Душа и взгляд. Баллады в прозе

и радикальная возврата долга, которая в народе еще называется смертью, может произойти именно так, как описано выше, то есть мыслимо страшным образом, но может быть все оформлено и гораздо «гуманней»: это в том случае, если вы попадете в так называемый «список Шиндлера», —

поистине для любого человека нет, не было, не будет и не может быть более экзистенциальной цели в жизни, чем оказаться в таком списке, —

и я сию минуту и от души пожелал бы вам, любезный читатель, как и себе самому, прочитать свое имя в «списке спасенных», если бы не парализующий страх не найти в нем вдруг имена самых близких и дорогих вам и мне людей.

4. Хроническая болезнь

Уйти из жизни от хронической болезни – это значит, как мне кажется, уйти наиболее предпочтительным способом, потому что страх перед смертью исчезает прямо пропорционально вашей притертости собственному хроническому заболеванию и вашей житейской слитности с ним, —

ведь с годами оно (заболевание) и впрямь начинает напоминать комнатную дверь, которую вы открывали и закрывали тысячи раз, —

в самом деле, разве не легче ли шагнуть в мир иной через знакомую дверь, —

и вот, примерившись к ней заранее – так примеряют время от времени дорогой воскресный костюм, годами висящий в шкафу – вы уже похожи на того славного путника, который, будучи вынужден идти ночью через лес, окликает самого себя в кромешной тьме и, слыша свой голос, с чуть большей бодростью продолжает путь, —

и вы правы! ведь смерть к нам когда-нибудь обязательно придет, но никто из нас не знает точно, когда именно и при каких обстоятельствах она придет.

И тогда, по мере набирания возраста, начинаешь невольно повнимательней присматриваться к собственным хроническим заболеваниям, —

положим, в них еще нет смертельной опасности как таковой, но ведь нужно сообразить и то, что смерть уже присматривается к нам издалека, уже пробует легкими толчками ту пока еще невидимую для нас дверь в нашем теле, через которую она к нам войдет, – и если как следует поразмыслить, какая смерть для нас наилучшая: вследствие несчастного случая, во сне или от инфаркта, когда полностью отсутствует возможность мало-мальски к ней подготовиться, —

или мучительно-безнадежная: от рака, когда безобразный приговор парализует душевные силы, —

или от чужой руки, когда ужас и жажда мести надолго могут отвлечь нас от первичных задач посмертной реальности, —

или от старости, когда бессилие и старческий маразм безбольным, но страшным образом размывают личность, точно морская волна песочный городок, —

итак, поразмыслив здравым умом над предпочтительнейшим для нас видом смерти, мы приходим к выводу, что та самая хроническая болезнь, которая донимает нас теперь, как одинокий комар ночью в южном отпуске, —

она-то и является, пожалуй, той поистине идеальной дверью, через которую смерть могла бы войти в нас.

Почему? да потому что мы сроднились с нашим хроническим заболеванием, —

мы знаем его как свои пять пальцев, —

мы привыкли к нему до такой степени, что не можем уже себя физически без него и помимо него представить, —

мы видим, что оно в своей естественной замедленности нас щадит, —

и нам кажется, что этой замедленности нет предела, так что критический момент несовместимости с жизнью постоянно как бы отступает на шаг, —

и сколь бы плохо нам ни было, остается реальная надежда, что это еще не конец, —

а когда смерть все-таки придет, мы, во-первых, будем благодарны ей за то, что она так долго оттягивала свой приход, —

и во-вторых, это будет полностью наша смерть: до той предельной степени, когда нам даже наше астральное тело невозможно будет помыслить без признаков былой хронической болезни.

Ведь чем является астральное тело как не духовным экстрактом всего нашего прежнего физического и психического жития-бытия, —

однако в таком случае астральное тело тоже не вечно, также и оно со временем – пусть и покажущемся нам вечностью – разрушится, —

и разрушится, быть может, от той же самой хронической болезни, которая разрушила наше физическое тело, —

так что, быть может, именно внутренняя, космическая невозможность оставаться слишком долго в предсмертном образе побудила призрак отца Гамлета искать встречи с сыном как можно скорее:

чтобы передать ему страшную тайну до тех пор, пока его вопиющий о мести образ не разрушился, —

или по крайней мере не претерпел такие существенные изменения, после которых никто, в том числе и родной сын, его не смогли бы уже узнать, —

стало быть, даже то, что зримо лишь в «очах души», как сказал молодой Гамлет, подвержено разрушению, —

и здесь мы видим удивительное совпадение двух величайших гениев человечества: Будды и Шекспира.

5. Явление Командора

Когда людям, связанным самыми тесными отношениями – а это, как правило, супружеские узы – вдруг становится по существу нечего сказать друг другу, и они вынуждены разойтись, как в море корабли – потому что лучшего сравнения здесь и быть не может: настолько любой человек по природе своей вечный путешественник, тогда как любовь и брак невольно делают его на неопределенное время оседлым жителем, —

итак, когда засидевшемся у домашнего очага путникам – а точнее, пока одному из них— пора опять отправляться в путь, то есть съезжать с общей квартиры и искать новых друзей и приятелей, новых соседей, а главное, новых партнеров, великий Режиссер – назовем так простоты ради Нерукотворный Ход Вещей – посылает им нередко последний и сугубо трагический акт жизненной драмы, —

этот акт заключается обычно в тяжелой и неизлечимой болезни одного из них: либо того, кто уходит, либо того, кто остается, —

и тогда никто из них двоих, согласно первозданным законам человеческого бытия, не может уклониться от участия в этом акте: ни тот, кто страдает, ни тот, кто сострадает, —

и хотя оба действующих лица за время заботы и ухода успевают сблизиться по-человечески так пронзительно-крепко, как, пожалуй, не могли они сблизиться прежде в расцвете сил и будучи в самом тесном (супружеском) родстве, —

хотя оба они, подобно кротким овцам, ищущим приюта во время страшной грозы под одиноким деревом в поле, жмутся друг к другу, предугадывая близкое явление Командора с большой буквы, который, правда, придет подать свою холодную каменную руку сначала только одному из них, но слишком уж явственно, что точно такое же пожатие каменной десницы ожидает и другого, пусть и несколько позже, —

итак, даже перед лицом этой трогательной и как будто предельной для этих двух людей демонстрации их глубинной человечности, точно по закону какого-то таинственного, великого и предвечного контраста – один из краеугольных камней, кстати, любой художественной композиции! – тот самый главный Режиссер запускает на сцену не Любовь с большой буквы, не Всепрощение с большой буквы, и даже не Сострадание с большой буквы – а ведь Он мог бы это сделать, если бы захотел – но именно безжалостную статую Командора, то есть голую, беспощадную и всем своим видом призывающую «оставить любые надежды» Смерть с большой буквы, —

и вот тогда некоторая страшная, сквозная и неизбывная потерянность появляется в глазах того и другого – я наблюдал это уже дважды на собственном опыте, —

и только вера в Высшее, то есть в то, что смерть есть не больше и не меньше как Великий Трансформатор, —

да, только она способна выпить из глаз эту чудовищную потерянность и безнадежность, —

а время, что, как принято считать, лечит все душевные раны… ничего подобного, друзья мои! не верьте этому! оно их в лучшем случае лишь грубо зарубцовывает и загоняет вовнутрь: в сердцевину души, где они болят и ноют субтильней, потому что духовней, —

вообще же, сердобольное человеческое сердце не в силах было бы организовать подобный грандиозный космический спектакль: поистине, он не от мира сего, —

что же до участников его, то вам простой и абсолютно надежный критерий разделения их на главных и второстепенных героев: у последних вышеописанная потерянность в глазах не исчезает до последней минуты, —

и я все бы отдал, чтобы, когда придет мой час – и, разумеется, не по причинам актерского тщеславия – не оказаться в их числе.

6. Притча о дареном коне

Иные смертельные заболевания или несчастные случаи настолько тяжелы и трагичны, что уже просто попытка отыскать в них какие бы то ни было «высшие» причины приводит к обратным результатам: является депрессия такого масштаба, что лучше оставить все как есть, —

да, иная жизненная развязка напоминает занозу, коснувшуюся самого сердца, —

и тогда желание увидеть в ней волю господнюю или хотя бы мало-мальски справедливый кармический приговор начинает нестерпимо раздражать: так при кладбищенском отпевании могут раздражать слова пастора в противоположность величественному равнодушию окружающей природы, которое почему-то никогда не раздражает, —

и вроде бы осознаешь, что нет в мире более глубокого объяснения свершившемуся, и что с объяснением все-таки лучше жить, чем без него, потому что сама сокровенная природа души ищет «высшего» объяснения и конечно же находит его… но откуда же тогда боль и раздражение? неужели же нужно было действительно оставить все как есть и не доискиваться до «последних вещей»? как будто бы так, —

ведь не исключено, что в бытии одновременно задействованы исключающие друг друга факторы: в данном случае воля господня, кармический приговор и случай, но, поскольку соотношение их нам не дано даже приблизительно постигнуть, приходится безмолвствовать, —

что и делает, кстати говоря, окружающая природа, —

и оглушительное это безмолвствование похоже как на первую реакцию после обнаружение неверности супруга, в которого вы верили как в самого себя, так и на предчувствие взаимного объяснения в большой любви, —

и все-таки, если как следует взвесить обе (противоположные) составные вашего пронзительного безмолвствования, то вторая и светлая его субстанция немного будет перевешивать первую и темную: это и есть тонкий, но решающий намек на то, что жизнь, несмотря ни на что, есть все-таки великий дар, —

а дареному коню, как известно, в зубы не смотрят, —

хотя взгляд человека, если ему подарили хромую, скажем лошадь, —

читай в переносном смысле: сделали подарок, который ему, что называется, «даром не нужен», —

этот взгляд, может статься, побудит вас взглянуть на дело совершенно с другой стороны.

7. Вечные гладиаторы

Наблюдая, как хулиганы избивают мальчишку, а мальчишка бьет палкой собаку, как собака задирает кошку, а кошка хватает птичку, как птичка проглатывает жука, и только жук мирно поедает листок, —

да, в который раз став свидетелем того, что в природе, несмотря на ее первобытную красоту и образцовую для нас, людей, гармонию, нет по сути ничего кроме борьбы за выживание, —

причем воистину борьбы не на жизнь, а на смерть, да еще продолжающейся ровно столько, сколько отпущено жизни тому или иному живому существу, —

итак, засвидетельствовав в который раз сей вечно повторяющийся спектакль, мы поневоле вспоминаем о главной заповеди Будды, гласящей, что именно страдание и смерть, поистине безраздельно царящие на земле, призваны вызвать инстинктивное и безграничное сочувствие в человеческом сердце.

Однако сочувствие, далее, по мысли создателя буддизма, должно пробудить в нормальном человеке столь же беспредельную любящую доброту, —

ну, а вот дальше нее в нравственном отношении идти уже, собственно, некуда: здесь предел и воплощение идеала, —

и тем не менее, несмотря на внутреннюю красоту буддийского учения, не знающую аналога, нам приходится – и прежде всего на собственном опыте – отмечать, что игра жизни и смерти именно в природе, где кроме нее на самом деле ничего больше нет, и вправду в человеческом сердце вызывает поначалу безусловное сочувствие, —

но дальше это чувство, как иная река, раздваивается: и один ток сочувствия – географически находящийся в азиатских регионах – движется ко всеобъемлющей буддийской любящей доброте, а другой его ток – протекающий через психику всего прочего человечества – впадает (так река впадает в море) в общее, громадное и неопределенное ощущение некоторого непостижимого и, я бы сказал, величественного недоумения от происходящего на земле и, в частности, в природе, —

а вот от этого недоумения до некоторого благородного удивления – ведь как-никак перед нами нерукотворный Ход Вещей! – поистине один шаг, —

и еще меньший шаг отделяет удивление от восхищения.

Да, наше лицезрение окружающего мира, как ни крути, напоминает созерцательно-восторженное наблюдение жестоких римских зрелищ, то есть до тех пор, пока с нами не произошло большого или малого несчастья, мы, хотим того или не хотим, являемся зрителями – иногда явными, иногда тайными, но зрителями – чужих страданий, —

и они нам не то что бы доставляют удовольствие, но без них, действительно, жизнь становится вдруг невыносимо скучной, —

когда же страданья касаются нас самих, мы с верхних скамей сходим на арену, из зрителя превращаясь в гладиатора, —

и тогда уже другие наблюдают за нашими страданьями, —

но само разделение людей на зрителей и гладиаторов в западном мире остается, —

и понятно, что рано или поздно и особенно на фоне той самой великолепной буддийской любящей доброты, к которой мы, можно сказать, случайно прикоснулись, нам будет в глубине души немного стыдно за это наше гладиаторское отношение к миру, —

но все-таки никогда уже отныне нам не удастся подняться над философией бесцельной и бессмысленной игры как первого и последнего слова о мироздании.

XXXI. Баллада о подвиге во времена коронавируса

Это случилось в те близкие для нас времена, когда на Земле свирепствовал коронавирус, и из каждой сотни заразившихся людей один тяжело страдал или даже умирал, а остальные девяносто девять не чувствовали никаких симптомов, —

итак, в одну из таких суровых годин и под Рождество, в Мюнхене и в доме, в котором я проживаю вот уже двадцать лет, в лифт вслед за мной вошла моя соседка-турчанка: пожилая полная женщина со слегка кривоватым ртом и ироническими жабьими глазами, —

она, как и я, были без масок, хотя мать ее тяжело больна, да и жена моя тоже, а лифт, что там ни говори, есть прямая зона риска: о, это субтильное и чудовищное разделение людей на тех, кто всеми силами предохраняется от новой синтетической заразы, и тех, кто по старинке надеется либо на удачу, либо на крепость своей имунной системы, —

и вот я уже протянул руку, чтобы нажать кнопку – мы живем на одном этаже – как подъездную дверь открыл третий сосед: пожилой немец с голубыми, как летнее небо, глазами и более-менее арийскими чертами лица, его квартира находилась этажом ниже, —

и кнопка лифта осталась не нажатой, а дверь соответственно открытой: мы молча ожидали немца, таковы элементарные законы приличия, и так было всегда в нашем доме, —

но с некоторых пор кое-что и изменилось: это чувствовалось по тому, как умышленно долго копался наш третий сосед в почтовом ящике, —

надо полагать, что больше всего на свете он хотел бы, чтобы мы уехали без него, однако бывают же случаи, когда некоторая благородная вредность вступает в дружеский союз с законами приличия: переглянувшись с турчанкой, я ясно понял, что это именно и произошло, —

она даже спросила его на ломаном немецком, едет ли он с нами, —

и надо представить себе, что в этот момент творилось в его душе! какая борьба между висящим в воздухе страхом заражения и бессмертной человеческой честью! а ведь он не только в общественном транспорте и магазинах – что предписано законом – носил маску, но и на улице, и в подъезде, и тем более в лифте, —

и честь, нужно отдать ему должное, одержала в нем победу над инстинктом выживания, —

громко замкнув, наконец, почтовый ящик, он заскочил к нам в лифтовую клеть и, что самое потрясающее, на нем не было маски, —

более того, он стал нас даже поздравлять с Рождеством и желать здоровья, что автоматически означало умножение вероятности заражения: все-таки открытый рот опасней закрытого, —

так что без каких-либо громких слов мы поехали в тот памятный день не к одним только верхним этажам, но и как бы к высшим рубежам, в чем бы они ни заключались, —

но что самое приятное: заглянув внимательно в глаза соседу-немцу, я не увидел там и следа того оттенка, который так замечательно выражен в отечественной поговорке: «Посмотрел – как рублем подарил», и который можно было бы предположить в каждом, кто оказался бы на его месте, —

вот и говори после этого, что в нынешней жизни нет места подвигу.

ХХХII. Грехопадение

У индейцев из племени йуку есть странный обычай: рассказчик племени, поведавший слушателям древнейшую легенду их рода, должен обязательно отвернуться от них и, повернувшись к тому мифическому месту, откуда якобы исходит легенда, сказать: «Это было на самом деле», иначе, как гласит обычай, легенда может проглотить как рассказчика, так и его слушателей, —

не иначе здесь и сейчас: пока мы не осознаем, что жизнь наша сложилась вполне удачно, как бы она ни сложилась, в глубине души останется некоторое тонкое и неизбывное беспокойство, —

тут действительно очень важно, чтобы под занавес каждый мог сказать о своей жизни: «Это было на самом деле», то есть должно быть твердое и необманчивое чувство, что из предоставленных нам возможностей мы сделали все, что могли, —

тогда и жалеть не о чем, и мечтать ни к чему, и все встает на свои места, как в хорошем романе, —

и человек как художественный персонаж – неважно, главный или второстепенный – обретает уверенность, что он наилучшим образом сыграл вверенную ему роль, —

итак, непременно должно состояться удовлетворение прожитой жизнью, даже если в ней не оказалось ничего особенного, —

и, быть может, даже если она была омрачена поступками, которые трудно себе простить, —

и все-таки, если даже здесь и сейчас вы убеждены, что, поверни все назад, вы поступили бы точно так же, значит, все было правильно, —

и тогда в ваш индивидуальный мир входит ощущение явленного чуда: ведь сущность чуда заключается в его полнейшей внутренней завершенности и самодостаточности, —

фантазия не перелетит его, рассудок его не объяснит, разум перед ним добровольно смирится, сердце не пожелает большего, интуиция с ним согласится и вера на него возрадуется, —

и жизнь в главном будет оправдана, но только при условии, что чудо укладывается в жанр повседневной жизни, что оно в данном случае, впрочем, и делает, —

и вот о таком именно чуде дается свидетельство: «Это было на самом деле», тогда как о прочих явлениях жизни – на которых, надо полагать, не лежит печать внутренней законченности – люди склонны говорить: «Это просто было», —

чувствуете тонкую, но великую разницу? такое происходит, если человек не вполне удовлетворительно сыграл свою роль, то есть не до конца осуществил собственные возможности, —

и вот у него появляется странное, томительное чувство, будто его жизнь ему только приснилась, а о сновидении трудно ведь сказать: «Это было на самом деле», но о нем как раз говорят: «Оно просто было», —

отсюда, между прочим, и проистекают то смутное беспокойство, а также сомнение и неуверенность, которые неукоснительно ведут к навязчивому желанию заново сыграть неудавшуюся роль, —

иначе говоря, снова и лучше прожить жизнь, —

и надобны либо громадное признание со стороны людей, либо гротескно преувеличенное самосознание, чтобы, вопреки тайному голосу сердца, признать свою прожитую жизнь вполне удавшейся, —

вот этот самый тихий голос всегда, везде и каждому из нас нашептывает одну и ту же, вечную и неизменную истину, а именно: жизнь наша, как бы она ни сложилась, вполне удалась и вместе с тем удалась не до конца, а может, и совсем не удалась, —

и постигнуть сие загадочное, потому что антиномическое, послание из глубины собственного сердца невозможно, —

и приходится, делая хорошую мину при плохой игре, принужденно улыбаться, точно известный суфлер из-за дерева изобразил ироническую гримасу, —

это произошло еще в Раю во времена Адама и Евы, и с тех самых пор наш взгляд обрел необозримую палитру оттенков: от ужаса до смеха, и от жестокосердия до любви, что и отличает человека от животных, у которых в глазах обычно преобладает одно-единственное и адекватное их сущности, выражение, —

иными словами, человек стал актером, что и было, быть может, сердцевиной грехопадения, —

а осознание пола явилось лишь его логическим следствием.

ХХХIII. Под впечатлением «важнейшего из искусств»

1. Находки экранизации

Иной незабываемый актерский взгляд способен пролить неожиданный свет на роль, которую исполняет этот актер, а через роль и на саму вещь, в которой играется данная роль, —

и если вещь эта не просто какой-нибудь увлекательный фильм, а экранизация самого Гомера, то удачно найденный взгляд того удачливого актера можно поставить на одну ступень с сотней томов исследований, пытающихся пробраться к сути одного из самых великих и загадочных для нас – потому что принадлежащих полностью иной эпохе – классиков, —

а поскольку мало кто в наше время читает Гомера, то значение современных мастерских экранизаций его эпосов – они должны быть именно современными и именно мастерскими – трудно переоценить, —

и чтобы этого достичь, нужно до смешного мало и вместе с тем до умопомрачения много: всего лишь заставить нынешнего «безбожного» зрителя поверить в реальное существование древних богов, —

и прежде всего экранизации «Одиссеи» Андрея Кончаловского и «Илиады» Петерсена («Троя») приходят мне в этой связи на ум, а также любопытнейшая разница между ними в отношении к эллинским богам: если Кончаловский откровенно уравнивает богов и людей в своем творческом решении, то Петерсен практически начисто изгоняет богов из

своей кинематографической концепции, —

странным образом художественный результат у обоих режиссеров оказался приблизительно одинаковым и очень высоким, но ведь для самого Гомера боги одинаково важны как в «Одиссее», так и в «Илиаде», —

размышляя об этом парадоксе, я обратил внимание на то, что в эпосе об Одиссеевых странствиях боги как будто оказались более надышанными трогательным лукавством и почти человеческим очарованием, тогда как в эпосе о мировой тогдашней войне ничего, кроме воинственной ревности и властолюбивого соперничества, мы о богах не узнаем, то есть в «Илиаде», сравнительно с «Одиссеей», боги из-под пера самого Гомера вышли в какой-то мере несколько плоскими и однобокими: поэтому, наверное, без них и оказалось возможным спустя две с половиной тысячи лет вовсе обойтись, —

и вот, перечитывая наугад неизбывно таинственные страницы обоих эпосов – от корки до корки, признаюсь, я их осилить не могу— я лишний раз удостоверяюсь, что боги «Одиссеи» и в самом деле гораздо обаятельней и по-человечески ближе богов «Илиады»: о них интересней читать и на них охотней и любовней останавливаешься внутренним взором, когда книга отложена в сторону и душа скользит по прочитанному – но еще больше по непрочитанному – подобно лермонтовскому «парусу одинокому», —

но чей же это актерский взгляд помог мне совершить мое маленькое и глубоко личное открытие? у кого в глазах сияло столько неподдельного волшебства, любовной мудрости и искренней веры в существование высших иерерхий, что обладательницу его хочется назвать еще и тайной Музой экранизации? догадаться нетрудно: это исполнительница роли богини Афины в фильме Андрея Кончаловского – Изабелла Росселини.

2. Центр тяжести

Кажется, никто в Голливуде не уделял столько внимания работе актеров с глазами, как режиссер Серджио Леоне, —

о своем любимом актере Клинте Иствуде он сказал: «У него только два выражения лица – одно в шляпе, а другое без», —

о другом актере Чарльзе Бронсоне Леоне заметил: «Он своим взглядом может остановить поезд», —

действительно, зрителю минутами показывают их глаза – и не надоедает, разумеется, причина здесь в остром сюжете, а долгие взгляды героев как бы замедляют и плюс к тому кристаллизируют драматизм ситуации: взглядовые кадры, таким образом, точно паузы, в которых центральный конфликт с неподражаемой оптической ясностью замирает – чтобы навсегда остаться в памяти зрителя – подобно насекомому в янтарной капле, —

и как идеи по мысли Платона являются сущностными сгустками земных феноменов, так взгляды героев у Серджио Леоне воплощают стержневую и, как правило, смертельную коллизию, —

а поскольку зритель, как и любой человек, есть существо прежде всего духовное, то и покидает он зрительный зал в первую очередь с впечатлениями о глазах персонажей, —