Журнал «Юность» №08/2020

– …А в заключение скажете то же самое, только наоборот: мол, спасибо, дорогая комиссия, рад был познакомиться, дорогая комиссия, не поминайте лихом… Все запомнили? Ровно в двадцать два ноль-ноль позвоните мне и отчитайтесь, как выполнили мои указания. Господи! Завтра защита, а у него диплом не готов…

– Что будем делать с оппонентом? – спросил Вадик.

– Я вам нашла прекрасного оппонента, – Мура Аполлоновна доверительно понизила голос, – который согласился вам помочь исключительно из симпатии ко мне. Завтра ровно в одиннадцать ноль-ноль, то есть за час до защиты – не перепутайте! – прямо на этой кафедре вас будет ждать Рэм Григорьевич Оловянный. Отдадите для ознакомления оба экземпляра, а я приеду через час… Он положил оба диплома – образцовый и свой – в дипломат и поднялся.

– Вадик! – Она вдруг воскликнула с чувством. – Родной. Не подведите меня… Нам с вами нужна только пятерка!

Он изобразил на лице задушевную, лучезарную улыбку.

– Ну что вы! Положитесь на меня – все будет просто великолепно!

«Надо же было пять лет учиться журналистике, чтобы потом писать о разных шизофренических… манипуляциях», – думал он, уходя с кафедры. И угораздило же его распределиться в «Психиатрические известия»!

По правде сказать, интерес к психологии у него возник еще на третьем курсе, после того как впервые обнаружился острый антагонизм в его отношениях с окружающими. Антагонизм этот выражался в том, что последние неприкрыто проявляли к нему любовь и восхищались его незаурядными способностями, в то время как он считал всех подонками и кретинами. Такое несходство взглядов не поддавалось никаким компромиссам и консенсусам, так как любое смягчение позиции приводило его к выводу, что он сам – подонок и кретин. Что было совсем уж неправдоподобно.

Из сортира наперерез ему выскочил пожизненно удовлетворенный Кукушкин.

– Тараканов! – воскликнул он. – Я тебя везде ищу.

Ты выдвинут в оргкомитет по проведению выпускного бала. Будешь главным камердинером… тьфу, церемониймейстером!

– А можно виночерпием? – сострил Вадик.

– Ха-ха! Шутник. Понимаешь, нужны люди, умеющие внести освежающую, неформальную струю. Будешь отвечать за незаорганизованность мероприятия. Может, хохму какую-нибудь расскажешь…

Сколько Вадик помнил, Кукушкин вечно заседал в президиумах, выступал на собраниях, гнул линию, давал отпор и желал успехов. Начав со старосты курса, он последовательно становился комсоргом, парторгом и еще каким-то студкомом, пока его карьера не дала легкий крен, сделав ненадолго председателем Общества друзей А. Ахматовой, после чего он возглавил Движение за проведение студре-форм. На всех этапах и изломах судьбы он неизменно благоволил Тараканову, то привлекая его в «Студ-колючку», то поручая сбор донорской крови, и даже пытался однажды назначить «совестью курса».

– Вообще, старик, я тебя не понимаю: ходишь как в воду опущенный, когда кругом такие дела творятся! Ну-ка, встряхнись… Мне как раз позарез нужен человек, способный зажечь народ, повести за собой… в светлое капиталистическое завтра, ха-ха. Фирму открываем…

«Чего им всем от меня нужно? – думал Вадик. – Вот еще один».

Он поднялся на третий этаж, где бабулька Колокольчикова собиралась принимать зачет по зарубежной литературе.

Ее уже окружала толпа хвостистов: все торопились получить допуск в учебной части к защите диплома. Вадик энергично протиснулся в передние ряды и там услышал, как кто-то из знакомых шепнул другому: «Будет спрашивать реферат, отвечай – сдал Губельману».

Согласно факультетской легенде, дворянские предки Колокольчиковой вели родословную чуть ли не от Рюрика, и все до одного, говорят, просто балдели от зарубежной литературы. Сейчас перед ней сидел амбал с лицом дегенерата и изливался в любви к античной поэзии.

– Лгуни-ишка… – Ее глаза потеплели. – Негодный шалун. Вы все знаете мою слабость. Ладно, что же вас так зацепило за живое у Гомера?

Она произнесла – «Гомэра». Амбал вытер пот на лбу и начал, закатив глаза:

– Ну, это… Как Одиссей приехал на остров…

– Так, так. – Колокольчикова мечтательно зажмурилась, словно грезила наяву этим солнечным берегом в Эгейском море, с его античными героями и чудовищами.

– Потом полез в пещеру…

– Ну же, продолжайте! Прошу вас!

– …И выбил глаз Цицерону.

Старушка окаменела.

– Кому-кому, вы сказали?

Тот решил уйти в несознанку.

– Цицерону!

Бабуля чуть не упала в обморок. Ее оскорбили в лучших чувствах. Большего надругательства невозможно было придумать. Эти идиоты доведут до инфаркта…

– Позор! – громко сказал Вадик. – На пятом курсе не отличить циклопа от Цицерона!

Колокольчикова уставилась на него.

– Вашу зачетку.

Вадик торопливо выхватил из кармана зачетку и занял место амбала.

– Читали что-нибудь?

– А как же.

– Что слышно о Фильдинге?

– «Том Джонс – подкидыш».

– Найденыш… Как насчет Лопе де Вега?

– «Фуэнте охуэна».

– «…овехуна». Быстро, без подсказки – что у Фауста было с Маргаритой?

Вадик на мгновение перефокусировал взгляд ей за спину, где отличница Маша Птицына делала ему жест.

– Он ее… это…

– Что?

– Ну, того…

– Кого?

– Трахнул.

– Так и знала… Где ваш реферат?

– У Губельмана.

– Зачет.

Он схватил зачетку и уступил место очередному бездельнику. Уже за дверью услышал, как взорвалась Колокольчикова:

– Кто, черт побери, скажет мне наконец, кто такой Губельман?!

Когда он вышел во двор, его окликнули:

– Таракан!

У памятника стояли и махали ему две долговязые фигуры – Моталкин и Бутылкин, по прозвищу Розенкранц и Гильденстерн. Подобно двум шекспировским персонажам, они были неразлучны даже в сортире, и если вы встречали одного где-нибудь в курилке, во дворе или в пивняке, то можно было не сомневаться, что второй вот-вот вынырнет из какого-нибудь темного угла.

Вадик подошел к памятнику.

– А кстати, слыхали про такого Губельмана? – спросил он.

– Знавал я одного Губельмана, – задумчиво произнес Бутылкин. – Выгнали в прошлом году с пятого курса, за пьянку. А что?

– Ничего… Я ему реферат сдал.

– Твой реферат в надежных руках.

Вадик вкратце рассказал историю с Губельманом.

– Это что! – сказал Моталкин. – Ты еще не слышал, как я Ейцову вчера философию сдавал? Сидим, значит, в аудитории, ждем его, ждем. Через три часа пошли звонить. Он снимает трубку и говорит: «Так и так, у меня запой, жена ушла на работу и заперла на ключ. Хотите, приезжайте, приму экзамен через дверь». Заваливаем к нему в подъезд, а он кричит: «Начинаю экзамен – троечники есть?» Рев голосов. «Зачетки под дверь!» Через минуту наши зачетки выскакивают назад, как с конвейера. «Хорошисты есть?» Таким же манером. Наконец: «Отличники найдутся?» Нашлась пара психов. «Все свободны, – кричит он. – А отличников попрошу спуститься во двор – посмотрю с балкона на ваши наглые рожи…»

«Чего он так веселится? Отчего он вечно так доволен собой?» – думал Вадик, глядя в его холеное, смазливое лицо. Когда-то давно, на первом курсе, Моталкин ходил в больших друзьях у Оли Шестиковой. Вадик не знал, в насколько больших, но он постоянно видел их вместе, даже на лекциях, и этого было достаточно. Достаточно того, что она позволяла такому кретину развлекать себя.

– На пиво идешь? – спросил Моталкин.

Гм, пиво. Волшебный напиток. Первая кружка идет тяжеловато… Немножечко горьковато. По правде, довольно гнусновато, особенно этот стиральный порошок, собирающийся на поверхности в виде пены. От этого момента нужно отвлечься, например, завязать разговор о политике. Вторая кружка терпимей. Она вызывает какую-то деловитость: ты еще не пьян, но уже полагаешь, что занят серьезным делом. На третьей кружке язык чувствует терпкость напитка, его ядреность, которой вначале не замечал. На четвертой разговор приобретает динамизм и остроту, наступают свободные переходы от одной темы к другой. И только после пятой и шестой можно объективно оценить все достоинства этого пойла: его сладость, его душистость, его свежесть и родниковую прозрачность…

– С ума сошел? У меня завтра диплом.

– По три кружечки. Мне завтра тоже надо быть в форме: меня ждут в МИДе на собеседование.

С каким важным видом он это всегда произносит: МИД, собеседование, «милашка Бурбулис», «мне о них кое-что известно»… Будто не его папочка или мамочка, работающие бог знает где, пристроили своего сыночка в этот сраный МИД каким-то сраным референтом.

– По три кружечки, – поддержал Бутылкин. – Я завтра тоже начинаю новую жизнь. Пора кончать с этим разгильдяйством, приниматься за дело…

Ну, не кретины? Хоть не подонки, но кретины уж точно. И его за кретина принимают.

– Вам известно, что мое слово твердо, – сказал Вадик. – Вам также известно, что мне известно, что значит «гулять» и что значит «работать». И потом, всем известны ваши «три кружечки»…

– Здесь главное – вовремя остановиться, – разглагольствовал Моталкин, вытирая залитый стол газетой и расставляя кружки. – Либо у тебя есть сила воли и ты, выпив норму, с достоинством удаляешься по своим делам, либо ее у тебя нет, и тогда ты, как свинтус, остаешься лежать мордой в салате. То есть ты, зрелый и независимый человек, бросаешь вызов судьбе. Конечно, тут можно крупно проиграться. Но разве настоящего мужчину не захватывает больше сам процесс игры, нежели ее результат?.. Суки, да что ж они порошка столько сыплют!..

Услышав слова «настоящий мужчина», Вадик возненавидел его еще больше. Для этого были причины: два года возвышенной и безрезультатной любви к Олечке Шестиковой привели его к подозрению, что он ненастоящий мужчина. Это вызвало разрушительной силы взрыв в его мозгу, а также интерес к психоанализу. Особенно занимал Вадика вопрос: отчего это в жизни все так отлично получается именно у таких кретинов, как Моталкин?

– А у тебя, Таракан, есть воля? – спросил Моталкин.

«Есть ли у меня воля?» – подумал Вадик. У него железная воля. Он волочит ее за собой как кандалы, с грохотом и лязгом, в то время как другие скользят по жизни легко и бесшумно. Когда он дал себе зарок больше никогда не встречаться с Ольгой (это случилось сразу после того достопамятного взрыва), он с горечью понял, что его железная воля никогда не позволит ему нарушить обет. Это вносило трагический оттенок в его жизнь. Однако здесь его воля сыграла над ним злую шутку: ангельский лик этого демона в юбке, вместо того чтобы вежливо испариться из его памяти, стал преследовать его во сне, наяву и в галлюцинациях, превратив высокую трагедию в фарс. Сейчас Вадик чувствовал, что уподобился застрявшему на орбите искусственному спутнику Земли, у которого не хватает пороху вернуться к месту старта, но и в космос улететь тоже слабо.

– Знаешь, я тебе ужасно завидую, Таракан, – сказал Моталкин, когда его напарник ушел к автоматам за новой дозой. – У тебя ведь все просто в жизни. Не то что у меня. Знаешь, мне иногда кажется, что кое-кто меня недолюбливает…

«Если б ты знал, как я тебя ненавижу, козел!» – едва не вырвалось у Вадика.

– Я понимаю, что это все ущербные, завистливые ублюдки, маньяки, которых бесит, что у меня приличные родители, что меня любят женщины, что у меня куча связей и нет проблем с работой… Ты скажешь: положи на них член и забудь… Спасибо, Толян, твое здоровье, Таракаша… Но за что? Что я им сделал? Ведь я, в сущности, безобиднейший парень, можно сказать, агнец божий…

«Все бараны в детстве были агнцами!» – вскричал про себя Вадик.

– И знаешь, Таракан, ты единственный стоящий человек среди этого сброда. Ты да Толян. В тебе нет зависти и подлости, нет этих камней за пазухой. И я рад, что ты тут и пьешь пивко с нами… Дай обниму тебя за это! Ты свой в доску!

«Еще бы, для вас нет большего кайфа, чем заполучить меня в свою компанию, – думал Вадик, с отвращением позволяя ему прижиматься к своей щеке. Ему не понравилось замечание об ущербных ублюдках. – Подонки тащат в свою подонскую компанию, кретины – в кретинскую. Какое счастье – везде быть своим!»

– И все же я до конца не могу тебя раскусить. Ты не похож на всех нас. У тебя всегда такой вид, будто решаешь какую-то головоломку: мысли по лицу так и скачут галопом. Ты даже пиво пьешь как-то задумчиво, вот как теперь. Почему ты не рассказываешь друзьям о своих делах, о своих проблемах?

Что тут рассказывать? О том, как барахтаешься в трясине? Полгода назад, начитавшись Ницше, Фрейда и Фромма, написал заметку в «Психиатрические известия». Главного героя, правду сказать, списал с самого себя. Заметку обругали, но взамен предложили написать о тяжелых условиях работы медперсонала в дурдомах. С тех пор помаленечку тянул лямку в этой «подтирашке», памятуя о предстоящем распределении. И, быть может, будет тянуть всю жизнь, воспевая целительный эффект холодного душа и смирительных рубашек. Если только, конечно, не удивит мир каким-нибудь великим открытием, не создаст чего-то замечательно глубокого и правдивого…

Кстати, завтра у него будет такой шанс. Глотая пиво, он начал думать о своей дипломной работе. В ней он попытался собрать в кучу все свои мысли, мучившие его в последнее время, жизненные наблюдения, которые не терпелось довести до сведения всех живущих. Быть может, завтра судьба готовит день его триумфа…

– Твоя очередь брать пиво, – сказал Бутылкин.

Вадик пошарил в карманах и собрал кружки.

Когда он вернулся, оба кореша вальяжно затягивались сигаретами и строили друг другу дурацкие гримасы.

– Хрен тебя знает, Таракан, – продолжал Моталкин, словно и не прерывал разговор, – может, ты еще перевернешь мир какой-нибудь классной феней или примочкой, сочинишь комедию или там анекдот… Вот обхохочемся! В общем, я верю в тебя. Вот мы с Толяном – пьянчуги и пустомели – уж точно никому не нужны…

Не скажешь, чтобы он был полный кретин. В конце концов, кретины тоже заслуживают внимания и анализа, возможно, даже сочувствия… Если ты, конечно, профессионал. То есть это означает – относиться к патологическим субъектам как к рабочему материалу, как к подопытным кроликам, собакам, крысам, свиньям, козлам, дятлам, скотам несчастным… Как к несчастным тварям, которые нуждаются в твоей помощи. И еще. Если ты профессионал, то придется признать, что в твоих отношениях с этим типом слишком большую роль играет эта история с Ольгой. Это не делает чести. Не надо выставлять себя мазохиствующим неврастеником, пора стать взрослым человеком и постараться найти в нем тоже что-нибудь… человеческое.

– Вот тогда я и понял, что я конченый кретин! – разорялся Моталкин. – Дебил! Урод паршивый! Я пошел к папочке с мамочкой и спросил: «Что ж вы, дорогие мои, сыночка себе таким уродом вырастили? Лучше б я родился тарака… тьфу, то есть, допустим, сороконожкой, и думал бы всю жизнь о чем-нибудь умном, как Вадик Тараканов, чем так мучиться…»

В принципе, и с такими тоже можно найти взаимопонимание. Он пытается казаться искренним. В сущности, нормальный парнишка, не слишком умный, конечно, но такие как раз нравятся женщинам… Черт, дались эти женщины!

Пиво, кстати, сегодня было не самое плохое. Нормальное, в сущности, пиво. Он так и сообщил об этом во всеуслышание (пожалуй, даже слишком громко, потому что за оживленными соседними столиками воцарилась гробовая тишина, а какой-то синяк из дальних рядов горячо отсалютовал ему кружкой). Приятели его тоже поддержали.

– Просто замечательное пиво. Я рад, Таракан, что ты разбираешься.

– Редкое по своим вкусовым и витаминным качествам, – добавил Бутылкин.

– Я вам так скажу, мужики, – вмешался какой-то старикан подозрительного вида, ошивавшийся рядом. – Такого пива я уже не пил… вот не совру, по совести скажу… я всегда с людьми по совести, потому и они со мной по совести, всегда, да… так вот, лет двадцать я не пил такого пива!.. На кружечку скинетесь, а?..

– Уйди, мужик, по-хорошему прошу, – процедил Бутылкин. – Ты меня еще вчера достал, попрошайка. Про три кружечки уже никто не вспоминал. Под конец, кажется, после седьмой или восьмой кружки, Вадик совсем расчувствовался и даже пытался достать свой диплом и зачитать вслух пару особо ударных страниц, но Моталкин торжественно прервал:

– Старина, чтоб наша дружба сияла в веках, предлагаю нам всем вместе…

– Выпить на брудершафт, – подсказал Вадик, замахнувшись кружкой.

– Нет! Снять баб!..

«При чем тут бабы?» – подумал он. Дались ему эти бабы.

– Берем телок, идем к тебе на хату и устраиваем оргию, – сказал Моталкин.

Начиная с первого курса Вадик работал дворником в ДЭЗе, рядом с факультетом, и законно пользовался комнатой в дряхлом трущобном доме, населенном такими же закоренелыми дворниками. Вот уже год, как он перестал выходить на работу, но выселить его все никак не удавалось, так как он счастливо избегал встреч с начальником ДЭЗа.

– Я пас, – ответил он. – У меня кое-какие планы на сегодняшний вечер.

– Хорошо. – Моталкин сделал задумчивое лицо. – Тогда так: мы с Толяном снимаем баб, а ты – чтоб наша дружба сияла в веках – ведешь нас к себе на хату. А сам едешь к мамочке в Перловку…

«Эх, и набил бы я тебе морду, скотина!» – мысленно заорал Вадик. Дружба, сияющая в веках, – аргумент железный и поэтому подлый. Как он это умеет, мерзавец…

Моталкин быстро исчез в дальних столиках и через минуту появился с двумя пьяными страхолюдами. У одной не хватало передних зубов. Вадик от души пожелал ей достаться этому сияющему в веках кретину.

Потом они вылезли наружу, зашли в «Центральный», где набрали две сумки вина, и пошли к Вадику домой по теплому вечернему асфальту.

– А где твоя баба? – спросила одна из подруг, усаживаясь на его подоконник у настежь открытого окна.

– Мне нельзя, у меня курсовая, – сказал хмуро Вадик.

– Диссертация, – подсказал Моталкин.

– Диплом, – уточнил Бутылкин.

За окном стоял прекрасный, теплый летний вечер. «Что я тут делаю? – думал он. – И что тут делают эти кретины?» Он налил себе вина. Было очень плохо.

Он знал за собой это умение – оказываться в ложный момент в ненужном месте. Главное, и это самое ужасное, он чувствовал, что почти все, что он делает, ненужно.

Он часто задавал себе такие вопросы. Он знал за собой это умение – оказываться в ложный момент в ненужном месте. Главное, и это самое ужасное, он чувствовал, что почти все, что он делает, ненужно. Эти походы в «Яму», эти разглагольствования по душам, эти сопли вокруг диплома, эти дурацкие экзамены, дурацкая работа в дурацкой газете… Потому что всегда кончалось тем, что кто-то старался его использовать. «Нам с вами нужна только пятерка!» Это ей нужна только пятерка, чтобы заработать на нем лишнюю сотню. Пачка сигарет, ха-ха. А ему, может, и не нужна пятерка! Ему бы спрятаться в какую-нибудь «болдинскую осень» или, допустим, лето, в какую-нибудь дыру, наедине со своими мыслями, где бы ни одна сволочь не могла бы его найти и назначить церемониймейстером. Или совестью курса. Или символом эпохи. Однако тиранические узы общества безжалостно затягивают его в свои глупые и ненужные манипуляции, заставляя дрыгаться, как марионетку, в чьих-то гнусных целях.

Он налил еще вина.

– Я что-то не пойму, – сказала одна из подруг, – что тут делает этот мудила?

– Эй, Таракашка, – сказала другая, – тебе к мамочке не пора?

Он допил вино.

– Не называй меня Таракашкой, – сказал он. – И сороконожкой не называй, и козявкой…

– Вадюн, ты чего? – Моталкин сзади обнял его за плечи.

Вадик обернулся и залепил ему в глаз со всей силы. Тот упал на кровать. «Удачно я вспомнил про сороконожку, – подумал Вадик. – Поймал-таки на слове». В душе было не то чтобы ликование, но чувство глубокого удовлетворения, словно от сознания исполненного долга… перед кем? Надо будет обдумать.

– Ах ты, фашист недобитый, – сказала та, что обозвала его таракашкой, и швырнула в него бутылкой.

Он снял со стены полку с посудой и бросил сразу в обеих. Потом выдвинул стол, перевернул на попа и адресовал его сразу всем. Потом попытался выкинуть обеих девок из окна. Тут, правда Фортуна ему изменила: в ближнем бою дамы, прошедшие суровую выучку в «Яме», всыпали ему по первое число – таскали его за волосы и пинали, как футбол, по всей комнате. Все-таки чувство правоты, двигавшее им, победило, и он загнал всех под кровать.

Последнее, что он помнил, – то, как подобрал дипломат, пожелал всем приятно провести вечер и вышел на лестничную площадку, где вежливо поздоровался с группой милиционеров, мчавшихся снизу…

Он пришел в себя оттого, что кто-то бубнил невдалеке: «…Деградации функциональных свойств и бесплодию культур рекомендуется успешно противодействовать путем многократных манипуляций…»

Страшная догадка вспышкой пронзила его затуманенный мозг: он на кафедре, и ему сейчас выступать!

Его слегка озадачило, как это он умудрился из своей дворницкой квартиры со шлюхами очутиться сразу на кафедре. Он поспешил поправить галстук, но почему-то не сумел выполнить этого простого движения и разлепил глаза. Он обнаружил себя лежащим на железной койке с привязанными к раме руками, и к тому же в одних трусах. А вспышкой оказалась яркая желтая лампа, светившая прямо в глаза. С хрустом повернув шею, Вадик увидел ряды коек, на которых в трагических позах валялись раздетые тела. Все это смахивало не на кафедру, а на морг.

«Но мертвецов не привязывают к койкам!» – решил он и завопил. Открылась дверь, и возник довольный мордоворот в милицейской фуражке. «Нет, не кафедра», – понял Вадик. Он сказал:

– Начальник, пусти в сортир!

– Драться больше не будешь? – спросил мордоворот и развязал ремни.

По дороге к «очку» в его голове выстроилась версия: мирная встреча с милицией была просто бредом, в реальности все было намного хуже. Мент, ожидавший за спиной, проводил его к стойке, за которой сидели майор и медсестра.

– Гражданин Тараканов? – просопел майор. – Получите вещи и уплатите за сервис.

Ему передали одежду, документы, деньги. Мордоворот-дежурный последними протянул дипломат и обе дипломные работы с глубокомысленным замечанием:

– Недурно, гражданин Тараканов… Ваша вещица про шизиков и психов мне больше понравилась, чем сочинение гражданина Мухрышкина. Вместе пили?

– Рад, что вы остались довольны, – буркнул Вадик.

Он вдруг представил, как сержант с медсестрой всю ночь напролет зачитывались его дипломом, подобно Григоровичу с Некрасовым, когда те, обливаясь слезами, читали друг другу первый шедевр Достоевского, а потом помчались лобызаться, кажется, к Тургеневу…

– Побольше б нам таких интеллигентных клиентов, – сказала медсестра. – Если б еще вел себя приличней…

– Где тут ближайшая станция метро? – спросил Вадик.

– Ну, брат, чего нет, того нет, – развел руками майор.

– Ты где ж ты думаешь ты есть? – спросил сержант. – Ты есть в Загорске.

Так. Версия меняется. Значит, он все-таки попал на электричку, но проехал свою станцию.

Он взглянул в зеркало. Бросались в глаза глубокие красные царапины по всей правой щеке – следы когтей гарпий. Пересчитал деньги, оставшиеся от уплаты штрафа. Хватит на электричку и на цветы Муре Аполлоновне. Дудки, цветы он подарит Ольге: будет хороший повод объясниться напоследок. Сегодня или никогда…

– Заходите, всегда рады обслужить! – сострила медсестра вдогонку.

«И так всегда, – мрачно размышлял Вадик, прижавшись лбом к грязному стеклу электрички. – С адскими усилиями пробиваешься в университет, надеешься обрести там собратьев по разуму – вместо этого пять лет качаешь права с подонками и кретинами. Посвящаешь любимой женщине лучшие порывы души – и видишь только ограниченность и непонимание. Пытаешься, наконец, красиво вылезти из этого дерьма, рожаешь с муками нечто фундаментальное, достойное… твоего высокого предназначения… Чтобы, оценив твой труд, все поняли наконец, с кем имели дело… И попадаешь в вытрезвитель. И вместо радости и чувства полета жизнь приносит только страдания и боль…»

Именно боль. Страшную головную боль, и мутит к тому же.

– Я жду вас с нетерпением уже пятьдесят минут, – говорил профессор Оловянный, раздраженно пощипывая бородку. – Защита начинается через десять минут. Что вы имеете мне сообщить?

Кошмар, подумал Вадик: он забыл придумать отмазку!

– Случилась большая неприятность, – он сделал удрученный вид. – Вчера ночью мне внезапно пришлось уехать в Загорск.

– Странная причуда накануне защиты.

– …К знакомой медсестре. У нее большая неприятность… она попала в вытрезвитель.

– И расцарапала вам лицо…

– Да… то есть нет, лицо мне расцарапали только что, в электричке. Но, видно, внесли инфекцию, у меня поднялась температура, и я всю ночь не сомкнул глаз…

– Ухаживая за пьяной медсестрой, которая попала в вытрезвитель…

– Да.

Чтоб ты сдох, подумал он.

– Где ваш диплом? – спросил профессор. – Да не наклоняйтесь так близко, фу…