Журнал «Юность» №12/2020

– Неужели неделя осталась? – повторяла мама тихо, и ее лицо краснело, а губы сжимались.

Я пыталась поднять беседу повыше, улыбалась:

– Да уж, быстро время пролетело, да?

– Не скажи. Я все думала, думала тогда, когда только забрали. Первую неделю вообще не спала.

Однажды, за пару недель до дембеля, Валя позвонил папе, и (со слов папы) сказал ему, что стал теперь другим человеком, что разногласия все позади, все изменится, что он придет и все сядут вместе за стол…

Я не слышала того, что сказал папа после этих пересказанных слов.

Как можно сесть за общий стол семье, которой нет? Внутри меня что-то екнуло и зачастило – от соединения сильного «хочу», невероятно сильного «хочу» и леденящего «невозможно». Как собрать пазлы? Как сделать слова брата явью хотя бы на один день?

И я попала в дурдом Ахметьева вместе с Мишей.

Надо сказать, что обиды моих родителей не бесчувственны, не бесчеловечны. Иногда, во времена сильных, больших потрясений, они делают шаг в сторону, чтобы мы могли объединиться и пережить момент. Обычно для подобного были грустные поводы. Родители начинали разговаривать, по делу, совсем разучившись это делать, восстановив только тихие просьбы: «сходи», «купи», «найди», «позвони, закажи». Когда после повода проходило несколько дней и «раны затягивались», родители снова забывали все общие слова.

Хороший повод объединиться (настолько хороший), повод заговорить – не стать семьей, нет, просто обменяться бытовыми фразами на спокойной ноте, – выпал впервые. За долгое время впервые. И мне очень хотелось этого новогоднего чуда – семьи.

Я побеседовала с мамой, побеседовала с папой. Компромисс был найден: с папы – бутылка хорошей водки, бутыль минералки и какая-нибудь нарезка. Все удивительно мирно сошлись на этом, и началось ожидание.

Начался бег по магазинам со списком, в котором был стандартный набор (мандарины, все на «шубу», хлеб на бутерброды) и то, что было заказано из Питера (мне в сообщении Валя помечтал о крабовом салате, маме он намекнул на голубцы, папе сказал о фруктах).

– Он просто хочет домой, – стало нам всем очевидно, хочет домой и представляет дом во всем возможном обилии, во всех приятных ассоциациях.

Накануне прихода поезда мы поставили и нарядили елку. Новый год, Новый год настанет 20 декабря, в 17:20 (нет, от вокзала до нашей улицы Бархатовой примерно час, так что где-то в 19:00)!

Мама весь прошлый год жила у Вали в комнате (она храпит, и я, используя возможность выспаться, попросила ее временно переехать). Накануне его приезда (за неделю до) она постирала постель, сложила ее стопкой и спала просто на покрывале, так, словно готовилась подскочить и выбежать в прихожую в любой момент. Мне кажется, если бы у нее было куда уехать, она оставила бы вычищенную квартиру в полной готовности к встрече и уехала куда-то до нужного дня.

Она тоже была в стихотворении, но виду не подавала.

Спектакль Гришковца про собаку не отпускал меня: я несколько раз была вынуждена прервать запись, но мне не терпелось узнать, чем же закончилась служба Евгения, хотелось пережить с ним возвращение, подготовить себя к тому, что случится в моем доме скоро. Ведь спектакль говорит такими близкими, понятными словами, что я верила – рассказ Гришковца и правда меня подготовит, эмоции будут похожими.

Я смогла дослушать спектакль вечером 17 декабря, времени на моральную подготовку у меня было мало. Я включила запись и вдруг обнаружила, что она сделана не до конца, у нее нет финала. Это было странно… Символично, знаково, интересно… Но тогда я этого не понимала и обшарила весь интернет в поисках полной версии.

Нашла видеоспектакль 2016 года. Оказалось, что версий истории про собаку множество (разных лет), и в каждой из них в целом одна и та же история рассказывается совсем разными словами. В одной из версий спектакля так:

Я отчетливо помню свое последнее утро службы на флоте, я его так ждал, я его ждал так, как ничего никогда в жизни не ждал, и не дай бог, я не хочу, не хочу я, не дай бог, мне опять чего-нибудь так ждать, как я ждал того утра, я же его ждал, ни одной другой мысли не было, я зачеркивал дни в календариках (у меня же были календарики, я зачеркивал). Это было какое-то даже интимное наслаждение – дождаться вечера и перед сном или перед вахтой ночной взять календарик, уединиться (что было трудно, на корабле уединиться) и в одиночку, только в одиночку, зачеркнуть день прослуженной безвозвратно жизни.

Я зачеркивал эти дни, один, другой, третий, неделя, другая, третья, месяц, другой, третий, год, другой, третий.

Я ждал этого утра, и я знал, чего я жду.

Я услышала это поздно вечером, зная, что в этот конкретный момент мой брат с другими такими же мальчиками делит прощальный торт (Валя прислал мне селфи на фоне белого крема и желированного киви), зная, что это самое желанное утро, последнее утро службы, наступит для моего брата завтра.

(Для него – завтра, а мы с Евгением уже все знаем. Или нам кажется, что мы что-то про Валю знаем. А знаем ли, мы не узнаем никогда.)

В инстаграме у Валиной девушки Лизы обнулился счетчик.

Бананы пожелтели и почернели: не дождались.

Груши тоже не дождались: обмякли, кожица на боках у них лопнула и засочилась мякоть, «каменные» груши скуксились и завяли.

А нам, всем родным, повезло.

В 9:07 по питерскому Валя прислал селфи – он в гражданском, а рядом парень в форме.

В 12:16 – прислал фотографию билета Санкт-Петербург – Омск на 014-е место десятого вагона (за 5894,9 рубля).

– Сухпай дали? – спросила я в соцсети.

А потом как-то сразу наступило двадцатое число.

Такого масштабного праздника я в нашем доме не помню.

Я никогда не перетирала такое количество стаканов и тарелок, никогда не тащила по подъезду от соседей столько стульев и табуреток.

Мама никогда не готовила в таких масштабах картошку с курицей и такое количество голубцов (от волнения и отсутствия опыта она то пекла их в духовке, то тушила в скороварке, и все равно «запорола»).

Папа давно не проводил столько времени в зале – зал много лет был для него проходной комнатой.

Я поехала на вокзал на такси, единственный представитель семьи со здоровыми ногами, не трясущийся над картошкой.

Поезд № 14 подлетел к четвертому пути стремительно, мы – огромная любящая приехавшего толпа – бросились за нужным вагоном, потому что не могли допустить, чтобы Валя вышел к пустому перрону.

И не было вот этого: «Из вагона шагнул совсем другой человек, высокий и статный», нет, он был такого же роста и такой же родной. Да, он был в форме, и форма была единственной новой деталью. Для пущего впечатления Валя вышел из вагона без теплой куртки, только в той, на которой были криво наклеены шевроны, а на спине виднелась надпись «Росгвардия», в тонких брюках и красном берете.

Да, форма была измята, но производила впечатление. А более всего впечатлял берет, даже не красный, а такого сложного цвета, взявшего что-то от вишни и от борща. Берет впечатлял потому, что прежде мы видели Валю во всем, кроме этого: в ушанке и балаклаве, в шлеме и кепке, но чтобы в берете, красной тарелке с черным кантом и значками, такого не было.

Валя был родной, а берет совсем непривычным, и вместе они были именно тем, кого мы ждали – родного, но изменившегося, повзрослевшего, высокого, статного.

Лиза и Валя обхватили друг друга. Я получила объятия третьей. Кто был вторым? Не запомнилось.

Домой ехали на двух машинах:

– Вы только без нас не входите!

– А вы без нас!

Мама обняла Валю с улыбкой, а папа заплакал.

Валя не плакал, и что именно он чувствовал, никто не знал. Гришковец позволил заглянуть в голову вернувшемуся со службы, да, но головы-то у всех разные, свои.

– Садись со мной, – пригласил папа Валю и буквально сразу взял слово, – имею сказать пару слов!

Я опустила глаза на тарелку с салатом, зажевала губу.

Папа начал очень тихо и быстро, на слове «любимого» посмотрел на Лизу:

Сегодня светлый и радостный деньМы встречаем сына, брата другалюбимого.Провожая нашего призывникаМы испытывали чувство тревогии настороженностиВедь служба вдали от дома этосложное испытание.Но наш сын справился. Благодарясерьезной физической подготовке.Доброму, коммуникабельномухарактеру, веселому нравуоткрытой душе. Год службыпозади он останется в памятинавсегда Друзья сослуживцыкомандиры, нелегкие армейские будни не забытьМы поздравляем сынок тебя с возвращением домойДобро пожаловать Ура

И все захлопали. И до конца вечера не произошло ничего страшного: никто не рассорился, не заспорил до драки, не поранился, не обиделся.

Выпив водки, Валя раскраснелся (только по краям лба шли две белые полосы вверх), стал рассказывать смешное со службы, а папа мягко ругал его за маты.

– По-другому не расскажешь тут, – поясняли ему Валя и отец Лизы, дядя Коля.

Но папа все равно после каждого крепкого слова мотал головой, цыкал и играючи стучал Вале по макушке.

Было душно, сыто, спокойно – все уже случилось.

Утром я вышла на улицу с абсолютно непоколебимым ощущением первого января. Я прошлась вдоль дома, прогулялась до магазина. С неба падали обрывки белой нежной бумаги, пахло свежестью, снегом, землей, влажной корой и как будто хвоей. Солнце висело на тополях. По светлым стволам и сугробам прыгали зайчики – пятна белого и желтого света. Где-то кричали невидимые дети.

И мне тоже хотелось кричать – звонко, легко, прерываясь смехом, подкидывать комья свежего снега. У меня все еще была семья. После праздничного вечера еще ничего не оборвалось, все было. У меня все было, было все и все были мои.

Когда на обратном пути я свернула в свой двор, мне навстречу вышел молодой парень в форме (она была какой-то такой, зеленого цвета, ни названия, ни звания для нее я не знаю), и кто-то позади меня, к кому этот парень шел, вдруг его увидел:

– Идет солдат по городу! – пропел звонкий мужской голос и зашелся смехом.

Я прошла во двор, а где-то позади меня случилась встреча двух молодых людей, с объятиями и похлопываниями (я слышала эти короткие, крепкие хлопки). А у меня в голове заело:

Идет солдат по городу, по незнакомой улице…

Я поднялась в подъезд, держа песню во рту. Тихо мыча ее, разулась, переоделась.

И от улыбок девичьих вся улица светла…

Зайдя на кухню и поставив чайник, я прибавила к мычанию притопывание правой ноги.

Идет солдат по городу, по незнакомой улице,И от улыбок де-е-евичьих вся у-ли-ца светла.Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное,Чтобы его да-а-алекая, лю-би-мая ждала…

Под шипение на плите чайника я промычала припев песни с самого начала, громче.

И разрыдалась.

Алена Ракитина

Родилась в 1990 году в Москве. Окончила Московский государственный лингвистический университет, переводческий факультет (кафедра итальянского языка).

Куратор литературного направления в Арт-кластере «Таврида». Финалист литературной премии «Лицей» имени А.С. Пушкина (2017).

Пумакот

Пумакот к тебе придет,Он знает от подъезда кодИ ночью выпьет весь компот.

Когда В. и Т. были маленькими, я был необъятных размеров: мое песочное пузо заслоняло большую часть неба над городом, а каждая лапа могла раздавить по целому району. Скажем, Коньково или Хамовники спокойно могли исчезнуть в недрах моих теплых пушистых подушечек, если бы я захотел. Но я этого не хотел. У меня были дела поважнее. Во-первых, я всегда и везде сопровождал В. и Т., следил, чтобы с ними все было в порядке. Во-вторых, несмотря на мои размеры и наружность свирепого хищника, я был добряк, каких еще поискать: В. и Т. нещадно мучили меня, а я все благодушно терпел, они выдергивали мои усы и использовали их как канаты, забирались ко мне в уши и терялись там на несколько часов, слушая африканские сказки. В моем мехе они прятались, когда надо было ранним зимним утром вставать с постели и идти по холоду в школу и сад. Мы объездили и облазили с ними все парки и заповедники в радиусе тысячи километров от дома, охотились на ведьм и гигантских пауков, спасали Рождество и Новый год, смотрели на зубров, лис и рысей, ели глаза драконов для ночного зрения и мягкие зубы троллей для крепкого сна.

Как сейчас помню нашу первую встречу. Их папа, как-то укладывая В. и Т. спать, тихим, вкрадчивым голосом произнес: «Пумакот к тебе придет, он знает от подъезда код и ночью выпьет весь компот». Они закрыли глаза. Я открыл глаза. Так мы, собственно, и познакомились. Той ночью я совершил первую в своей жизни вылазку к людям. Со мной никто не мог сравниться в хитрости и коварстве по части кражи фруктового компота из пятилитровых банок и десятилитровых кастрюль. Бесшумно осушив их за пару глотков, я принял свои исполинские размеры, которые сохранял многие годы. В. и Т. с папой исправно оставляли для меня все это время по ночам мое сладкое топливо, и я был для них бессменным верным другом в горе и радости, пока однажды что-то не разлучило нас.

Пробравшись ночью на кухню, я заметил, что компот уже не тот. Его становилось все меньше и меньше, пока в один день, точнее, ночь, его не заменил магазинный суррогат, а потом его сменил сок, а потом и вовсе ничего не стало. В. и Т. больше не забирались ко мне в уши послушать истории перед сном, они сидели, упершись взглядами в черные прямоугольные зеркала, которые загорались светом, стоило до них только дотронуться. Я почувствовал, как стремительно уменьшаюсь в размерах, каждую ночь я терял по несколько десятков километров длины и десятки килограммов веса, пока однажды не скукожился до размера брелока, который предок (так теперь называла папу В.) подарил ей на рождественской ярмарке. Она прикрепила меня вначале к рюкзаку, так я впервые увидел, как она затягивается первыми сигаретам под дешевое пиво на заднем школьном дворе. Потом мы съездили с ней в языковой лагерь на бесцветное море, где я видел ее первое море слез от первой, конечно же, несчастливой любви. Затем я перекочевал на спортивную сумку, которую она брала с собой на все сборы. Я увидел полмира, изрядно пообтерся и облез, но был счастлив: я был с В., она хотя бы изредка вспоминала обо мне и вертела в минуты задумчивости или принятия важных решений в руках. Я всегда советовал ей, как лучше поступить, но она уже не слышала меня. Я превратился для нее в безмолвный талисман, смутное напоминание о прошедшем детстве. Но я гордился В., она была одним из самых целеустремленных людей, которых я когда-либо знал.

Как-то уже солидный и важный Т. сказал В., что негоже такой видной взрослой девице таскать с собой такое «замызганное-не-пойми-что». И В. открепила меня. И кинула на дно какой-то старой сумки, а сумку зашвырнула в кладовку. Не знаю, сколько лет прошло с тех пор. Мне кажется, что прошли столетия. И вот однажды. Молния раскрылась, и я увидел лицо милой В. Она была уже совсем взрослой. Ее рука поколебалась с мгновение и достала меня, прикрепив к дорогой светской сумке. Мы отправились на какой-то полигон. Пока мы ехали, она отчаянно что-то шептала мне, но теперь уже я не мог расслышать ни слова, как ни пытался. Когда мы оказались с В. на месте, ее встретили люди с микрофонами и камерами. Она шла в высокой обуви, от которой сводит ноги, чинно улыбалась, и что-то рассказывала. Ее засыпали вопросами, на которые у нее не было ответов, как вдруг моя цепочка оторвалась и я упал на землю. «В.! В.! – беззвучно кричал я. – В., обернись! Я упал, В., не уходи, В.!» Но она не слышала. Она продолжала отвечать на вопросы, от которых ей становилось нечем дышать. В какой-то момент она провела рукой по тому месту, где должен был быть я, и, видно, почувствовав, что меня там нет, судорожно обернулась назад, но так и не увидела меня. И продолжила идти, не останавливаясь. Моя В. удалялась в рое жужжащих черных людей. В. уходила вперед. В. ушла. Все. Тишина. Никого. Она не вернется за мной. Да и кто бы вернулся за старым, сломанным брелоком. Ком. Ом.

Я лежу на холодных камнях на земле. Начинает моросить. Холодные камни злорадно посмеиваются надо мной и моими рассказами о том, что я всегда и везде сопровождал В. и Т., следил, чтобы с ними все было в порядке. Я всегда и везде… чтобы все было в порядке… В. и Т… никогда и нигде… больше не вернутся ко мне.

За две недели до Нового года зима, наконец, врывается на полигон белой порошей по замерзшей выцветшей траве.

«Вот, сейчас меня и заметет».

«Пумакот! – впервые за многие годы у меня прорезается слух. – Пумакот, вернись к хозяйке!» Она бегает по полю и отчаянно ищет меня взглядом среди тонкого слоя первого снега. Не видит. «Пумакот!» И словно ей снова шесть. «Пожалуйста!» Не видит. Не видно меня. «Я принесла тебе компот». Садится на корточки в своем взрослом пальто моя В., пачкает его в земле и открывает банку. «Ну пожалуйста! Вернись!» Сейчас расплачется от беспомощности, как в детстве.

Когда У. и Л. были маленькими, я был необъятных размеров: мое песочное пузо заслоняло большую часть неба над городом, а каждая лапа могла раздавить по целому району. Скажем, Арбат или Басманный спокойно могли исчезнуть в недрах моих теплых пушистых подушечек, если бы я захотел. Но я этого не хотел. У меня были дела поважнее. Во-первых, я всегда и везде сопровождал У. и Л. Как сейчас помню нашу первую встречу. Их мама В., как-то укладывая У. и Л. спать, тихим вкрадчивым голосом произнесла: «Пумакот к тебе придет, он знает от подъезда код и ночью выпьет весь компот». Они закрыли глаза. Я открыл глаза. Так мы, собственно, и познакомились.

Арсений Гончуков

Писатель, режиссер. Родился в Нижнем Новгороде в 1979 году. Окончил ННГУ по специальности «филология» и Школу кино при Высшей школе экономики. Обладатель более двадцати наград российских и мировых кинофестивалей. Автор двух книг, в том числе поэтического сборника «Отчаянное рождество» (2003). Призер конкурсов «Любимовка» и «Личное дело». Участник Семинара молодых писателей в Липках (2008).

Ситцев край

Застань Илью кто-нибудь за этим занятием, ему бы стало стыдно. Вот так, вслух, с почти бесстыжей откровенностью говорить с самим собой – это очень интимно. О привычке не знал никто. В детстве он вел беседы чаще, теперь только по праздникам. Этот Новый год особый, поговорить надо. Чтобы было настолько тяжело – он и не вспомнит.

– Ну привет, Илья, привет, привет, привет… – шептал, как заговорщик. – Ну как ты? Как ты там поживаешь, мой дорогой? Ну, рассказывай… Держишься? А? А? Только меня не обманывай, ладно?.. Начало было бессмысленное, нашпигованное общими фразами, но затем быстро переходил к сути. Громко бормотал у окна, и слова текли сплошным потоком, похожим на молитву. В особо трудные времена начинал напрямую обращаться к Богу. С ним говорил прямо и честно, как со старым школьным товарищем. Спрашивал, пенял, негодовал, просил. Что же мне делать, Господи? За что ты меня так? Как мне выпутаться из очередной ловушки?

Из коридора донеслись быстрые шаркающие шажки, щелкнул выключатель. Илья обернулся и затих. Он стоял у подсвеченного с улицы ночного окна в темной пустой кухне, в черной футболке и темносиних домашних трико.

Аня? Наверное, в туалет. Вдруг в дверном проеме свет мигнул, как под шторкой фотоаппарата, и у входа мелькнула тень. Илья задержал дыхание, и тут же ему под футболку нырнула теплая рука жены и торопливо обняла за грудь, а в шею уткнулись нос и горячие губы.

– Ы оро? – спросила она, и это значило: «Ты скоро?»

– Сейчас приду… Хочу просто… немного побыть…

Гладкая рука скользнула по его животу, и Аня так же быстро растворилась в темноте, а когда шаги в глубине квартиры стихли, она щелкнула выключателем и забрала из коридора свет. Из гостиной, дальней комнаты их просторной трешки, доносились голоса его отца, мамы и тещи. Беседовали, изредка позвякивая вилками и бокалами. Еще глубже, за ними, можно было различить бормотание телевизора.

Свет от уличного фонаря подсвечивал жесткое, осунувшееся, похожее на маску лицо Ильи. Он смотрел в темную глубину декабря, где голые ветви, растопырив пальцы и раскачиваясь, пытались нащупать в воздухе опору. Аня пока не знает, что он, то есть они, почти банкроты. Илья до последнего надеялся, что рассказывать ей не придется. Но завтра уже январь, и шансов, что 2020 год пощадит, почти не осталось.

Твердеющий от разваренной картошки оливье, подсохшая колбаска, прохладное кисловатое шампанское. Захмелевшие добродушные старики, румяная улыбчивая Аня, за ними вываливающийся из телевизора огромный Киркоров и его прилипший к нитке усов живой красный рот. Он поет, что ли? Илья усилием воли вернул себя за стол.

– …И прийти с Сайгой в приемную… открыть стрельбу по дежурному… в профессиональный праздник!

Ну! Так нельзя! Нельзя! Недопустимо! – не унимался Павел Сергеевич, седобровый отец Ильи.

– Ты про нападение на здание ФСБ, что ли? Этого придурка? – спросил Илья.

– Ну! А я о чем перед тобой тут распинаюсь? – возмутился отец.

– А ля гер ком а ля гер, как говорится, – сказал Илья.

– Он как не здесь сегодня у тебя… – кивнула Ане Лидия Сергеевна, моложавая теща.

– Ох, ребят, хватит про политику! Паш, обнови-ка мне… чу-уть-чуть… ага, ага… хватит, хватит! – дернула вверх запенившийся бокал мама Ильи Алена Марковна.

– Ты вообще, что ли, ничего не ел? Я не заметила, – спросила Аня уже в спальне, повернувшись к нему спиной, чтобы помог снять лифчик.

– Не, я ел… и пил тоже… Просто устал. Год, понимаешь ли, тяжелый выдался! – Илья невесело засмеялся.

Легли, обнялись, как начали засыпать – друг от друга откатились. Илья некоторое время лежал, смотрел в стену и с мыслью, что не заснет до утра, тут же соскользнул и провалился в безразмерную яму.

Утром проснулся от сдавленного смеха жены.

– Ой, прости… Разбудила? – Оторвалась от шоу «Что было дальше» в телефоне, погладила мужа по плечу.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Так по одной из марок корма – от которой, кстати говоря, сей свободолюбивый аристократ давно с брезгливостью отказался, – зовется у нас вся котиная еда.

2

Даром что несколько лет мы, не задумываясь, с этой же фамилией работали в здешних СМИ: Аня вела новости и делала программу на ТВ, я был журналистом и редактором в немалого тиража еженедельных газетах. Помню, в первые годы я недоумевал, когда, выстояв всегдашнюю здоровенную очередь на почте или в банке, я подавал документы в окошко, меня встречали весьма грубовато, но как только бумажку раскрывали – тут же появлялись улыбки и непонятная вежливость!

3

Скотный – беременный, о кошке, овце и некоторых других животных. Когда прошли положенные три месяца, стало понятно, что «кот» не «окотится», что для обычной кошки, конечно, нонсенс.