Земли обетованные

А Игорь вернулся в свою камеру, даже не заметив, что в его отсутствие оттуда исчезли пожитки Даниэля. На следующий день освободившееся место занял какой-то волосатый субъект с южным акцентом, но Игорь не сказал ему ни слова. Через несколько недель этого типа сменил другой арестант, а за ним, поочередно, неделя за неделей, через его камеру прошли еще несколько подследственных. Но кто бы это ни был, Игорь упорно подтверждал свою репутацию бирюка, ни с кем не вел разговоры и знать не хотел, какие проступки привели этих людей в его камеру. Как ни странно, теперь Игорь не чувствовал себя в тюрьме таким уж несчастным, хотя почти не спал и почти ничего не ел. На него никто не обращал внимания. Таким образом, он мог спокойно общаться с Надей. За прошедшие долгие годы ему удалось ее забыть, она больше не занимала его мысли, а вот теперь, со дня его ареста, возникла опять.

Их встречи были горькими, но все же мирными; они беседовали часами, бродя, как в доброе старое время, по дорожке вдоль какого-то карельского озера.

– Ты меня простила? – с тревогой спрашивал он.

– Конечно нет, – отвечала она, всматриваясь в него сквозь ночной сумрак. – Я тебя ненавижу.

– Знаю. Но все-таки…

Много лет Игорь тащил за собой это предательство, как каторжное ядро на ноге.

Ему не требовалось особых усилий, чтобы вспомнить себя прежнего в Ленинграде, в 1952 году, в больнице имени Тарновского, где он работал, в тот день, когда чей-то таинственный телефонный звонок предупредил его о скором аресте; он прекрасно помнил этот гнусавый, явно измененный голос, советовавший ему «свалить, пока не поздно». В те времена пренебречь подобным советом было бы глупо. Вот уже много лет его соотечественников арестовывали десятками тысяч, и многие из них бесследно исчезли, словно и не существовали; ходили слухи, что их либо расстреляли за предательство, либо приговорили к десяти годам концлагеря где-то в дебрях Сибири, что было, по общему убеждению, еще хуже казни.

Игорь сразу побежал рассказать об этом Наде, работавшей медсестрой в той же больнице. Он должен был сообщить эту страшную новость женщине, в которой была вся его жизнь. Сейчас он уже не помнил точно, какие слова он произнес в охватившей его панике, – вероятно, что-нибудь вроде: меня сейчас арестуют, я должен бежать, прощай.

Снова и снова Игорь вспоминал искаженное лицо Нади, снова и снова корчился от страшного сознания, что должен безжалостно порвать с любимой женщиной, что погружается в трясину лжи по мере того, как причиняет ей боль. Она тут же воскликнула:

– Бежим вдвоем!

– Тогда детей отправят в спецприемник и их жизнь будет загублена.

– Тогда бежим все вместе, они ведь уже большие.

– Это невозможно, ночью на Карельском заливе тридцатиградусный мороз. Они этого не перенесут, и ты тоже. Если я пойду один, у меня есть хоть какой-то шанс пробраться в Финляндию.

– Я умру, если ты уйдешь, – прошептала Надя.

Она вцепилась в его руку, Игорь оттолкнул ее, вырвался, но она упала на колени, умоляя мужа не бросать ее, а он не нашел слов утешения, потому что утешить ее было нечем. Он отвернулся, но она вцепилась ему в ногу, крича не своим голосом; и он протащил ее за собой несколько метров, потом кое-как вырвался и помчался прочь, не оборачиваясь, оставив ее на полу, в слезах. Потом, в Париже, Игорь еще долго слышал во сне крики Нади, мучившие его каждую ночь. С годами голос жены становился все слабее, потом замолк совсем, но это молчание тоже было нестерпимо горьким. С момента бегства из Ленинграда Игорь не получал никаких известий о жене и детях; не знал, живы ли они, развелась ли с ним Надя, как он ей посоветовал, чтобы избежать участи жены осужденного, отреклись ли от него сын и дочь, как должны были делать все дети арестованных, чтобы оставить за собой шанс влиться в советское общество. Он ничего не знал, но был счастлив, что может мысленно встречаться с ними в эти нескончаемые тюремные ночи. Пете сейчас должно было исполниться двадцать лет, Людочке – восемнадцать, а Игорь даже не мог себе представить их лица – черты сына и дочери, запечатленные в его памяти, навечно остались детскими.

* * *

Камилле Толедано

До востребования

Хайфа, Израиль

5 мая 1965 года

Моя дорогая Камилла,

какое великое счастье – читать твое письмо! Мне хотелось бить в ладоши, обнимать людей в метро, я-то думал, что ты меня забыла, но не мог с этим смириться; было так тяжело, словно камень давил на сердце, и я мучился бесконечно, и днем и ночью…

Я не получил твои предыдущие письма. Как ты могла хоть на минуту вообразить, что я тебе не отвечу?! Не успела ты уехать из Парижа, как я понял, что тот день, когда ты предложила мне отправиться вместе с тобой, а я не сказал тебе «да», был самым страшным в моей жизни; я проклинал себя на чем свет стоит, мне следовало знать, что такой шанс дважды не представится, вот почему твое третье письмо стало моим спасательным кругом, моим возрождением; благодаря тебе я снова могу свободно дышать.

Решено: я еду за тобой, и мы отправимся, куда ты захочешь. В Америку, в Австралию, на необитаемый остров…

Я приеду к тебе в июле, после экзаменов, – раньше не смогу (я учусь в Сорбонне, на филологическом, а не на подготовительных курсах в Эколь Нормаль).

Целую тебя миллион раз!

(Пользуйся свободой, пока я не приехал, потому что потом мы с тобой никогда больше не расстанемся.)

Мишель

P. S. У меня тоже есть подружка, но у нас с ней ничего серьезного.

* * *

Можно без труда лгать другим, убеждая их в своих добродетелях; можно даже в конце концов и самому уверовать в собственные россказни, но бесконечными, бессонными ночами, когда Игорь мысленно смотрел и пересматривал фильм своей жизни, он начал изживать гнев, душивший его вот уже более двенадцати лет. Конечно, он мог бы и отогнать все эти образы – хотя бы для того, чтобы забыться сном, но ему так нравилось снова и снова перебирать свои воспоминания, что боль разлуки мало-помалу стиралась и он опять видел тех, кого любил и потерял, – мать, семью, – и даже тоска по ним была приятна, но не потому, что ему нравилось страдать, просто эти образы, проплывавшие под его сомкнутыми веками, были самым лучшим в его жизни. Он в тысячный раз прокручивал в памяти тот анонимный телефонный звонок, предупреждавший его о скором аресте, и, как ни отгонял от себя догадку, знал, точно знал, что говорил Саша. В глубине души он всегда был в этом уверен. Кто еще мог располагать такой информацией, если не работник КГБ?! И кто пошел бы на такой сумасшедший риск?! Требовалась очень веская причина, чтобы бросить вызов этой вездесущей организации, опутавшей своими щупальцами всю страну. Причина – и храбрость. И хотя Саша изменил голос, опасаясь, что их разговор может быть записан, он все же решил спасти брата от неминуемой гибели, несмотря на их разногласия, на споры и антагонизм. Когда они встретились в Париже, Игорь мог бы протянуть ему руку, но помешала ненависть. А Саша надеялся, что Игорь сделает первый шаг к примирению, – не потому, что тот чувствовал себя обязанным, а просто по зову сердца. Но только теперь, в этом бесконечном тюремном заключении, Игорь примирился с Сашей.

Мэтр Жильбер прождал своего клиента целый час, сидя в комнате адвокатов, и наконец потерял терпение. Охранник объявил ему, что Игорь не желает с ним встречаться, а заставить его невозможно. Мэтр Жильбер не понимал причины этого отказа и послал подзащитному записку, требуя объяснений; он писал, что удивлен его позицией, которая умаляет шансы на успех дела, и предлагал передать материалы другому адвокату, если клиент ему не доверяет. Но Игорь даже не стал ее читать. Жильбер позвонил Вернеру – ведь это именно он оплачивал его работу. Вернер был потрясен инертной позицией Игоря – похоже, тот решил не реагировать на обвинение, и его совершенно не интересовало будущее, отныне довольно-таки мрачное. Мэтр Жильбер заявил, что снимает с себя всякую ответственность за исход процесса: ему и без того трудно обеспечить защиту обвиняемого, даром что все шансы на его стороне, но при таком равнодушии подследственного к собственной судьбе можно опасаться самого худшего.

– Ваш друг никак не может понять, что речь идет о его голове!

По совету адвоката Вернер подал просьбу о свидании, и в конце недели следователь выдал разрешение на встречу.

Передавая пропуск охраннику, Вернер настойчиво попросил его: «Главное, скажите ему, что пришел его друг Вернер!» Он ждал Игоря в комнате свиданий и в первый момент даже не узнал его в человеке с бородой, испитым, бледным лицом и ввалившимися глазами; серый шерстяной костюм болтался на исхудавшем теле. Сев напротив посетителя, Игорь приложил ладонь к стеклянной перегородке, словно хотел дотронуться до него.

– Привет, Вернер, рад тебя видеть. Как дела?

– Что с тобой, Игорь? Тебя просто не узнать.

– Плохо сплю и аппетит потерял.

– Но ты должен действовать, нельзя же вот так плыть по течению!

Игорь кивнул. С минуту они сидели молча.

– Адвокат мне сказал, что ты признал себя виновным в смерти Саши.

– Нет! Но, по сути, это я его убил. Дал волю своему гневу, а должен был поговорить с ним, выслушать его, все ему простить. Если бы я протянул Саше руку помощи, он не покончил бы с собой.

– Так почему же ты не объяснил все это следователю? Он же считает тебя виновным в умышленном убийстве!

– А я и в самом деле виновен – значит, должен искупить свое преступление. И не важно, какие проступки совершил Саша, какие мечты и надежды сбили его с пути, – не мне его судить; я оказался по другую сторону баррикад и все-таки был небезупречен, я не внял его призыву о помощи, а значит, ничуть не лучше, чем он.

В молодости Вернер жил в Кельне и учился в семинарии, откуда вынес одну полезную способность – вести дискуссии, не раздражаясь, с невозмутимой улыбкой, которая побеждала самых несговорчивых собеседников. Вот и сейчас он подробно сформулировал тонкие различия между ответственностью и виновностью, попытался урезонить Игоря, побудить его защищаться. По мере того как он говорил, ему приходили на память давно забытые лекции по филологии; он потревожил тени своих любимых авторов – Канта и Макса Вебера, затронул тему зыбкости человеческого бытия, несостоятельности личного выбора, стал доказывать, что люди не должны нести ответственность за то, чего не совершали, объявил, что виновность в преступлении доказывается действием, а не намерением, но ни один из этих вполне логичных аргументов не поколебал убежденность Игоря в том, что его долг – искупить своей смертью гибель брата.

– Я помню, как ты говорил в Клубе тем, кто жаловался на жизнь: «Ты нам надоел со своими проблемами; пока ты жив – живи и пользуйся жизнью!» Неужели ты это забыл?

– Я был прав, но ведь я не жалуюсь.

– Ты вовсе не единственный, кто может себя упрекнуть в смерти Саши, – мы все его оттолкнули, никто его не пожалел, никто не простил ему преступные деяния на родине. Мы были не правы – это одна сторона дела. Но правосудие обвиняет тебя в убийстве, которого ты не совершал, – это совсем другое, и ты должен бороться за свое оправдание.

– В Клубе многие считают меня убийцей; следователь сказал, что Мишель винит меня в смерти Саши.

– Мишель?! Это неправда! Он уверен в твоей невиновности!

* * *

Франк готовился отплыть на грузовом корабле, который должен был увезти его на край света, а Поль все еще убеждал его, что он непременно должен написать Сесиль, ну хотя бы коротенькое прощальное письмецо. Но Франк отказался: да, он чувствовал себя виноватым, но не умел находить фразы, за которыми таилось бы нечто большее, чем обычные слова. Однако тут он вспомнил о записке, найденной в сумке несчастной женщины, бросившейся под поезд метро, и все же заставил себя набросать несколько слов на листке, вырванном из тетради. В тот день шел мелкий дождь, и роттердамский порт выглядел в этой влажной дымке не очень-то весело.

Поль и Франк стояли у трапа, лицом к лицу, понимая, что видятся последний раз в жизни, – «наверно, в последний», – думал один из них, «наверняка», – думал второй. Странное это было чувство, похожее на оплакивание живого человека, – и они никак не могли расстаться.

Поль достал бумажник, вынул из него конвертик с клевером-четырехлистником, подобранным на ледяной земле померанского концлагеря, и протянул его Франку.

– Держи, парень, это не бог весть что, но он принес мне удачу. Благодаря ему я выжил и вернулся к вам.

– Папа, только не говори мне, что веришь в эти глупости! Тебе просто повезло, да ты еще и умел ловчить, вот потому и выжил.

– Возможно, но одно другому не мешает. Возьми его все-таки, доставь мне удовольствие.

Франк понял, что сейчас не время препираться с единственным человеком в мире, который не бросил его в беде. Он изобразил благодарную улыбку, сунул клевер в кошелек, взбежал вверх по трапу и исчез из виду, а Поль еще долго гадал, почему сын даже не обнял его на прощанье.

По возвращении в Париж Поль вручил письмо Франка Мишелю, а тот передал его Сесиль; вскоре она исчезла. Потом все с ужасом узнали о гибели в Алжире ее брата Пьера, ставшего одной из последних жертв этой войны. Отъезд Франка положил начало распаду семьи. Полю пришлось выдержать яростную стычку с Элен, которая не могла простить ему того, что он оказал помощь «предателю семьи»; началась долгая, болезненная процедура развода. Поль ни о чем не жалел и уж, конечно, не раскаивался в том, что поддержал сына; ему и в голову не пришло, что безумные поступки Франка разрушили его брак и лишили прочного положения. Он пережил тяжелый период и преодолел его только благодаря моральной поддержке Мари. Чтобы сэкономить средства, они перебрались в провинциальный Бар-ле-Дюк, откуда она была родом, но затеянная там торговля электроприборами окончилась крахом. Поль был в отчаянии и уже начинал подумывать, не вернуться ли ему к профессии водопроводчика и газовщика, чтобы хоть как-то зарабатывать на жизнь.

Как-то вечером во вторник, когда Мари слушала радиопостановку какой-то пьесы – она никогда не пропускала эту передачу, – Поль улетел мыслями далеко от этого жалкого городка, где они нашли пристанище. Он снова и снова думал о Франке, который так и не дал о себе знать, – здоров ли он, удалось ли ему сделать что-нибудь хорошее в жизни, – но, будучи от природы оптимистом, утешал себя тем, что судьба наверняка будет благосклонна к его старшему сыну. Тем более что тот получил от отца такой надежный талисман. Именно тем вечером, слушая по радио детективную пьесу, Поль решил, что удачу иногда невредно подтолкнуть, иначе придется ждать слишком долго. И ему пришла в голову дерзкая мысль – изготавливать четырехлистники клевера самому. Разумеется, это было чистейшее безумие – поддельный талисман удачи никогда не приносит, это общеизвестно. И все-таки Поль решил, что стоит попытать счастья – что он теряет?! Это доказывало, что он и впрямь настоящий оптимист. В саду он легко нашел два «трехлистных» цветочка клевера, которые засушил между листами книги. Затем аккуратно вырвал один листик из трех от первого цветка и так же аккуратно приклеил его ко второму, превратив тем самым в талисман. Руки у него были ловкие, и подделку вряд ли кто-то заметил бы невооруженным глазом. Он вложил цветок в прозрачный пластиковый конвертик и с гордостью посмотрел на свое творение. Да, это настоящий клевер-четырехлистник, один из тех, что приносят счастье. И Поль торжественно объявил Мари, что обнаружил у себя талисман, который помог ему выжить в плену и вернуться в Париж.

– Здорово! – воскликнула та. – Значит, наши черные дни уже позади?

– Точно! – подтвердил Поль.

На следующей неделе Поль встретил в буфете вокзала Нанси старого друга, почти брата, – Жоржа Левена, которому он спас жизнь в лагере, и эта встреча стала для него поворотным моментом. Разумеется, он связал эту удачу с подделкой клевера, сказав себе, что везение всегда нужно слегка подтолкнуть и что волшебная сила клевера-четырехлистника зиждется не на том, настоящий он или фальшивый, главное – наличие четырех листиков. Ибо важен результат, не правда ли?

* * *

Стоял почти весенний денек, воздух был пронизан бодростью возрождения природы. Сесиль посадила Анну в коляску: малышка быстро уставала от ходьбы или просто упрямилась, не желая идти пешком, и матери приходилось тащить ее, как чемодан. Сесиль разгадала хитрость дочки: той хотелось, чтобы мать взяла ее на руки, но той проще было посадить ее в коляску и застегнуть пластиковый фартук. Они шли по улице Рокетт в сторону Шароннского кладбища – оно было далеко, но Сесиль решила дойти до него пешком. Она подняла крышу коляски так, чтобы не видеть пристального, устремленного на нее взгляда Анны.

Они стояли на светофоре улицы Фобур-Сент-Антуан, как вдруг к Сесиль бросилась какая-то женщина и, схватив ее за плечо, воскликнула с радостной улыбкой:

– Мадам, мадам!

Это была молодая женщина с модной светлой челкой; она носила черный коротенький фартучек официантки.

– Извините, что подошла прямо так, на улице, но один мой друг вас разыскивает.

Сесиль молча глядела на ее хорошенькое личико.

– Да-да, его зовут Мишель. Он уже давно вас ищет.

– Я не знаю никакого Мишеля.

Женщина недоверчиво взглянула на нее:

– Ну как же… Мишель! Он даже показал мне ваше фото. У него в бумажнике их целых три. Ему восемнадцать лет, высокий такой, худенький темноволосый паренек. В какой-то момент я даже решила, что он в вас влюблен. Он давно вас разыскивает. Ох, как же он будет счастлив!

– Очень сожалею, но я не понимаю, о ком вы говорите.

– Да нет, я не могла ошибиться. Вы Сесиль, подруга его брата. Он мне еще сказал, что между вами произошло какое-то недоразумение.

– И все-таки я не знаю, о ком вы говорите. Он получил известия о своем брате?

– Нет, тот бесследно исчез.

– Ну так вы ошиблись, мадемуазель. Меня зовут… Анна.

– Как… разве вы не Сесиль?

– Я же вам сказала, это какая-то ошибка.

И Сесиль пошла через дорогу, не оборачиваясь, а молодая женщина в изумлении застыла на тротуаре. Вечером Луиза рассказала Мишелю об этой поразившей ее короткой встрече. По описанию Луизы – молодая женщина, высокая, худощавая, с карими глазами и быстрой речью – Мишель узнал Сесиль.

– Ты точно помнишь, что она тебя спросила, нет ли у меня известий о брате?

– Ну конечно, помню, я же не идиотка. А в коляске у нее сидел ребенок, но я не видела его лица, только ручку.

Так Мишель убедился, что Сесиль вернулась в Париж и что она не хочет его видеть.

* * *

Вернер не испытывал такой паники с предвоенных лет, когда нацисты захватили власть в его стране и никто уже не мог противостоять этой коричневой чуме.

Сейчас он мог только беспомощно наблюдать за тем, как Игорь погружается в депрессию, – помочь ему было нечем. Выйдя из Сантэ, он зашел в кафе напротив тюрьмы и выпил подряд два стаканчика кальвадоса, чтобы хоть немного взбодриться. Затем позвонил Мишелю и договорился встретиться с ним в бистро на площади Контрэскарп. Там Вернер поделился с Мишелем своей тревогой.

– Боюсь, как бы он не сотворил что-нибудь непоправимое, – сказал он.

– Перед смертью Саша написал мне длинное письмо, в котором частично рассказал о своей жизни, о сложных отношениях с Игорем, а главное, о своем намерении покончить с этим безнадежным существованием; я передал это письмо Игорю и не понимаю, почему он не показал его следователю.

– А я понимаю: Игорь хочет искупить свою вину – и за то, что так и не простил Сашу, и за то, что бросил его.

Они отправились на улицу Мулен-Вер, домой к Игорю, в надежде, что у консьержки есть ключ от его квартиры и они смогут найти письмо Саши, однако столкнулись с непредвиденным препятствием: домохозяин, не получивший квартплаты за три последних месяца, пересдал жилье. И тщетно Вернер протестовал, утверждая, что это незаконно; вещи Игоря, сложенные в картонные коробки, ждали в подвальном помещении. К счастью, консьержка позволила им забрать их. Подняв коробки из подвала, они открыли их, одну за другой, тщательно изучили каждый документ, перелистали каждую книгу, но им пришлось смириться с очевидностью: письмо Саши так и не нашлось, как не нашлись и тетради, исписанные по-русски. Они уже начали закрывать коробки, как вдруг в подъезд вошла женщина лет тридцати с темными волосами, заплетенными в косу; она несла продуктовую сумку.

– Простите, можно узнать, по какому праву вы роетесь в вещах Игоря?

– Мы его друзья, – ответил Вернер. – Мы ищем документы, которые могут ему помочь. А вы… соседка?

– Я его подруга, вернее, бывшая подруга. Вам что-нибудь известно о нем? Он не хочет меня видеть; я много раз писала ему, а он так и не ответил.

Так Вернер и Мишель познакомились с Жанной, которая жила на четвертом этаже. Она пригласила их к себе выпить кофе. Пока Жанна возилась в кухне, Вернер шепнул Мишелю:

– Ты знал, что у Игоря была женщина?

– Нет, он никогда со мной об этом не говорил.

– И со мной тоже. Странно, тебе не кажется? А ведь я его самый близкий друг.

– Странно было бы, если бы у него не было женщины. Вот у тебя есть подруга?

Вернер помедлил, прежде чем ответить:

– Это наша билетерша, такая маленькая брюнеточка, но мы ведем себя осторожно, так как она замужем.

Жанна поставила кофейник на стол, наполнила три чашки.

Видно было, что ей не очень хочется рассказывать о своих непрочных отношениях с Игорем, человеком интересным, но крайне скрытным и не желавшим обременять себя постоянной связью с кем бы то ни было.

– А ведь мы могли быть счастливы, – прошептала она.

Потом Жанна мало-помалу разговорилась и, к великому нашему изумлению, призналась, что их отношения длились целых четыре года. Как же мы могли не знать об этом? Неужели наша дружба была попросту фикцией? Позже, когда Вернер, потрясенный таким открытием, задал мне этот вопрос, я только и смог ответить, что, наверно, таково было желание Игоря, вот и все. Жанна работала медсестрой в больнице; ей хотелось, чтобы они жили вместе, у него или у нее, так они сэкономили бы на квартплате, но Игорь отклонил предложение поселиться вдвоем – более того, он даже отказался сменить свое неудобное расписание, предпочитая работать таксистом в ночные часы и по выходным, что тоже не облегчало их совместную жизнь. В конце концов Жанна решила, что лучше уж согласиться с этим неудобным расписанием, чем заставлять Игоря принять ее условия. Но в начале июля Игорь пришел к ней и коротко, без всяких объяснений, объявил, что между ними все кончено. Она еще даже не успела осознать услышанное, как он развернулся и ушел; тщетно она звонила к нему в дверь, он не открыл. Однажды она столкнулась с ним на лестнице, в другой раз на улице, но он избегал всяких объяснений и уходил, коротко сказав, что спешит. Жанна уже готовилась сунуть ему под дверь записку с просьбой забрать вещи, которые он оставил у нее, как вдруг его арестовали. Полицейские устроили у Игоря обыск, переполошив весь дом. Жанна пошла во Дворец правосудия, и следователь выдал ей разрешение на встречу с Игорем, но тот отказался от свидания. В общем, ей пришлось смириться с тем, что между ними все кончено. Мы еще долго говорили об Игоре, об этом незнакомце, которого – как нам казалось – хорошо знали и любили за учтивость и щедрость, а он вдруг, одним махом, вычеркнул нас из своей жизни, даже не подумав, какую боль нам причиняет; он так и остался для всех загадкой, а ведь мы его любили. За столом воцарилось молчание; мы сидели подавленные.

– Ладно, не будем вам больше мешать, – сказал наконец Вернер, встав из-за стола. – Спасибо за кофе.

– Если узнаете что-нибудь новое, сообщите мне.

Жанна проводила нас до двери и уже было закрыла ее, как вдруг снова распахнула и спросила, не заберем ли мы с собой вещи Игоря: она не хотела хранить их у себя, слишком тяжело было видеть все это, – ей казалось бы, что он вот-вот вернется. Мы прошли в ее спальню, она открыла шкаф, аккуратно сложила одежду Игоря, принесла из ванной его несессер с туалетными принадлежностями, собрала журналы и книги. Потом вдруг воскликнула: «Ох, чуть не забыла!» И вынула из нижнего ящика шкафа бежевую сумку, которую я отдал Игорю в день похорон Саши, – там лежала его исповедь и тетради, исписанные кириллицей.

* * *

Я не ищу себе оправданий. Да, я получил позорные отметки на промежуточных экзаменах, но лишь потому, что не занимался, не заглядывал в Сорбонну, если не считать совсем уж морозных дней, и давным-давно позабыл, как выглядят ксерокопии лекций, от которых мухи на лету дохнут. Нужно очень любить литературу, чтобы не проникнуться к ней отвращением. А я пока еще держусь. Подавляющее большинство моих сокурсников собираются стать преподавателями французского – что ж, я желаю удачи их будущим ученикам; на самом деле следовало бы радикально перетряхнуть всю эту систему, чтобы их занятия были более увлекательными, чем то, что досталось в молодости их учителям. Но чудес не бывает. Лично я прогулял почти весь учебный год, усвоив лишь жалкий минимум знаний, и… оказался прав: для перехода на второй курс мне хватило моих десяти баллов. А большего и не требовалось. В любом случае у меня не было никакого желания продолжать гнить в этом заведении. Я все равно никогда не стану преподом. Так зачем же мучить себя?! Не лучше ли прекратить эти бесполезные занятия?