Девочки из первого "Г"

Ирина Азина

Девочки из первого "Г"

Просто любить

…В час, когда с этой землёй распрощаемся,

Прежде, чем сгинуть в далёкие дали,

Знаю я точно – мы все возвращаемся

В те же дворы, где когда-то играли,

И, тополя огибая высокие,

Мы словно птицы кричим! А под нами -

Неба бескрайнего своды далёкие,

Мир, где умели дружить с облаками…

Ирина Азина. «Облака»

В свой самый первый, школьный, праздничный сентябрь я внезапно стала…птицей. Пусть ненадолго, лишь на несколько минут, но стала! Долгие ранние годы это было моею заветной мечтой – побежать наяву вровень с ветром, как бегут самолёты по взлётной своей полосе, а потом ощутить, что земля отпускает тебя… Часто, ох часто нам снятся полёты, пока мы растём! Вырастая, взлететь смогут лишь единицы.

Тихая, послушная в младенчестве, годам к шести я выросла в девчонку не из робкого десятка. Реальный мир подвинулся поближе, и странные, по меркам взрослых, порывы и фантазии мои померкли и свернулись до поры до времени в каком-то уголке, периодически, конечно, всё же выползая. Но я уже умела с ними справиться, и больше не рыдала, если поутру, проснувшись, обнаруживала вдруг саму себя всё там же – в старом домике, на улице, заросшей тополями.

Привыкнув доверять себе, я жутко испугалась, увидев не во сне, а наяву, заполненный людской толпою школьный двор с огромной высоты – квадратиком, кишащем муравьями и цветными брызгами дождя. Закрыв глаза, привычно отдалась полёту, приготовившись упасть, чтобы проснуться. Тикали минуты…и никак не падалось. И страх летел со мною вместе, и не разжимал своих когтистых, жёстких лап. Тогда я не на шутку разозлилась, приказала одному из своих глаз: «Немедленно откройся!» Он послушался, но лишь наполовину, и сквозь щёлку стало видно приближающийся праздник – люди привели своих детей учиться. Правда, праздником назвать такое сборище неверно – многие из маленьких боялись; взрослые тревожились, переживали, думали о том, чтоб поскорей всё кончилось, опаздывали, злились… Радужные брызги, с небольшой – теперь уж, высоты, раскрылись множеством букетов и бантов – огромных, пышных, белых праздничных бантов, плывущих в человеческой толпе навстречу увядающим цветам и расцветающим надеждам…

Моей надеждой было – завести друзей. Нормальных, настоящих и живых друзей, и чтобы с ними можно было говорить на равных. До сей поры в друзьях моих водились только белый плюшевый медведь; большое, вредное, ужасно старое, больное зеркало, с которым я вела пространные беседы обо всём; и рыжий Кузя-кот, защитник от ночных кошмаров и от крыс. Была ещё и Элечка-соседушка, бедовая головушка, помладше годом и побольше ростом, но в друзья она мне не годилась: не могла рычать, не выходила дальше своего двора, и вечно хлопала глазами, слушая мои рассказы о чудовищах, русалках и драконах; понимая в них не больше, чем сама я в ежедневной сводке телевизионных новостей.

– Ника! Снова в облаках витаешь?! Ну, иди скорей – зовут читать стихи!

Ещё до массового чтения со школьного крыльца я рассмотрела сверху двух девчонок – хорошенькая светлая головка под бантом, испуганные синие глазищи – это Софа. И – острый носик, любопытный взгляд, ни капли страха – имени не знаю, выясним попозже. Разделив потоки в бурном море молодых учеников, опытные капитаны развели свои команды по соседним кораблям, и школьная флотилия враз начала учебные манёвры перед первым своим плаваньем… Отпущенная в перемену, улучив минутку, я решительно сказала первой девочке:

– Я видела тебя сегодня, ты боялась. А я ни капли не боюсь! (бессовестная ложь). Поэтому давай с тобой дружить!

– Давай… – отозвалась новоиспечённая подруга, словно эхо, и хотела было что-то досказать, да я уж утекла, как ртуть из треснувшего градусника, на другую парту:

– Как тебя зовут? Меня вот – Ника! У меня есть маленький щенок, и скоро будет попугай, и я могу одна гулять почти что до оврага!

– А меня Оксана, – ответила, ничуть не изменив спокойствию, с которым шевырялась в своём новеньком портфеле, одновременно со мною говоря, девчонка номер два. Вот так и состоялось наше историческое первое знакомство.

– И запомните, мои хорошие! – заботливо твердила нам учительница наша в самый первый школьный день, – Запомните как следует! Теперь вы – первоклассники, мои ученики! Вы – мальчики и девочки из первого «Г»! Это наш класс!

По большей части, все мы обитали на одних и тех же улицах – бегущих параллельно вдоль оврага, с ровными рядами маленьких домов, фасадами глядящих друг на друга сквозь древесные стволы и зелень палисадников; весной звенящих птичьим гомоном и смехом детворы, зимою тонущих в сугробах, вровень с верхними оконными венцами; освещённых тусклым и тревожным светом жёлтых электрических огней на каменных столбах, что составляют вместе с провисающими проводами призрачную в сумерках, манящую фонарную дорогу…

Заполучив сразу двоих школьных подруг, я приоткрыла для себя огромный новый мир, мне прежде недоступный – изнанку чьей-то посторонней жизни. Безжалостно забросив бедненькую Эльку, я то и дело убегала к новым увлекательным знакомцам, и:

– Входи, входи, кызым! Не бойся, я Абика…угощу вас хворостом…садись, садись тут, рядом с Суфиёй…ты не татарочка, кызым?

– Рахмет, бабуля! Нет, я русская, это наши ближние соседи научили… знаю пару слов, и хворост ела, и люблю ужасно ваши треугольники!

– Ай, Аллах! – смеётся Софина Абика, – Ну, тогда я тебя замуж за татарина отдам! Татарам можно жениться на русских, кызым, а вот татарочке замуж за русского никак нельзя! Нет, кызым, нельзя… Вдруг только Суфия соберется замуж за русского выйти, так я сама ей ноги выдерну, если доживу, даст Аллах!

Услышав в первый раз такое наставленье, я ужасно изумилась. А потом привыкла, и подобные беседы неуклонно укрепляли нашу дружбу с бабушкой Софии:

– Есть татары на земле, кызым – обычные татары, просто тьма! А есть мишары – чистая и древняя, не смешанная кровь! Они все светлые, и волосы как золото, а кожа как фарфор, с глазами словно небо или летняя трава… Смотри, не вздумай только выйти замуж за простого, чёрного татарина, кызым! Ты поняла?!

– Конечно, поняла, Абика! – я смеюсь, а бабушка немного сердится беспечности моей, и достаёт из ящика комода фотографию. На старой карточке, узорчато изрезанной по краю, портрет неслыханной красавицы –эльфийская царица, не иначе! Разлёт бровей, ресницы словно бархат, ясные огромные глаза, и головной убор с монистами, похожий на корону…

– Кто это?! – я, едва дыша, глазами ем картинку, сохранившую такую красоту…

– Я, кызым… – вздыхая, отвечает мне Абика.

– Ты?! Ой, простите…то есть, вы? Да неужели…

– Да, уж вряд ли и узнаешь…

– Ну почему…– гляжу и на портрет, и на живой оригинал, – Глаза практически такие же! И даже лучше! А ведь это фото не цветное…

– Ай, мой кызым, ты льстишь своей Абике…

– Вовсе нет! – я протестующе машу рукой, – Так вот же на кого похожа наша Софа! Довольная Абика улыбается и гладит ласково меня по голове. Потом, как будто спохватившись, добавляет:

– Но смотри, кызым! За рыжего ни в коем случае не выходи! Такие люди как большой огонь – заманят, и сожгут дотла…Ты поняла меня, кызым?!

– Да, поняла, Абика! – говорю уже серьёзно.

– Ну, вот и хорошо! Пойдём, теперь пора обедать!

Так мы и жили в нашей Комаровке, обмениваясь крашеными яйцами и хворостом, и, убегая мимо православной церкви вслед за ручейком до каменной мечети на углу, ловили звонкие монеты на великий мусульманский праздник – все, любые дети, без разбора…

И, когда в начальной школе вышло так, что моя собственная жизнь разбилась на осколки, мне оставалось только это – думать, что вокруг всё может рухнуть в одночасье, а большое Софино семейство в веки вечные останется таким же: и Абика, и родители…прекрасные обеды, славный и гостеприимный дом, накрытый стол, покой и тишина «передних» комнат – незыблемо сейчас, и завтра, и всегда…

Оксанкин дом и всё её семейство были, разумеется, другими; но не менее прекрасными. Начнем с того неоспоримого достоинства, что улица Седьмая-Крайняя, как её мы просто называли, простиралась вдоль огромного оврага. Строго-настрого всем детям Комаровки запрещалось залезать в овраг; и все, конечно, лазали тайком. А после школы мы нередко возвращались под конвоем её бабушки – усердной, ненавязчивой и тихой, словно первоклассный сыщик. Оксана погоняла своей смирной, тихонькой бабулькой как хотела, и ей всё сходило с рук:

– Бабуль, иди вперёд, а мы тут поболтаем!

– Ну-ну, болтайте на здоровье, а я взади побреду… – покорно отзывается старушка, пропуская нас и семеня поодаль.

И, если мне случалось отобедать у подруги, это выглядело так:

– Покамест ешьте борщ, а после сделаю вам булки со сгущёнкой… – и бабушка с изяществом балетного танцора кружится в тесной кухоньке, намазывая маслом бутерброды, – Ах, вот ведь незадача! Кончилось растаяное маслице… Ну, счас из морозилки принесу!

– Вот это что?! – подруга тычет пальцем, указуя на мою тарелку, где красуются огромные ломти белейшей булки, сдавливая комья нерастаявшего масла, щедро сдобренного жёлто-кремовой, тягучею сгущёнкой, – Как же Ника будет это есть? Как, я спрашиваю?! У меня нормальная, а эта?!

– Эта просто нерастаяная… вот… – конфузится бабуля, и глядит, как виноватый спаниель.

– Унеси её сейчас же, мы не будем это есть! – Оксанку не остановить, и сцена «неприлично обижать гостей» течёт и развивается спонтанно. А мне ужасно жаль несъеденную булку! Провожая её взглядом, я, похоже, выгляжу так плохо, что бабулечка решается на крайние, заранее в сценарий не записанные меры:

– Тогда я торту вам нарежу! – и, увидев одобрение во внучкиных глазах, метнулась в длинный коридор, и мигом принесла откуда-то картонную коробку с красно-хохломским, по белому, узором.

– Ну, вот – другое дело! – торжествуя, радуется Окси. Из коробки извлекается ужасно дефицитный, весь облитый шоколадною глазурью, завитушкой изукрашенный искусно, многослойный вафельный брикет.

– Ничего себе! – не в силах удержаться, выражаю свой восторг.

– Классный, правда? – и вишнёвые хитрющие подругины глаза горят победой и триумфом.

– Режь! – повелевает она бабке.

– Ну-ну-ну, не трог… нарежу счас, нарежу… токма ножик наточу, чтоб вафля не ломалась…

На Оксану бедная бабулька даже и не смотрит, хлопоча и опасаясь новых криков недовольства от любимой «госпожи». С тех пор это сконфуженное «ну-ну-ну» Оксанкиной бабули слилось в моём сознании с тортом и булками, с простым уютом наших кухонь навсегда. И, к тому же, хоть у моей собственной бабули междометия такие выходили в основном скорее угрожающе – заставить меня съесть картошку, скажем, по-другому вряд ли б удалось; настолько мелкие различья не играли большой роли. Потому что совершенно непонятно как, но эта явная угроза была в одно и то же время нежной, ласковой, домашней, и служила символом такой простой, и нужной всем любви. Обычной, старенькой как мир, и сами наши бабушки, простой любви. В ней доброта, забота о своём потомстве – детях, внуках, правнуках – что бы они там не говорили, как бы яростно не спорили, как громко не кричали с высоты максимализма юности и веры в идеалы – а в ответ им – просто, незатейливо: «Ну-ну, не кипятись! Всё утрясётся, всё уляжется, пройдёт…А я тебя люблю, и буду любить вечно…что б ты там не говорила!» В этом есть и суть, и смысл безусловной и простой любви – фамильной, родовой, домашней. Философия такой любви имеет постулатами не аксиомы, не требует логических посылок. Её адепты не выпячивают собственное я, не учат на примере своих шишек и ошибок, не требуют в ответ любви к себе. Но совершенно точно – обладают неким тайным знанием, пришедшим к нам из глубины веков: и нам, и вам, и маленьким и взрослым – большим, значительным, и мелким, незаметным, а равно и всем прочим людям на земле, всем нужно одного – лишь знать наверняка, что кто-то их ужасно любит! И любит просто так, а не за что-то. Ведь, в сущности, это же так просто – любить!

Кое-что из жизни домовых

Вот дом как дом…не хуже и не лучше остальных… Да мало ли их было в те года – построенных кой-как и наспех, понаехавшими в город батраками, подуставшими батрачить в никуда… В городах была работа, в городах давали землю, чтоб отстроить то, что было уничтожено, разрушено войной… И мои прадеды, прабабки, знавшие не понаслышке, что такое голод, холод, страх – приехали в числе таких же, прочих – многочисленных в те годы, из деревни в город – за работой и за лучшей долей. Сварганили они довольно маленький домишко из дешёвого, простого материала – шлакоблока, потом к нему неоднократно что-то добавлялось, перестраивалось, снова прилеплялось…пока не вышло так, как было уж при мне: две разных половины под одною общей крышей. В моём далёком детстве половину занимали «молодые» – мама с папой, и в довесок я; а во второй жила бабуля Фая, бабушка моя по матери, а также её собственная мать – изношенная, старенькая Пра. Устройство старенького дома было хаотичное. Зато и вдоволь места – незнакомый с помещениями, пришлый человек ни в коем разе не нашёл бы игроков в гляделки или прятки! Чем мы с друзьями часто и охотно забавлялись, легко вручая роль «водящего» пришедшим в гости к нам «квартирным», «необстрелянным» ребятам.

– Эй, Ника! Эля! – чуть не плачет от досады одноклассница, спустя двадцать минут усердной безуспешной беготни, – Ну хватит! Вот куда вы подевались, а?! Давайте, вылезайте!

Мы же, едва сдерживая радостное хрюканье, скрываемся под задней сараюшкой, заперев ход из сеней на внутренний засов. Куда уж нас тут обнаружить! Изнеженным квартирным детям ни за что не проползти сквозь буйную колючую малину, закрывающую дверцу под навесом со двора. Впрочем, если б и нашли – так она уже сто лет закрыта на замок, ключ от которого потерян навсегда! Время от времени мы проползаем сквозь завалы к запертой навечно дверце, и в щёлочки бросаем громкие таинственные звуки:

– У-у-уу! Кха, кха…бррр!!

Тогда нас распрекрасно слышно в доме и в саду! Едва только обрадованный «вода» добегает до предполагаемого места этих жутких завываний, дверка вновь скрывает нас внутри…а мы стихаем, перешёптываясь в сумраке сарая. Всё это происходит летним днём, когда горячий солнечный десант легко сквозит промежду дырок низенькой пристройки. А в сумерки…уже никто из нас не станет проникать сюда без всяческой нужды. Да и какая нам нужда сидеть средь кучи хлама в темноте?! Тогда тут восседает домовой! Частенько к нему в гости забредает поболтать «ихеевский» бабайка. Фамилия ему досталась, разумеется, от дома, где он обитает, как родной:

– Значит, наш бабайка тоже Ихеев, как дедушка?

– Ну конечно, а как же иначе! А наш Кораблёв! Или Холмогоров… наверное, всё-таки Холмогоров, ведь это фамилия бабушки, и её родителей, которые построили дом…

– А сколько живут домовые, Ника?

– Долго, очень долго! Пока стоит тот дом, где они жили, родились.

– А если дом сгорит, или его сломают?

– Тогда бедняжка-домовой умрёт…если его не позовут хозяева в свой новый дом!

– Как интересно…и откуда ты всё это знаешь?

– Из книжек, разумеется!

– Из книжек… ах, как жаль, что я читать-то не умею… книжек, правда, у вас много!

– Да…ничего, я расскажу тебе…ты слушай…

И, в сотый раз соседка Элечка, открыв, как заводная кукла, рот, восторженно внимает моим россказням о жутких и весёлых домовых, о леших и бабайках. О говорящих псах, подмёнышах и феях…оборотнях, в полную луну меняющих свой образ с человечьего на волчий. И об огромных хищных совах с головами диких кошек, уносящих не заснувших вовремя детей из дома прочь – в свои таинственные дупла…если только взрослые не потрудятся запереть как следует окно… Откуда появляются сии замысловатые сюжеты? Толком я не знаю и сама. Читаю много, всё, что попадётся, это точно. По мне – любая абсолютно книга пригодится, каждая достойна, чтоб её хоть разик, но прочли. А дальше отфильтрованные знания роятся в моей странной голове, живут своей особенною жизнью, и стучат, и просятся наружу… Начиная свой очередной рассказ, я совершенно не могу представить – что будет в конце, и далеко ли занесёт меня кривая собственных безудержных фантазий… И, даже в школе, в перемены, на свет божий извлекалась общая заветная тетрадь, и в ней писалось всё, что в голову взбредёт: пасквиль на одноклассников, смешные наставленья, моментальные рисунки, разные заметки «просто так». Оксана с Соней очень часто подбавляли мне сюжетов; и, пока мальчишки бодро разносили в хлам свою вторую обувь, выпуская пар в длиннющих школьных коридорах, а девчонки щебетали обо всякой побрякушечно-прекрасной ерунде, мы втроём сидели рядом, углубившись в заповедные листки:

– Ника, это новое?

– Ага, про нас! Хотите, прочитаю?

– Ну конечно, разумеется, хотим!

– Слушайте тогда…

Вот начало, как всегда звучало: А и Б сидели на трубе.

Пусть А упало, Б пропало… что осталось на трубе?

Там остался только «В»! Это правильный ответ!

«Г» – герои, «Г» – гусары, на трубе им места нет!

И, к тому же, лучшей частью мы являемся из «Г»:

Три девчонки возле печки, при углях и кочерге…

Исключение из правил – нет единственного числа,

Только множественное, мы – навсегда втроём!

Вовсе и не на трубе! Верхом на старой кочерге -

Девочки из Первого «Г»…

Пауза… Повисло напряжённое молчание.

– Это как то…непонятно…

– Почему же нет единственного числа?

– Но интересно, правда! – добрая Софа, как всегда, разряжает обстановку.

– Вот смотрите… А и Б, ну и В тоже – это все классы, кроме нас, Гэшек. Они все, как в известной считалочке, сидят на трубе, то есть обычные. А мы, Гэхи – лучшие! Но мы с вами, все втроём – лучшие из лучших, понимаете? А про множественное число – это сравнение такое, ведь мы вместе навсегда, ведь правда же? Плюс к «Гэ» не подобрать другой нормальной рифмы, кроме кочерги, чтобы смысл нужный был…

– А, теперь понятно! Молодец, Ника!

Разумеется, такое увлеченье не могло не вызвать пристального взгляда нашей РимИванны и острейшей любопытной жажды однокашников, особо разудалых пацанов:

– А это что у вас такое? Дай позырить!

– Ага, счас! Давай иди, куда идёшь!

– Ну, держись! – и вихрем налетев, давай тащить из рук мою чудесную тетрадку.

– Ах ты…вонючий гад! Отдай немедленно!

– И даже не подумаю! Попробуй, отними!

– Смотри – сейчас тебя я так отколошматю! Будешь помнить навсегда, как отбирать чужие вещи!

– Кто?! Ты?! Ой, вот умора! Насмешила, я уже почти боюсь!

Развитие событий происходит и стремительно, и бурно. С коротким воплем я кидаюсь на врага – в одной руке линейка, а вторая в волосы вцепилась на загривке мёртвой хваткой. Неприятель под контролем – взад не вывернуться, руки не согнуть, чтобы схватить меня в тылу…

– Давай, девчонки! Отберите же тетрадь, быстрее!

– Ой, Ника… – в ужасе пищит София, а Оксана, улучив момент, когда мальчишка, взвыв от боли, выпускает уворованную вещь из своих лап, хватает и суёт её в портфель.

– Да Господи! Вы что тут вытворяете, засранцы?! – и РимИванна, открывая дверь, не может лучше выражений подобрать, увидев в своём мирном классе дикую картину: вопя и корчась, распростёрся на полу поверженный Илюша Долгоносов, тщетно колотя руками и ногами; а на нём верхом, надёжно придавив всей массой, восседает Ника Кораблёва – словно кошка, закогтившая добычу; и линейкой лупит что есть силы по затылку. Опустим здесь дальнейшие разборки, ввиду обыкновенности и содержания скучнейших наставлений. Но результат был полностью достигнут – с того дня никто – никто вообще, не смел приблизиться к моим вещам без спросу. А РимИванна, подостыв от шока, потребовала яблоко раздора, чтобы рассмотреть в подробностях, чем мы там развлекаемся, и вынести вердикт. После уроков все пошли в спортзал – маршировать и петь, а мне велели в классе ждать, пока учитель разглядит как следует тетрадку. И я сидела, углубившись в чтение библиотечной книги, в то время как учительница углубилась в изучение моей. Сначала было тихо, лишь страницами шуршали в унисон; а через несколько минут, когда я и забыла думать о своём проступке, увлечённая рассказами Бианки, дыханье тишины вдруг разорвал задушенный смешок…потом ещё один… Я подняла глаза и встретилась со взглядом классной —добрым и смешливо-удивлённым, вовсе даже не сердитым.

– Поди сюда, малыш! Вот эти все стихи – твои?!

– Мои…вам нравится?

– Да, нравится, и очень! У тебя талант! И ты должна его направить в правильное русло, понимаешь?

– Ну…наверно…

– Значит, так! Будешь писать для нашей стенгазеты, обличая недостатки и рассказывая о хорошем…о товарищах своих, о поведении, о праздниках…Начнёшь с себя! Возьми и напиши нам до субботы…предположим так: «Как нужно отношенья выяснять без помощи насилия и драк».

– Хорошо…попробую…

– А тетрадочку ты эту береги, но в школу лучше не носи! Пиши в ней дома…мы договорились?

– Да, договорились.

– Ну, иди, иди. Тебя там уж бабуля заждалась…

Тут следует отметить, что на дислокацию тетрадки этот разговор подействовал довольно мало; и она, неслушная, всё время копошилась в рюкзаке, напоминая о себе прекрасным запахом обложки, отвлекая от уроков, заставляя меня думать – чтоб ещё такого наклепать…

В те годы нам казалось, что уроки – наше тягостное бремя, и мы не знали бытовых проблем как следует, хоть каждый день и сталкивались с ними: нет водопровода, отопление печное, руки и посуду мыть приходиться в тазу, и возить воду из колонки. Такая роскошь, как домашний туалет, вообще считалась за пределами возможного для нас, живущих в Комаровке «домовых». «По полной» доставалось нашим взрослым, мы же были лишь беспечными детьми… Постоянный и тотальный дефицит всего на свете и длиннющие очередищи – можно только удивляться, как родители хоть что-то успевали?! Жизнь в отдельных, «комфортабельных» квартирах много лет была предметом нашей с девочками зависти и постоянных разговоров. Диалог на эту тему начинался так:

– Вот хорошо ж в квартире жить… (тяжелый долгий вздох). Топить не надо, воду не возить, и ванная под боком…

– Ага, а Ленке-то везёт! (одна из наших одноклассниц, наделенная указанными благами).

– Ты представляешь, Соф, она даже на улицу не знает, как сходить! Она боится прямо в туалет идти к нам, только что сама сказала мне.

– Подумаешь, принцесса! Ну и пусть боится, нам-то что??

– А знаешь, Соф, я ей сказала, что у нас в подвале домовой…

– И что она?

– Она сказала, что не очень-то боится домовых, и их на свете не бывает… Тоже мне, всезнайка!

– Это точно! Да и в чем они вообще-то разбираются, квартирные…

Тут мы соображаем, что сочетанье слов «квартирные и домовые» вдруг составляет славненькую шутку: мы, обитающие в доме без удобств – такие же по сути «домовые», как и косматые чудные существа, живущие поблизости от нас…а избалованные слабенькие личности, живущие в больших благоустроенных домах на всём готовом, именно «квартирные»! И я, и Софка начинаем хохотать, как сумасшедшие – нас не остановить, мы валимся на снег и прямо-таки бьёмся в истерическом припадке, умирая со смеху и всхлипывая хором. За этим застает нас моя бабушка – обладатель далеко не столь покладистого нрава, как…ну, скажем, у Оксанкиной старушки. Мы с Софочкой насильно извлекаемся из снега, выслушав ворчанье бабушки по поводу «мокряти» и соплей, а также и угрозы рассказать про всё Абике (дело было во дворе у нас, а между тем предполагалось, что мы всё это время чинно занимаемся уроком). Немедля водворяемся на кухню, мокрое всё стаскивают с нас, и отправляют на просушку возле печки. Засим, пред нами возникают две тарелки – с одинаковой тушёной в молоке картошкой, и кружочком розовой варёной колбасы. И вот мы – нагулявшиеся, мокрые, румяные, и безо всяческих соплей – сидим напротив низкого окна и уплетаем поданное блюдо. Но, правда, при проверке выясняется, что в Софкиной тарелке съедена картошка и не тронута нисколько колбаса, а вот в моей – совсем наоборот! Бабушка моя решает эту сложную проблему быстрым и блестящим совершенно, с точки зрения детей, педагогическим приёмом. Строгим тоном полководца, не видавшего ни разу поражений, она велит нам… поменяться нашими тарелками! Этот гениальный «ход конём» вдруг вызывает у нас новый приступ смеха, теперь переходящего в какое-то придушенное бульканье; но, справившись с собой под пристальным бабулечкиным взглядом, мы общими усилиями справляемся и с содержимым поданных тарелок…А за уроками, которые, к несчастью, никуда от нас не убежали, мы то и дело потихоньку подхахатываем, шёпотом свистя друг другу на ухо заветные слова: