Полная версия
Душа и взгляд. Баллады в прозе
и неважно, собственно, в чьем лице, —
попутно же, не в силах оторвать восторженно-любовных глаз от визави, что-то бормотать на ломаном немецком и, конечно, – пить, пить и пить, —
но вот обсуждены все личные темы, пора и о делах поговорить, —
как тут, ударив по рукам, не заключить взаимовыгодную сделку: так ведь много необжитого пространства у русских, зато нет умения его как следует обжить, —
и, наоборот так мало его у немцев, зато есть преизбыток умения его обустраивать, —
вот тут один другому бы и помог: знакома вам притча о собаке на сене? это о нас, русских: о тех, у кого под ногами лежит сокровище, да лень поднять его, —
но вышеназванное свойство наше, кажущееся нам таким натуральным и безобидным, может вызывать в чужестранцах и порядочную досаду: в самом деле, по какому праву землей владеет тот, кому закрыт путь превратить ту землю в цветущий сад? отсюда, пожалуй, и попытки наших западных соседей нас завоевать, —
вот эту самую метафизическую, я бы сказал, досаду я и читал иногда в лицах немцев во время задушевных разговоров, —
и в ней заключался тонкий упрек: от всех германцев и ко всем славянам, —
впрочем, тот упрек, если сказать по правде, я в глазах немцах никогда не находил, —
просто я думаю, что он должен быть, но не уверен, точно ли он есть.
XXVII. Вещи
Иногда каждому из нас приходится быть одному: не потому, что рядом не оказалось человека, который мог бы нас понять, а поняв, и простить, —
нет, не поэтому, а потому, что никакой человек и даже никакое живое существо не смогли бы выдержать столько холодной и отчужденной задумчивости, которая сквозит иногда в нашем взгляде, когда мы думаем, будто увидели, наконец, жизнь без иллюзий и без прикрас, —
этот взгляд – как будто стараешься проникнуть внутрь иглы, однако продолжаешь скользить по ее блестящей поверхности, быть может, подобный взгляд был у Иннокентия Смоктуновского, когда он играл князя Мышкина, а может и нет, неважно, —
так или иначе, этот взгляд лучше всего выдерживают предметы неодушевленные, —
и потому надо быть им за это благодарным, а значит, относиться к ним по меньшей мере как к домашним животным, —
или еще лучше – как к близким людям, —
то есть проявлять к ним любящую доброту, и не расставаться с ними до последнего, —
пока мы сами не уйдем туда, откуда они нам смогут только сниться, —
и не обижаться на них, если в один прекрасный момент мы вдруг догадаемся, что и вещи давным-давно смотрят на нас как на одну из них, —
то есть как на одушевленную вещь.
Не оттого ли, если пристально наблюдать за ними, нам кажется всегда немного странным, что они молчат и не двигаются, —
в поисках объяснения этого любопытного феномена нам придется допустить, что вещи притаились и делают вид, что не замечают нашего пристального за ними наблюдения, —
и лишь при более внимательном размышлении мы поневоле вспомним ту простую истину, о которой не уставал повторять еще Будда, —
а именно: что мы сами не более, чем вещи, только бесконечно более сложные, —
вещи, состоящие из «агрегатов» тела, ощущений, восприятий, представлений и мышления, —
их комбинации беспредельны, но суть от этого не меняется, – да, мы – одушевленные вещи, не больше, но и не меньше, —
и то обстоятельство, что обыкновенные, то есть неодушевленные вещи об этом давным-давно догадались, есть всего лишь элементарная логическая закономерность, а наша так называемая индивидуальность ничего ровным счетом не доказывает, потому что и любая решительно вещь, любое растение и любое животное, любой минерал и любой пейзаж, даже любая минута дня и ночи в конечном счете неповторимы и стало быть и индивидуальны, —
оттого-то и выходит, что мир, понятый как «факультет ненужных вещей» (Ю.Домбровский), продолжает оставаться по крайней мере столь же великим и загадочным, как и мир, сотворенный Господом-Богом.
Итак, все без исключения суть вещи, —
музыка Баха: изумительная духовная вещь, без которой дня нельзя прожить и которая упраздняет за ненадобностью многие другие, подобные ей духовные вещи, —
ночное звездное пространство: еще более колоссальная, потрясающая, но совершенно чужеродная нам, людям, вещь, —
время: самая непостижимая в мире вещь, —
мироздание предвечное: одна очень странная вещь, —
мироздание, возникшее из Первовзрыва: другая и не менее странная вещь, —
многочисленные гипотетические измерения реальности: вещи не для нашего ума, —
гномы и эльфы: вещи между воображением и действительностью, —
любовь: вещь, которую каждый понимает по-своему, —
секс: вещь, которую, напротив, каждый испытывает приблизительно одинаково, —
буддийская медитация: самая сложная и субтильная в области человеческого сознания вещь, —
болезнь, старость и смерть: три общеизвестные, родственные между собой вещи, —
свет: вещь, —
и тьма: тоже вещь, —
кастрюля: самая обыденная в мире вещь, —
и оригинальная мысль: тоже вещь, но не совсем обыденная, – далее, человек в пределах одной жизни: одна вещь, —
а человек, взятый в круговороте своих инкарнаций: другая вещь, —
и тот же человек, пребывающий после смерти вечно в астрале: третья вещь, —
так что и мысль, утверждающая возможность этих взаимоисключающих решений: вещь, —
как и другая, настаивающая на их невозможности мысль: тоже всего лишь вещь.
Итак, все без исключения суть вещи, —
и в этом нет ничего унизительного, напротив, под вещью мы подразумеваем всего лишь замкнутый на себя феномен, и по этой причине внутренне вполне завершенный: не имеющий, строго говоря, ни начала, ни конца, —
ведь начало и конец суть только формальные условия существования завершенного в себе феномена, сам же по себе феномен безусловен, и оба эти антиномических момента – условный и безусловный – сводят с ума человеческий ум, потому что они, собственно, не его ума дело и постичь их нельзя, —
ведь ясно, к примеру, что мы не могли бы существовать без наших родителей, но наша сущность от них независима, и сколько ни рассуждай на эту тему, дальше сказанного в этих двух фразах не пойдешь, —
то есть все в мире, с одной стороны, возникает и исчезает, как облако в полдневной лазури, —
но и все в мире, с другой стороны, вечно и неизменно, как то же облако, запечатленное на полотне мастерской кистью, —
поэтому вещи не нуждаются ни в объяснении, ни в оправдании, —
их странно начисто отрицать, и еще более странно всерьез утверждать, —
они скромны, как полевые цветы, но и исполнены собственного достоинства, как незабвенный граф де ла Фер-Атос, —
так что и субъект и объект вкупе с их игривыми вариациями суть не более, чем мнимо противоположные вещи, а мир, из них состоящий, есть факультет ненужных или нужных вещей, без разницы, —
ведь обыгрывание названия чьей-то книги – тоже пустая по большому счету вещь.
И вот когда все вокруг в пробужденном сознании становится вещами, решительно все, без какого-либо исключения, тогда и наступает состояние, при котором кажется, будто не к чему больше стремиться, потому что любое стремление вкупе с его результатом есть всего лишь вещь, без которой можно вполне обойтись, но можно и не обходиться, так как жизнь без стремлений – если она вообще возможна – тоже не более чем вещь, хотя и самая субтильная и загадочная, —
то есть в состоянии медитации приходится постоянно и заново освобождаться от жизни как таковой, проявления которой, как легко догадаться, беспредельны, —
и это освобождение сродни плаванию против течения, —
и вот оно-то, быть может, только и делает медитацию тем, что она есть по сути, то есть точечным круговоротом самых субтильных душевных энергий, —
в самом деле, ведь все, что нам суждено достигнуть при напряжении всех наших сил и в пределах этой нашей жизни, есть уже и заранее обыкновенная вещь, —
и никогда она не будет больше и значительней той вещи, которая есть у нас сейчас, то есть нашего теперешнего состояния, пока мы ничего не достигли и ничем в жизни не стали, —
и точно так же не о чем нам жалеть, потому что то, что мы потеряли, есть лишь вещь, равная всем вещам, которые у нас остались.
Все суть вещи, —
как же мы раньше об этом не догадывались? и потому, пытаясь скрыть это слишком явное внутреннее превосходство вещей над нами, мы, вместо того, чтобы самим стать тем, чем мы есть на самом деле, то есть вещью, подстраиваем вещи под себя, —
например, игриво представляем себе, будто они вот-вот сдвинутся с места, или оживут под нашим пристальным взглядом, —
это, конечно, своего рода магия: так волшебник Сокура из прекрасного фильма о седьмом путешествии Синдбада оживлял скелет, —
здесь корень дьявольщины, но здесь же и механизм веры во все Высшее, потому что жить в мире вещей не только не просто, а очень даже трудно, точнее, почти невозможно, —
в мире чистых вещей можно только медитировать, о чем? да о тех же вещах, о чем же еще? но тот, кто хочет жить, не удовлетворяется одной медитацией, —
и потому он вынужден разрушать святые скрижали вещей, чтобы из их чрева на свет божий вышла иллюзия, будто люди и животные, боги и демоны, духи и инопланетяне, и вообще все, все, все – есть что-то иное и большее, чем просто вещи.
Вот жизнь и есть эта иллюзия быть больше, чем просто вещью, —
но в иные моменты – странные, необъяснимые, гамлетовские моменты – жизнь, точно помня о своем возникновении из вещи, вдруг замирает в чьем-нибудь особенно внимательном и пристальном сознании, отражаясь в остановившемся зрачке как вещь, —
и тогда наступает состояние великого, последнего и необратимого удивления: быть до такой степени удивленным значит видеть жизнь и все в жизни как вещи, то есть в аспекте чистого бытия, —
беда лишь в том, что это нисколько не мешает нам жить дальше и как ни в чем ни бывало, а тем самым происходит накопление «факультета ненужных вещей», —
ведь каждое мгновение жизни создает тысячи новых вещей, и весь вопрос только в том, будут ли они когда-нибудь до конца осознаны: если будут – хорошо и тогда мы испытываем блаженство великого и последнего удивления, если же нет – тоже не страшно, поскольку неосознанность жизни есть точно такая же вещь, как и полная ее осознанность, —
первая не мешает второй и может существовать сколько ей угодно.
XXVIII. Постскриптум к вещам
Когда, выглядывая из окна, вы видите опять и в который раз эти дома и деревья, эти подъемные краны и купола церквей, эти облака и прогуливающихся под ними людей, у вас в душе появляется одно и то же странное, субтильное и противоречивое ощущение, —
с одной стороны, все эти бесконечно вам знакомые вещи связаны почти семейной, родственной связью: что-то теплое, надышанное и трогательное есть в их осмысленно-бессмысленном нагромождении, —
так родные и близкие толкутся на узком комнатном пространстве по случаю какого-нибудь семейного торжества, —
но, с другой стороны, вас тут же пронзает острая догадка о том, что каждая из этих вещей обусловлена тысячью причин и при сбое хотя бы одной из них она (вещь) не может существовать, —
отсюда глубочайшая внутренняя ранимость любой вещи, даже неодушевленной – об одушевленных и говорить нечего: иной раз просто внимательное наблюдение за ними вызывает боль на сердце, —
и вот эта пронзительная трогательность вещей, обусловленная их преходящностью, тонко контрастирует с возможностью их возвращения – своеобразный вариант вечности, —
да, они обречены на исчезновение, но почему, раз придя в этот мир, они не могут когда-нибудь снова в него возвратиться? ведь для случая бесконечность времени не играет никакой роли, —
так что первичное и первозданное восприятие вещей как чего-то такого, что не является ни вечным, ни преходящим, и что по этой причине нельзя постигнуть до конца, —
оно, такое восприятие не может не быть глубоко поэтическим в своей основе, —
и лишь потом и постепенно на его поэтическую – с лирическим звучанием— сердцевину нанизываются вторичные и все прочие – уже совсем необязательно поэтические – мысли и ощущения, —
все мое детство и часть юности, сколько я себя помню, я смотрел на окружающий мир именно такими глазами, —
но теперь, под занавес, этот взгляд на мир дает трещины, точно обжитый дом, подлежащий слому, —
и в той самой степени, в какой он исчезает из моей души, я чувствую себя несчастным.
XXIX. Сказка о современной Золушке, как она читается на вашем лице
Все дело в том, мой друг, что нет в жизни никакого развития, но все вырастает из семени: так из семени ясеня может произрасти только ясень и никакое другое дерево, и никакой случай, никакое стечение обстоятельств и никакая судьба, как принято говорить, не в силах изменить этого космического закона, —
так что если вы, задумчиво бродя по обломкам первого брака, встретили вдруг женщину, с которой сидели на школьной скамье и которую прежде не замечали, а она за истекшие долгие-долгие годы из Золушки превратилась в принцессу: и душой и телом, причем не была ни разу замужем, и вы это естественно воспринимаете как чудо и знамение свыше, —
и вот вы уже не на шутку влюблены, да и она тоже, ведь и она ищет своего принца, —
так вот, если все у вас уже «на мази», и вы оба, благополучно преодолев первый и самый страшный «порог постели», широким шагом идете к следующему порогу: обустройства совместного жилища и законного урегулирования вашей славной связи, читай: второй женитьбы, не обольщайтесь, дорогой друг, и зарубите себе на носу: никакого развития нет, —
но все вырастает из семени, а это значит, что, поскольку вы в свое время прошли друг мимо друга, то, получается, и семя ваше не почувствовало тайного родства с семенем той, которая делила вашу школьную скамью и готова как будто бы теперь разделить и вашу жизнь… увы! не разделит, даже искренне того желая, —
однако произойдет это не сразу: очарование поздней влюбленности, помноженное на богатый и любопытный опыт двух раздельно прожитых жизней, вышедших из близких корней и разросшихся в разные стороны, еще несколько месяцев будет держать вас в блаженном ощущении на глазах воплощающейся в жизнь сказки, но рано или поздно – в вашем случае, впрочем, скорее рано, чем поздно – эта женщина исчезнет из вашей жизни также чудесно и внезапно, как она вошла в нее, —
и вы будете сначала это горько переживать, а потом скажете спасибо, потому что поймете, что она своевременным своим уходом спасла вас – но в первую очередь, конечно, и себя саму – от новых и куда более болезненных разочарований.
Итак, сказка о Золушке состоялась, но ненадолго: так происходит со всеми сказками, —
они охотно читаются и живо переживаются, но с нашим земным обыденным миром редко соприкасаются, а когда и в виде исключения такое соприкосновение имеет место, мы тотчас склонны зацементировать его в привычное явление бытия, и на нем, как на первозданном фундаменте, строить здание дальнейшей повседневности, —
дело заведомо невозможное, потому что соприкосновение остается соприкосновением, и оно по природе своей больше похоже на весенний ландыш в лесу, чем на строительный кирпич, или, пользуясь затасканным сравнением, оно сильно смахивает на очаровательное сновидение, но никак не на прозаическую реальность, —
стало быть сказочный момент коснулся вас – и на том нужно сказать спасибо, но это вы осознаете лишь потом и задним, так сказать, числом, а в момент соприкосновения: как быть и чем жить? поверить ли в него и тогда бороться за него до последнего, пытаясь «продлить очарованье»? или в пророческой оторопи ожидать неизбежного конца? или просто и по-мужски воспользовавшись ситуацией, не придавать ей дальше особого значения? последний вопрос по сути риторический, потому что если опыт с Золушкой у вас первый, то в нем нет места для какого-либо цинического расчета, а если не первый, тогда… но тогда вы на вашу школьную подругу-Золушку будете смотреть прежде всего с сексуальной точки зрения, —
и это означает конец классической сказки и начало другой, так называемой «сказки для взрослых», —
и как бы ни сложилась ваша дальнейшая жизнь, вы время от времени обязательно будете вспоминать о той вечно незамужней женщине, которая когда-то сидела с вами за одной партой, с которой вы имели красивый роман, и с которой вам пришлось все-таки расстаться, —
но теперь, надеюсь, вы все уже поняли, а если нет или не до конца – взгляните на любое дерево, оно и поставит все точки над i, —
в нем и только в нем прообраз того, что мы гордо называем внутренним развитием.
Так что, вместо того чтобы сетовать на неудавшуюся «судьбоносную любовь», вам достаточно вспомнить себя и ее в школьные времена, вспомнить, какие вы были смешные и как угловато было ваше общение, вспомнить, как вы иногда в порыве раздражения не давали ей списывать, вспомнить, как она, будучи классной старостой, остро критиковала вас— закоренелого индивидуалиста на школьных собраниях, —
а вспомнив все это, подытожить вашу связь в том смысле, что если не было в ней никакой «судьбоносности» в юности, то и в зрелом возрасте ей неоткуда возникнуть, —
и тогда, прияв в себя момент истины, вам придется волей-неволей улыбнуться, —
и улыбка эта проникнет во взгляд, и даже станет на короткое время основным его выражением, —
а дальше она, эта ваша всепроникающая, всепонимающая и всепобеждающая улыбка поднимет ваши брови, сморщит лоб, разведет вниз боковые складки рта и в заключение обязательно заставит вас несколько раз с мнимой печалью покачать головой из стороны в сторону, —
и примите ради бога на веру: это и будет законченным физиологическим выражением полного понимания вами того великого космического закона, что никакого развития в жизни нет, но все вырастает из семени.
XXX. Полиптих о страдании
1. Сломанный домРадости и страдания естественно принадлежат этому миру, как свет и тьма, —
но если радости по отношению к центру нашей личности являются своего рода луковицей, слои которой убираются один за другим, и все-таки нам никогда не добраться до ее сердцевины, потому что ее попросту не существует – да, именно так, путем радости нам почему-то не дано придти к себе самим – то страдание: истинное, глубокое, пронзающее до последней поры страдание, напротив, подобно пучку ослепительного света, осветившему вдруг дно потайного подвала, которому уподобилось наше восприятие действительности под воздействием невыносимого страдания, —
так что, взглянув нечаянно в глаза воистину страдающего, поймав его обнаженный, стыдящийся собственной наготы взгляд, и прочитав в этом взгляде извечный вопрос о том, почему он и без вины виноватый, мы, хотим того или не хотим, обнаруживаем наконец-то в личности страдающего его центр, которого мы не могли найти, пока страдающий человек был человеком радующимся жизни, —
увы! этот центр теперь напоминает брешь в полусломанном старом доме, когда во дворе лежат кучи щебня и камня, где-то в стороне замер в позе богомола подъемный кран, дальние стены еще стоят, но передняя стена, с улицы, уже проломлена, и в ней, несмотря на обвалившийся потолок и провалы в стенах, едва-едва угадывается планировка комнат, но только человеком, который был здесь в былые славные дни и видел милые уютные комнаты с мебелью, декорациями и прочей согревающей сердце домашней утварью, —
человек же, который прежде здесь никогда не бывал, не может в воображении восстановить разрушенный интерьер, —
и так точно по взгляду смертельно страдающего трудно представить себе его личность в те времена, когда он в полной мере радовался жизни, —
и только сравнение ее с былым и уютным интерьером дома, пошедшего на слом, остается в силе, —
право, иногда кажется, что на такого человека лучше смотреть глазами людей, никогда его не знавших: ведь им и в голову не придет вспоминать о былой обстановке комнат, —
они склонны думать о том новом доме, который скоро будет построен на месте полуразрушенного, —
и такой взгляд, как ни странно, облегчает страдания самого страдающего.
2. ЛуковицаВсе-таки никакой привычкой, никакой силой характера, никакой природной мудростью и даже никакой верой в бога нельзя объяснить то встречающееся на каждом шагу в жизни пусть вынужденное поначалу, но в конечном счете выстраданное, прочувственное и оттого вполне искреннее и добровольное смирение с внезапно постигшей вас катастрофой, которая может выражаться либо в полной потере имущества, либо – по возрастающей – в потере личной свободы, далее, потере очень близкого человека, и наконец в предстоящей неизбежной потере собственной жизни, —
и дело тут в том, что обозначенное примирение свершается на такой душевной глубине, куда не может «донырнуть» привычка, где по причине экстремальных глубинных условий не в силах жить и дышать все слагаемые человеческого характера, и куда – тоже вследствие толщи воды – не проникают ни свет мудрости, ни наитие веры, —
поистине здесь, как и в отдаленных космических пространствах, действуют лишь первоосновные элементы, —
и быть может важнейшим из них является то самое великое равновесие бытия и небытия, о котором так любят рассуждать философы всех мастей и с которым вы сами до поры до времени не сталкиваетесь, —
то есть именно до тех пор, пока вас не постигает великое горе, —
и вот тогда, как в самый первый момент после пробуждения ото сна или в самый последний момент перед засыпанием, а также как в иные и непонятно откуда являющиеся моменты полной физической прострации, вы вдруг совершенно отчетливо сознаете, что принципиальной разницы между прежней жизнью, когда вы были здоровым, в личном плане счастливым и социально процветающим субъектом, и все у вас было «как доктор прописал», и теперешним плачевным, со стороны кажущимся «адским» состоянием, когда у вас, как у того библейского Иова, все взято, нет никакой, а вы всю жизнь, оказывается, прожили во власти иллюзии такой разницы, – и вот на это уже первоосновное сознание, как на сердцевину луковицы, нарастают и нанизываются и привычка смиряться с житейскими бедами, и мужество как важнейшая черта характера, и мудрость, учащая вас, что рано или поздно человек теряет все, что приобрел в течение жизни, и укрепляющая вас в любых испытаниях вера, —
так на атомы «нарастают» молекулы, на молекулы органические соединения: все более и более сложные, —
и все-таки эта вроде бы простейшая истина о том, что любые потери и приобретения подобны гирькам на онтологических весах, которые то кладутся, то убираются, а взвешивается на чашках весов в конечном счете одна великая и просветленная пустота, и эта пустота – наша сокровенная суть, —
да, все-таки эта простейшая буддийская истина кажется нам настолько сложной и непостижимой, что мы склонны приписывать ее господу-богу или иным высшим силам, —
так уж мы по всей видимости созданы, —
оттого почти всегда, когда мы по той или иной причине пытаемся пробраться к сердцевине метафизической луковицы, у нас на глазах, точь-в-точь как при расчищении луковицы обыкновенной, появляются слезы: они и показывают, насколько всем нам внутренне чужд великий буддизм.
3. Список ШиндлераКак европейские евреи в Третьем рейхе сначала потеряли свои магазины и возможность достойно зарабатывать на жизнь, потом вынуждены были переселиться в гетто, откуда их отправляли в трудовые лагеря, а последней станцией были лагеря смерти, —
и каждая из этих промежуточных фаз вызывала поначалу у них ужас и шок, но потом они к ней привыкали и им казалось, с одной стороны, что хуже уже быть не может, а с другой стороны привычка и надежда, эта двойная и самая мощная паутина жизни, снова и снова опутывала их тела и души, —
так точно и вы, мой читатель, сначала теряете молодость, потом здоровье, потом все ваши лучшие ваши чувства и мысли, которыми вы когда-то жили и гордились, и наконец у вас забирают ваше тело со всеми его проявлениями: как физическими и грубыми,
так и самыми тонкими, причем вас самих, как правило, напоследок из близкого и бесконечно дорогого ему окружения родного дома отправляют в больницу, где вы и умираете, —
причем, если как следует разобраться, ничего особенного и не произошло: просто вам пришлось вернуть жизни то, что вы у нее взяли, —
да, и волшебство детства, и очарование женской любви, и волнующая радость открытия мира физического и духовного, и общение с хорошими, а еще лучше, близкими по духу людьми, без которого вообще нет жизни, дальше: чувства и мысли, и само тело человека, —
все это, оказывается, было дано вам, что называется, напрокат, а значит, все это рано или поздно вам придется возвратить, —