(не)свобода

– Подождите! – не выдержала Марина. Клавиатура стучала как сумасшедшая, Марине показалось даже, что она чувствует, как разогревается Анин стол под барабанным ритмом пальцев, и как ритм этот становится всё более раздраженным, сбитым. – Секретарь не успевает.

Аня закончила предложение и шумно выдохнула. Это был единственный звук, помимо печатания на клавиатуре, который Аня издала в рамках судебных заседаний за весь день. Указательный и средний пальцы, зависнув на клавиатуре, слегка подрагивали.

Она сделает перерыв и позвонит Саше.

– Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.

Но матери Шпака сказать было, в общем, больше нечего. Она дослужилась до начальницы цеха, потом работала лифтершей, а потом продавщицей, а потом стало хватать пенсии, да и сын начал работать. Простой человек, простая честная жизнь. Которую сейчас поставят на паузу.

А еще у него рак, а это значит, что отсидка в колонии превратится для него в медленное убийство. А значит, единственное разумное решение, которое она может принять, это…

Нет, Марина, нет. Ты знаешь, как нужно делать. Это не люди. Фигуры. Свидетели, подсудимый. Иногда третьи лица. Вереница фигур в процессе. Не более. И относиться к ним нужно соответствующе. Ты судья. И тебе потом отвечать. И тебе потом слушать об испорченной отчетности. Дома будут сантименты, дома. Особенно когда Егор найдется. Вот там сантиментов хватит на неделю. Только ему не понравится.

А Шпак сидит на лавке и вздыхает.

Бесит!

Сидит за решеткой он, а совестно ей. Как будто она виновата, что менты палку отрабатывают, а Метлицкому отчетность скоро сдавать.

Ну чё ты вздыхаешь сидишь?..

– Как бы вы охарактеризовали своего сына? – спросила Грызлова.

– Ну, он… Добрый, отзывчивый… – после короткой паузы ответила мать Шпака, вытирая край глаза платком. – Никогда не интересовался политикой.

– А что ж на несанкционированное мероприятие поперсси? – проскрипела практикантка.

Матери Шпака было нечего на это ответить.

– Мы просто ждем его домой, и… – Оставшиеся слова были сказаны неразборчиво.

Когда Шпак немного успокоилась, Багришин спросил про ее инвалидность по гипертонии. Обвинение благоразумно помалкивало, только Метлицкий что-то шептал совершенно индифферентной происходящему практикантке.

Потом вошла дочь Шпака Саша. У нее дрожали руки, но она старалась не подавать виду и держалась отстраненно.

– Шпак Александра Анатольевна.

Голос ровный, чуть с хрипотцой. Такие обычно записывают подкасты или занимаются вокалом.

Она училась на втором курсе журфака МГУ, на платном отделении. Учебу оплачивал отец. Сама Саша перебивалась подработками, но денег хватало только на мелкие расходы, и сама учебу оплачивать она пока не могла.

Допрос вел Метлицкий, задавая дежурные вопросы: как охарактеризовали бы, чем занимаетесь, как отец помогает семье, – подготавливал почву для таранного удара, который наносила Грызлова, – и, как обычно, чтобы расшатать спокойствие жертвы, одного вопроса было достаточно.

– А бывали у вас конфликты в семье? – спросила Грызлова.

Саша как-то зависла, потом медленно провела рукой по лицу, видимо, пытаясь сосредоточиться.

– Нет. Не было.

– Уверены? – Грызлова улыбнулась одними уголками губ.

Саша вернула ей взгляд, полный отвращения.

– Да, – сказала Саша.

С торжествующей миной Грызлова заявила ходатайство о проверке показаний свидетеля.

– На каком основании? – устало спросила Марина.

– На допросе свидетельница по-другому говорила, – Грызлова медленно и с удовольствием впрыскивала яд, – поэтому прошу зачитать ее показания, данные на следствии.

Инквизиторша, ну правда ведь – инквизиторша.

Марина нашла нужный лист в деле и стала зачитывать как можно быстрее, и при этом стараясь беречь голос, так что куски фраз просто проглатывались:

– Нашли на детской площадке возле… Был сильный ушиб… Ремнем, иногда ладонью… С собой была только посеребренная брошь с изображением… Тогда чуть больше выпил, чем обычно, и…

– Мы уже давно разобрались с этим! – не выдержал со скамейки Шпак. – И я не пью уже три года!

Он не изменил положение – серое желе на лавке, – но лицо исказило гримасой злобы. Электрик преподносит сюрпризы.

– Вас задержали в состоянии алкогольного опьянения! – напомнил Метлицкий.

– К порядку, – кашлянула Марина, хлопнув для важности папкой, и обратилась к Саше: – Александра Анатольевна, как вы объясните расхождения в ваших показаниях по делу?

– Пятьдесят первая статья, – сказала Саша.

Долбаная молодежь со своими правами и Конституцией, которой они тычут всем под нос.

Напоследок допрашивали Шпака, и допрос этот был на удивление коротким. Вел его один Метлицкий.

В какой-то момент в зал внезапно ввалился мужчина в обнимку с огромной бутылью воды.

– Простите, а куда заносить?

Прерванный на полуслове, Шпак запнулся и удивленно посмотрел на мужика. Дружно на него обернулись и журналисты. Мужик неловко кашлянул. Пристав очнулся ото сна и уже решительно было направился к нему, когда его настиг окрик Марины:

– Вон туда, – она махнула рукой в сторону совещательной комнаты, – пристав, помогите занести. Всё в порядке.

Ее предупреждали, что сегодня привезут воду, а она и забыла. Пока кулерную бутыль тащили через весь зал, Саша Шпак шептала что-то на ухо бабушке. Та лишь угрюмо кивала. Сам Шпак без всякого удовольствия наблюдал, как плещется вода в бутыли, еще больше затянувшей процесс, от которого он сильно утомился. Ему хотелось, чтобы этот цирк поскорее закончился и его уже отправили наконец в колонию, без всех этих бабьих слез и ненужной тоски долгих проводов.

Когда раскрасневшийся водовоз с шумом выдохнул и покинул зал заседания, предварительно зачем-то извинившись перед Шпаком, Грызлова одарила подсудимого долгим взглядом.

– Подсудимый, скажите, а вы вообще раскаиваетесь в совершении деяния?

– Я не…

– Ваша честь, мой подзащитный ясно дал понять, что не признаёт вины…

Марина встретилась глазами с Муравицкой. Она ожидала увидеть там что угодно: ненависть, злобу, презрение. Но нет – в ореховых глазах адвоката была только усталость.

Марина вдруг поймала себя на мысли, что смотрит сейчас не на адвоката, а на бывшую сокурсницу – причем с теми же проблемами: переработки, недосып, безнадега. Они могли бы обняться и пойти вместе в кафе, но…

«Помни, за какой клуб ты играешь, – наставлял заядлый фанат Константиныч. – И тогда всё у тебя будет в ажуре».

Так что Марина сказала, глядя в глаза Муравицкой:

– Отклоняется возражение, – и добавила: – Подсудимый, встаньте и отвечайте на вопрос.

В тишине было слышно, как за приоткрытой форточкой громко кричала птица.

Олег

– Гы, Руцкой. Внук того Руцкого?

Олег промолчал.

Он расплатился за две бутылки вина – красного и белого, пакетик чипсов, замороженные пельмени и сложенные в целлофан овощи, и вышел из магазина в синюю московскую стыль. Добрел до дома, разложил продукты на кухонном столе, долго искал штопор. По дому напротив были разбросаны огни теплых уютных норок. Люди жили в спальном районе, но еще не спали.

Олег налил вино в два стакана: в один красное, в другой белое. Живая вода и мертвая. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь…

Но ведь главное – не куда, главное – просто идти, ведь так?

И Олег пошел.

– …Fare thee well!

– And if for ever…

– Still for ever, fare thee well.

Помолчали.

– Руцкой, давай уже расходиться, пока я не разревелась. А я не люблю реветь на людях.

– Никто не любит реветь на людях.

– Видишь, ты меня очень хорошо понимаешь.

– Здесь не нужно быть экспертом в эмпатии.

Улыбнулась.

– Мы могли бы стать отличными подругами.

– Но менять пол пока не в моих планах.

– Так что… пока?

– Пока.

Расстались.

Олег опустошил стакан, вернулся в коридор и достал с верхней полки шкафа шляпу с прицепленным к тулье пером. Посмотрелся в зеркало – шляпа, майка, трусы, – вернулся за стол и подлил еще вина.

Шляпа – единственная вещь, которую у него оставила Анжелика.

Когда они разъезжались, Анжелика поставила условие: она забирает не просто свои вещи, но и все свои подарки Олегу, а также елочные игрушки, которые они вместе планировали преподнести маме Руцкого. Коля Васюнин тогда сказал: дай феминисткам точку опоры – и они украдут у мужиков весь мир.

В ночь, когда они решили разойтись (это было сразу после сеанса «Бегущего по лезвию», на фудкорте; едва ли можно придумать худшее место для расставания), Анжелика попросила помочь перевезти все ее вещи к ней в общагу в Сокольниках. На деле не так неподъемно, как звучит: Анжелика оставалась у Руцкого обычно на день-два, основные вещи у нее и так лежали в комнате в общаге. Так что задача у Олега была простой: собрать косметику, шампунь, гель для душа, кондиционер для волос, шапки с прикрепленными к ним значками в виде барашков, дьяволят, смешариков и прочей мультяшной нечисти, кеды для бега и черные полуботинки на невысоком каблуке, шорты и футболки, кое-какое белье (Руцкому было настрого запрещено оставлять что-то из этого себе на память), потрепанные книжки «Penguin Random House» в мягкой обложке и коллекции разных изданий «Гарри Поттера», тетрадки «Death Note» (в которых Олег, к счастью, не упоминался ни разу), манги да несколько словарей и книжек по философии.

…Руцкой не смог запихнуть всё в один пакет, а о каких-то вещах просто забыл. Когда они встретились на станции, напоминающей святилище Мондриана, у едва державшегося на ногах Руцкого был доверху набитый разными вещами пакет, из которого восклицательным знаком торчала ручка фена. На пакете был принт с кустом распустившихся розовых тюльпанов и надписью «С праздником!».

– Ну да, если всё начинается с цветов, почему бы ими и не заканчивать, – сказала Анжелика, слабо, с грустинкой, улыбнувшись.

Она болела гриппом, но все-таки приехала. Блузка и джинсовая юбка холодных цветов, белая шаль и кеды, болезненный румянец на щеках: при иных обстоятельствах Олег бы мог заподозрить, что они внезапно оказались на съемочной площадке какого-нибудь любителя готики типа дель Торо. Потом он, вспоминая ту встречу, думал, что мог бы еще обратить всё в шутку: мол, вот и снялись вместе в кино, вместо того чтобы в него идти.

Но Руцкой провел прошлый вечер в обнимку с бутылкой чего-то слишком крепкого и с Колей Васюниным, который в какой-то момент исчез, поэтому ни бодро пошутить, ни улыбнуться в ответ он не мог. Только буркнул что-то попадающее более-менее в ритм ее вопроса – сам не вполне понял, что именно, – а потом протянул пакет, сказав что-то вроде: «Вот пакет, тут вещи, книги, ну там разберешься».

Анжелика посмотрела на него сочувственно. Когда больной человек смотрит на тебя с сочувствием, понимаешь: дела твои действительно плохи.

– Интересное у тебя ко мне отношение, – сказала Анжелика, даже не взглянув на пакет.

– Почему это? – не понял Руцкой.

Она не ответила. Махнула рукой и села в ближайший вагон метро.

Руцкой не успел среагировать. Он вернулся домой и упал на смятое белье на разложенном диване. Уже днем, когда соседка материлась в ванной, до него дошло, что Анжелика никогда не оставляла у него фен.

Полгода спустя приехала: строгая, в белой блузке с черным галстуком, в зубах жвачка. Перевелась с философского на юрфак. Деловито собрала вещи за полчаса и напоследок предложила выбрать, какой из ее подарков он у себя оставит: шляпу с пером золотого фазана из Австрии, электробритву или иллюстрированное издание «Дон Кихота» с комментариями. Олег выбрал шляпу.

– Почему?

– Не знаю, – пожал плечами Олег. – Она клёвая.

Анжелика тоже дернула плечом. Потом долго доставала с третьей полки «Дон Кихота», всё еще запаянного в магазинную пленку. По маленькой двушке стремительно расползался запах абрикосовой жвачки.

Шляпа пришлась Олегу как раз впору. Последний трофей Анжелики из поездки в Вену: ухватила ее в магазине перед объявлением посадки, скорее интуитивно. Ведь ни за что не догадаешься, что парню понравится носить на суды егерскую шляпу, ведь так?

– Я надеялась, что ты выберешь «Дон Кихота».

– Беспокоишься о моей образованности?

– Нет. Просто не нужно было бы тащить этот огромный талмуд с собой в суд, – сказала Анжелика, опуская книгу в черную кожаную сумку.

Да, у нее теперь тоже суды. Странным образом после расставания у них обнаруживалось всё больше общего.

У дверей спросила:

– Ты выбрал, где будешь стажироваться?

У Руцкого подходило время преддипломной практики на магистратуре, и определиться с местом он не мог до последнего времени. Кое-что изменилось только в конце марта, когда Руцкой поучаствовал в акции оппозиционеров на Пушкинской.

– Никакой стажировки для меня. – Он приподнял шляпу жестом Боярского из какого-то кинофильма. – В журналисты иду. В «Будущую газету».

Анжелика удивилась, но не сильно.

– В журналисты? Это как? – Она пыталась попасть в черную туфлю на высоком каблуке. – А тебя до экзов допустят без стажировки?

– Всё продумано. Буду писать о судах, ходить на процессы, и заодно думать, как защищать людей с помощью приобретенных знаний.

Звучало пафосно, как в ежегодном обращении декана, но Руцкой не знал, как иначе это сформулировать. В ответ Анжелика только усмехнулась:

– Ты? Людей защищать?

Она подхватила сумку и повернула ручку двери.

Улыбка прокисла на лице Олега, медленно поползла вниз и замерла в неопределенном выражении.

– А что не так?

Но Анжелика уже закрыла дверь.

Он запрыгнул в тапочки и выскочил на площадку прямо в чем был: в трусах, футболке с Линчем и шляпе.

– Анжелика!

Хотел спросить, с чего она решила, что из него выйдет плохой адвокат, но она оглянулась и так на него посмотрела, что он осекся. Запах абрикосов стал слишком сильным, отметил про себя Олег. И улыбка у Анжелики вышла какая-то кисло-сладкая, ироническая.

– Тебе идет. – И жестом изобразила, как надвигает шляпу на глаза.

Прошлый вариант прощания – с заочным визитом Байрона на фудкорт – ему определенно нравился больше.

Потом в этой шляпе он ходил на все заседания судов, откуда вел трансляции для газеты, не снимал ее даже во время заседания в «Матросской Тишине», где больной телом и крепкий душой бывший министр цеплялся за несостоятельность обвинения; и на другом суде, где взвешивали спортивную сумку с деньгами, – уличить министра во лжи; а потом егерская шляпа была на Олеге во время очередной оппозиционной акции, когда Руцкому поручили снимать происходящее на телефон и параллельно нужно было править статью в чате с редактором.

Но смог бы он действительно работать адвокатом? В самом деле, писать-то он умеет, а справился бы он с обязанностью одновременно защищать нескольких клиентов и держать в уме тома дел, параллельно разглядывая очередной из этих тысяч листов бумаги? Да и вообще, хватило бы ему духу представлять защиту?

Тут же вспомнился недавний случай: Олег шел по улице домой и заметил, как на остановке, уткнув лицо в колени, сидит девушка в пальто и не очень длинной юбке, а над ней навис плотный мужчина со смуглой кожей и выдающейся лысиной, и хрипло, сбивчиво что-то втолковывал. Приблизившись, Олег услышал глухие рыдания.

Дрался Руцкой в своей жизни всего один раз, но это, как принято говорить, было давно и неправда: во время физры пацаны забежали в открытый гараж возле школы и мелом написали на стене «Олег – долбоеб». Олег бросился на них с кулаками, и следующие пять минут совершенно выпали из его памяти: потом только весь день спину от крестца до копчика саднило от тягучей боли, а сам он сотрясался от рева, сидя на стуле в кабинете у завуча.

Так что он прошел мимо. А потом остановился и обернулся в нерешительности, пытаясь взглядом развеять накрывшую остановку тень. Сам себе он говорил, что хочет лишь понять, требуется ли его вмешательство или нет, но где-то в том месте – чуть пониже солнечного сплетения – понимал: нет, он просто ищет причину отвернуться и уйти отсюда, сделать вид, что всё в порядке и он тут не при делах.

Так бы и длился этот балабановский вечер под шелест листвы на березах, но напротив остановки вдруг остановилось такси и приоткрыло правое стекло-веко.

– Эй, девушка, девушка!.. – У голоса был легкий акцент.

Девушка отреагировала не сразу. Только после третьего окрика она подняла голову и недоуменно уставилась на водителя. Зависший над ней мужик заметно занервничал.

– Девушка, вам помощь не нужна?

– А кто спрашивает? – проревел мужик, ступив с бордюра на дорогу и направившись в сторону машины.

– А я не с тобой разговариваю, – бросил водитель, и мужик замер на месте: он этого панибратского «ты», кажется, не ожидал. – Девушка, у вас всё хорошо?

Девушка резко поднялась, словно расколдованная. Но голоса не подала: просто энергично закивала головой, при этом потирая левое запястье большим пальцем правой руки. Как будто всё это время она сидела в наручниках и с кляпом во рту, и вот наручники с нее сняли, а кляп остался.

– Точно?

– Да точно тебе говорят, мужик, езжай уже отсюда… – И тут мужчина заметил Олега. Тот стоял, спрятав руки в карманы, и глядел на него из-под полей шляпы. Недвижимый, словно статуя, что выглядело, видимо, особенно жутковато на фоне шевелящихся ветвей дерева.

Мужчина обернул круглое, с обвисшими щеками лицо сначала к такси, потом обратно к Олегу. Тот не двигался и наблюдал. Наконец, мужчина не выдержал, взревел: «Да вы что, сговорились здесь все, что ли?», – и потом крикнул девушке: «Айгуль, пойдем!»

Но Айгуль как будто здесь уже не было. Вот она стоит, черный огонек на кремово-белой свече из юбки и драпового пальто, в холодном фонарном свете, и ее длинные кудри треплет ветер. Она замерла не между остановкой и такси, а где-то между мирами, там, где всё возможно, и не столь важно, что с ней будет дальше. Ее будто освободили криком: показали, что она не одна, что этому миру не чужая, представили их с городом друг другу.

Мужчина подошел к Айгуль, перехватил ее ладонь и потянул за собой, рявкнув – не в сторону такси и не в сторону Олега, а словно бы в зрительный зал, наблюдающий сценку из пьесы: «Сестра это моя, бля! Сестра, понятно?!»

И они ушли в тень по дорожке с разбитой плиткой: он – с лицом, перекошенным от злости, она – чему-то улыбаясь.

Такси прикрыло стекольное веко и, прошуршав резиной по асфальту, вернулось в переплет дорожных линий. Олег глубже запахнулся в пальто и направился к переходу.

А если бы такси не подъехало? Как бы он поступил? Заступился за девушку? Или все-таки ушел бы?

В Тверской районный суд он тем утром пришел в похожем состоянии усомнившегося Макара. Пристав, парень возрастом младше Олега, с редкой рыжей челкой и родинкой посередине лба, напоминавшей третий глаз, раскрыв паспорт, заулыбался, поднял голову – и Олег приготовился услышать вопрос, который он слышал уже в какой – сотый? пятисотый? тысячный? – раз: «Что, внук того самого?».

Единственное, что удивило Олега: обычно его об этом спрашивали люди постарше, лет пятидесяти. Для молодых Руцкой стал уже фигурой из документалок на YouTube или книжек по истории.

– Однофамилец, – сказал Олег.

– А-а-а, – протянул пристав, заполняя графы журнала. – Я уж подумал, идете власть брать!

Вот это Олег слышал реже, но оскомину тоже успело набить.

– Нет, у нас ее забрали.

Пристав не понял шутку, или только сделал вид. Олег отчеканил, в какой зал и к какому судье ему надо, и прошел через рамку металлоискателя, где его дотошно осмотрели.

– Вас, небось, каждый день об этом спрашивают? – проявив чудеса проницательности, спросил пристав, возвращая Олегу тщательно осмотренную сумку.

– Спрашивают-спрашивают, – хмуро заверил Олег, после чего по разбитой лестнице Тверского суда пошел наверх, пропуская каждую вторую ступеньку.

Судили электрика. Дела его были плохи: за нападение на полицейского ему грозило до десяти лет. Впрочем, с трансляций митинга на Тверской было хорошо видно, что до инкриминируемого подсудимому удара по полицейскому он просто не добрался бы: его скрутили у автозака с известным оппозиционером, причем скрутили сразу четверо человек, повалили лицом на землю и понесли в другой автозак, – но кого и когда это волновало?

Самое грустное, что на митинге Шпак – так звали электрика – оказался случайно, когда просто шел в магазин за пивом.

– За пивом? – удивлялся Олег, просматривая фото с материалами дела. – И что, кто-то правда в это поверил?

– А что такого? – усмехнулась редактор Элина. – Шел человек выпить с мужиками, вышел из метро, а тут – митинг.

– Но у него же был флаг России на плечи наброшен, потом он им размахивал…

– Слушай, я понимаю, конечно, что в это трудно поверить, но кто-то в конце января еще не доотмечался, – Элина верстала выпуск, так что не отлипала от экрана, – представь себе.

Шпак сделал то, что от него ожидали менты: признал, что на месте он был, а уже позже адвокат по назначению – суетливый Харон процессуального конвейера – убедил электрика, что признание обеспечит ему и расположение следователя, и понимание суда. В конце концов, все люди, все понимают, что вещи могут происходить случайно, главное – вот тут подписать, вот тут и еще вот в этой галочке расписаться, – и всё будет хорошо, в камере долго не продержат, суд будет короткий, уже скоро вернешься к семье, поверь моему слову, мамой клянусь, всё будет в шоколаде.

Шоколад оказался горьким: спустя полгода Шпак всё еще находился в СИЗО. (Рак прямой кишки второй стадии? Нет, не слышали.)

Новые адвокаты пытались показать видео задержания, ловили ментов на лжи, едва не подрались сразу с тремя обвинителями (зачем нужны три прокурора, чтобы осудить простого электрика из Мытищ?). Дочь электрика, красивая, но явно опустошенная процессом, была вынуждена выслушать собственные показания о том, как отец ее за что-то бил. Потом электрика всё равно осудили на три года – и не посмотрели ни на мать-гипертоника, ни на дочь-студентку на платном обучении, – а Олег всё это добросовестно снимал, пользуясь добротой начальника приставов, включившего его в последний момент в список людей, которым разрешили съемку. Судья – ее звали Марина Костюченко – казалась незаинтересованной, и то и дело заглядывала в телефон; на судьбу электрика ей было наплевать. Вот на что ей явно было не наплевать, так это на внешний вид: когда с судьи внезапно слетела мантия, она вдруг сконфузилась, стала прикрывать обнаружившийся под мантией спортивный костюм, к ней тут же секретарша подскочила с булавками да пуговицами – в общем, цирк. Хорошо, Олег успел всё это на камеру заснять, хотя фотки получились смазанные. Он даже заголовок придумал, чтобы подчеркнуть судейское падение, но теперь сомневался, уместно ли шутить в данном случае, – все-таки семью электрика было жалко.

Уже после суда Олег предложил матери Шпака бутылку воды, но та отказалась. Она была как будто не совсем здесь, не в суде. Олег не знал, что сказать ей, – что вообще в таких случаях говорят? – и просто ушел, стыдясь, что оставляет ее одну в узком коридоре с желтыми стенами и запахом краски.

На крыльце стояла и курила адвокат Муравицкая. Под ногами у нее валялись два недокуренных бычка. Двор суда был пуст, на ветру сушился мент.

Олег написал редактору в «Telegram», что статью тот получит к семи, и направился в ближайший от суда переулок, в сторону метро.

– Эй, Робин Гуд!

У пожарной лестницы, прислонившись к пузырящемуся от сухой краски ящику с песком, стояла Саша Шпак. Куртка была плотно застегнута, голова прикрыта капюшоном. Слёзы надежно запрятаны в глубину глаз.

– Ты не с отцом? – спросил Олег, тут же подумав, что вопрос получился идиотский, плюс он очень резко перешел от нейтрального «вы» к «ты», хотя между плюс-минус ровесниками, может быть, это было в порядке вещей.

Зажатая между пальцами сигарета без фильтра едва заметно дергалась. Саша улыбнулась.

– Нет. Зачем? Что я должна ему была сказать? – Она сделала еще затяжку. – «Да пребудет с тобой сила»?

Против воли Олег усмехнулся:

– Нет, я имел в виду, что… Ну, надо же дальше бороться как-то, и вы могли бы… – Он посмотрел на мента, который всё еще стоял под фонарем и что-то искал в телефоне. – Всем же очевидно, что это какой-то Кафка уже.

– Почитай уже другие книги, – скривила бледные губы Саша. – Это не Кафка отца сейчас в колонию отправил, а тварина в спортивках своих сраных и те трое.

– Да, я понимаю, просто я хотел сказать, что…

– Слушай, – она затушила сигарету о стену суда, отчего на сухом кирпиче осталось маленькое черное пятнышко, и тут же достала из пачки новую, – мне правда приятно, что ты меня поддерживаешь и всё такое, но я не особенно удивлена. И я к такому была готова.