и очевидцев простых будничных таинств: приготовить кофе, высушить волосы, проветрить комнату. Никто, кроме меня, не знал, как я складываю салфетки, в какой позе сплю, с какой скоростью печатаю. Никто не запоминал, какие сны мне снились. Никто не смотрел, как я перед сном стираю косметику.

Моя жизнь, оставленная во вчерашнем дне, рассыпалась и исчезала безвозвратно.

Тогда я поняла, что хочу, чтобы они смотрели.

Кто они? Неважно. Чужие люди, посторонние, случайные прохожие, незнакомые имена профилей, буквы в анонимных чатах. Кто-то должен был видеть каждый день моей жизни в мельчайших деталях и унести с собой в неведомую мне реальность ее крупинки: хоть под ногтями, хоть на подошвах ботинок. Главное – унести и сохранить.

Так я стала моделью вебкама.

Просто установила несколько камер в разных зонах своей квартиры, настроила трансляцию и с тех пор ни на минуту не забывала о ее существовании. Все в моей домашней жизни происходило как всегда, но перестало быть бессмысленным и ритуальным. Потому что не было ни дня, чтобы за мной не присматривали, чтобы мне не задавали вопросы, не просили выполнить простые задания в общем чате или привате:

почитай для меня, выпей со мною чаю, полежи на диване и расскажи что-то, посмотри фильм, который смотрю я, засыпай, а я буду тебе играть свою музыку

Там не было виртуального секса, не было раздеваний, не было эротических сцен, как во всех других комнатах ленты. Простая будничная жизнь, которую я делила с самыми разными людьми. Одна на десятки и сотни компьютерных экранов. Моя жизнь рассыпалась по рабочим столам и заставкам. Моя жизнь становилось осязаемой и размноженной. Прошлое перестало исчезать с наступлением утра, как только я открывала глаза и видела мигающий экран с сообщениями в чате в своей комнате.

ты замечала, что не можешь проснуться без будильника?

каждый раз переключаешь его ровно на 3 минуты вперед?

я посчитала

на этой неделе твой рекорд 9 таких переносов

Я и не знала, какие мелочи и детали могут стать важными для тех, кто смотрит на тебя со стороны.

Ни один человек рядом со мной не был бы так точен и разнообразен. Размноженное в сотнях вариаций сознание стало моим соглядатаем. Свидетелем моего существования.

Я перестала мыслить себя как замкнутое пространство. Стала зависимой от зрачка камеры, который фасеточным зрением транслировал меня в чужие дома и навсегда оставлял там мои отпечатки. И я его полюбила – этот взгляд. Окончательно и бесповоротно.

* * *

Ее звали Кайла, и она потеряла способность ходить. Большую часть времени лежала в постели, смотрела на меня. В привате она просила просто танцевать под музыку, которую включит.

мы так похожи с тобой

если бы не эта авария, я б так же…

сделай это за меня

сделай как будто ты это я

пусть сегодня будет сальса

И я танцевала.

* * *

Его звали Пабло. Год назад он потерял дочь. В первый наш разговор он заметил фотографии моего отца над рабочим столом.

– Вы часто общаетесь?

– Нет. Отец умер.

– Не знаю, что я здесь делаю. Не могу спать. Скучаю по ней.

– По кому?

– Дочка. Два года, как ее нет. Вчера посчитал.

– Сочувствую.

– Можно, я иногда буду читать тебе по ночам?

– Все, что скажешь?

И я соглашалась. Засыпала под его испанские сказки для девочки, которой больше нет.

* * *

Ее звали Настя, она жила с родителями и мечтала быть свободной. Подумывала стать моделью веб-кама – в традиционном, не моем смысле. Женщина для мужчин. Или женщин, неважно.

а что если я буду лежать в красивом белье

как все они

и включу управляемую игрушку?

М?

что скажешь?

и приятно, и полезно!

как скоро я заработаю себе на квартиру, интересно?

– Не знаю, я здесь не затем, чтобы играть или зарабатывать)

– а зачем?

ты же все время получаешь токены

я же вижу

– …чтобы стать видимой

реальной

сохранить себя, что ли.

– ОМГ

как в видеоигре?

– Нет, как в видеофильме, который смотрит весь мир, но однажды дойдет до адресата, и он его будет пересматривать всю жизнь.

* * *

Кто был моим адресатом?

Я не знала и не запоминала никого из тех, кто скрывался за никами в списке пользователей в чате. Просто жила своей жизнью под прицелом нескольких камер и время от времени заглядывала в комментарии. Некоторые из них цепляли, и иногда мы ненадолго оставались один на один, чтобы потом снова вернуться в анонимную реальность.

Это было похоже на жизнь в доме со стеклянной стеной. Она граничила с залом ожидания, где люди приходят и уходят, мимоходом рассматривая тебя, а потом исчезают. Никто не задерживается надолго. Возвращаются и становятся твоими наблюдателями десятки из сотен, тысяч в многострочной безымянной толпе.

Но однажды я стала узнавать в ней одного и того же человека. У него был ник 7_D_War, и он комментировал мою жизнь каждый день. Сначала ненавязчиво, потом все чаще, заметней, так, что с какого-то момента я поняла, что живу под непрерывным присмотром. Он всегда был по ту сторону экрана и пристально наблюдал.

Ты моешь посуду, а после этого просто стряхиваешь воду с рук, не вытираешь полотенцем.

Совсем как моя мама.

Ты пишешь заметки в книге всегда только черной ручкой, видимо, чтобы встроиться в текст – даже цветом? Покажи мне знаки на полях.

Мы оба с тобой выбираем фильм дольше, чем его смотрим.

Ты чаще ходишь курить, когда плохая погода, чем когда хорошая. Если за окном солнце, просто смотришь и не прикуриваешь, вертишь зажигалку в руках. Не хочешь, чтобы дым мешал?

Я заметил, что в углу твоей комнаты лежат красные гантели, держу пари, они уже покрылись пылью. Зачем они тебе? Это точно не сувенир?

Твои губы опухают, когда ты читаешь то, что тебе интересно.

Я научу тебя правильно разделывать мясо, это надо делать с любовью. Ты слишком рассеянная в такие моменты.

Твоя кожа блестит, как лезвие ножа.

Примерно через месяц после своего появления он написал:

Я знаю, где ты живешь.

Это меня испугало.

И я его заблокировала.

* * *

В мире вебкама меня звали NikaHomeland. В списке пользователей в моей комнате было в среднем 300 человек. В общем чате он не раз спрашивал, кто я, и говорил, что должен найти и завоевать меня, потому что женщину завоевывают так же, как землю.

Он запомнил весь мой гардероб и набор посуды, рассмотрел все детали моего дома, вплоть до того, в каком порядке расставлены книги. Словно разбирал по запчастям занятный механизм.

Он комментировал все, на что смотрел, с маниакальной точностью.

Он хотел знать, видеть больше. Стать частью моей жизни.

Готов был за это заплатить, хотя я не выставляла такой опции. Он просто отправлял мне деньги, заваливал меня токенами и писал, что мне нужно купить на них для меня и моей однокомнатной квартиры.

Моя комната на границе с залом ожидания превратилась в игрушечный домик без крыши. А я была живой куклой, на которую кто-то смотрит сквозь лупу сверху вниз.

После первой блокировки он вновь появился, теперь под ником 77_D_War. Каждая новая блокировка добавляла семерку в набор цифр, но война в имени оставалась неизменной.