Тайна Ведьминой Рощи

Начинался новый день. Хорошо было не принадлежать никому, не идти никуда по обязаловке, не толкаться с раннего утра в битком набитым транспорте, не давиться в не очень хорошо пахнущих вагонах метро, а потом вместе с плотной толпой, еле-еле перебирая ногами, продвигаться к эскалатору и зомбировано стоять на его ступеньке, ожидая, пока он доползёт до верха и позволит снова бежать вместе с другими. Куда? На работу, конечно, куда же ещё? А там тусоваться вместе с такими же работниками в местах, отведённых для курения, или одиноко и тоскливо коротать время в шикарно обставленном и оформленном салоне какого-нибудь бутика, пламенно мечтая вначале, чтобы хоть кто-то заглянул в него, а к концу дня, уже дойдя до апатии от безделья и бессмысленности такой «работы», уже не хотеть видеть никого и мечтать только о своей квартирке, или комнатке в коммуналке. Ох!

Нет, ничего такого ей не грозило, и это придавало её существованию будто бы даже какую-то видимость внеземного бытия. Добывать немного деньжат, чтобы прокормиться и вести более или менее сносную городскую жизнь, ей позволяло её увлечение: она шила куклы. И хорошо шила. В перерывах между написанием рома-а-нов, она садилась и с огромным наслаждением предавалась своему увлечению, а закончив куклу, сдавала её в магазин. Иностранцы хорошо покупали её работы, и это позволяло Кате достаточно безбедно существовать. Если бы не писательство, она могла бы даже, о, господи! разбогатеть на куклах! Но не писать не могла.

Итак, начинался новый день, и его наступление было вдвойне приятным, поскольку не сопровождалось трезвоном будильника – а зачем? На работу спешить не надо – работа ждёт тебя сама, прямо здесь, за компьютером.

После необходимых утренних процедур и принятия внутрь белкового коктейля с бананом и отрубями, можно было и к компьютеру подсесть. Как любила говорить Катя, у неё уже вовсю «пятки чесались», то есть зуд писательский был почти невыносим.

Она подошла к компьютерному уголку и собралась усесться в кресло. Но тут её взгляд упал на бесхозно валяющуюся на полу шариковую ручку.

«Это ещё что такое? Не бросила же я её нарочно? А может, сбросила и не заметила?»

Катя подняла ручку и уселась в кресло. Она не любила набирать на компьютере много текста и только потом править его, поскольку иногда от первичной правки написанного небольшого куска, события романа начинали развиваться совершенно в новом направлении, и герои его шли совсем другим путём, чем до этой правки. Поэтому первым делом сейчас Катя собиралась перечесть написанное и отпечатанное вчера, сделать какие-то исправления, а уж потом продолжить писать роман.

Она уселась поудобнее и только собралась приняться за чтение, как запиликал мобильник.

«Ну вот. Приехали! Вот-вот лишь утро начинается, а Агнии уже не сидится на месте».

В том, что звонить могла сейчас только Агния, Катя нисколько не сомневалась. Кто же ещё с раннего утра?

Она дотянулась до телефона и с удивлением обнаружила, что звонит совсем не Агния, а преподавательница литовского языка из Общества друзей литовского языка Марите. Звонок был сейчас приятным сюрпризом, поскольку занятия ещё в начале июня закончились, и все они, любители литовского языка, должны были к этому времени, по идее, разойтись и разъехаться на лето кто куда. В том числе и Марите. Однако именно она и звонила сейчас. Катя поглубже вздохнула, стараясь по-быстрому вспомнить несколько фраз приветствия на литовском языке, и нажала кнопку для ответа.

* – Лабас ритас, Катерина, – услышала она своеобразный голос Марите, – кайп юмс сякаси?

– Лабас ритас, Марите. Малону гирдети. Ман сякаси гярай. О кайп сякаси юмс?

– Ачу! Лабай гярай. Ар галитя дабар кальбети?

– О, тайп, галю.

– Гярай. Аш норю паквести юс…3

Дальше она сказала, что Обществом организован выезд его членов на природу для празднования Дня Росы, а по-нашему – дня Ивана Купалы. К сожалению, у Общества нет возможности устроить выезд с ночлегом, но пробудут они там до самого вечера. Она посетовала, что раньше не имела возможности связаться с Катей, и потому звонит прямо сейчас, с утра пораньше, так как выезд автобуса назначен на двенадцать часов дня, и если Катерина хочет присоединиться к ним, то может это сделать. С собой брать ничего не надо – обо всём позаботилось Общество.

** – Ачю лабай уж кветимас, Марите! Айшку: аш норю важёти, лабай норю. Бусю лайку, – не скрыла радости Катя.

– Лабай гярай, Катерина. Ики пасиматима,4 – завершила разговор преподавательница.

– Ики пасиматима, – с облегчением проговорила Катя, мысленно поздравляя себя с выдержанным экзаменом по литовскому языку.

«Слава богу, справилась! Как всё-таки приятно на другом языке, не только по-русски и по-английски, уметь говорить! Как будто ты другим человеком становишься. Как будто другая натура в тебе проявляется. Здорово!»

Она быстренько навела порядок на столе и уже без сожаления, аккуратно сложив, отложила листы отпечатанного текста и принялась приводить себя в порядок для предстоящей встречи со своими одногруппниками по учёбе. Она почему-то не сомневалась, что те ребята, которые вместе с ней увлечённо изучали литовский язык в их группе, обязательно тоже поедут на праздник.

Спустя час она уже ехала на маршрутке к месту сбора, а про себя всю дорогу радовалась предстоящей поездке и не переставала удивляться:

«Это надо же! Надо же такому случиться! Пишу себе роман о празднике Ивана Купалы, а тут раз – как по мановению волшебной палочки – приезжайте, девушка, на этот праздник. Да ещё не просто Ивана Купалы, а День Росы – литовский день Ивана Купалы. Как интересно! Увижу, значит, как литовцы этот день празднуют».

…Большой комфортабельный автобус уже стоял на стоянке напротив дома, где размещалось Общество. Вокруг него прогуливался разный народ – явно не только с курсов литовского языка.

Катя начала осматриваться, выискивая знакомые лица, и вдруг у неё за спиной раздался незнакомый женский голос. Говорили по-русски, но с прибалтийским акцентом. Голос спрашивал, здесь ли собираются люди для поездки на природу.

Катерина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Перед ней стояла невысокая, худенькая, лет семидесяти, женщина в широкополой соломенной шляпе, с накинутым поверх неё шифоновым шарфом кремового цвета и завязанным широким бантом под подбородком на манер русских дачниц девятнадцатого века. Платье на ней тоже было из легкого шифона в тон шарфу, но на подкладке. Оно легкими фалдами стекало вниз по стройной сухонькой фигурке до самой земли. В одной руке женщина держала изящную плетёную корзиночку с плетёной же крышечкой на застёжке, а другой рукой опиралась на элегантный летний зонтик нежного салатного цвета. Вся она была какая-то не… советская, как раньше выразился бы любой человек, встретившись с ней на улице. Всё в её облике дышало простотой, под которой, однако, угадывалась масса достоинства и интеллигентности.

Женщина продолжала вопрошающе смотреть на Катю чуть раскосыми глазами, в бледной голубизне которых читался ум и знание жизни – она словно смотрела не на Катю, а как бы внутрь неё. Но это нисколько не угнетало, а наоборот – открывало то самое «что-то» внутри, и кажется – самое хорошее…

Конечно, всё это Катерина не осмысливала в тот момент. Она это как-то сразу восприняла и впитала, и пожилая дама, несмотря на всю свою необычность, с первого же взгляда ей очень понравилась…. А впрочем, возможно, именно благодаря этой необычности, она как раз и понравилась Кате.

– Извините… – засмотревшись на женщину, не сразу откликнулась она, – да здесь. Вот и автобус уже подъехал. Но, думаю, все мы в него не поместимся.

– Да, пожалуй, – улыбнулась одними глазами дама, – пожалуй, что так… а вы, извините за мой вопрос, тоже из Общества?

– Да. Я литовский язык изучаю.

– О, это интересно. А позвольте спросить – для чего? – глаза её лукаво и молодо блеснули, – вы ведь не литовка, не так ли?

Катя оценила лукавинку в глазах дамы, и тоже лукаво улыбнувшись, совсем уже по-свойски ответила:

– А вот нравится мне литовский язык, и всё тут! Он же самый древний после латыни!

– Это приятно, что наш язык вам нравится… А в Литве приходилось бывать?

– Приходилось. Один раз. Очень понравилось. А вы, позвольте вернуть вам вопрос, ведь литовка? По акценту слышно.

– Литовка. Но в Литве давно уже не живу. Родители в конце войны в Канаду уехали… А я потом в Австралию перебралась. Там сейчас и проживаю.

– Далековато от родины. Каково это?

– …Скучаю. Вот выдался случай – приехала в Вильнюс, а тут и в Санкт-Петербург пригласило наше Общество. С радостью приняла приглашение. Это хорошо, что литовцы, живущие здесь, родной язык забывать не хотят. Вот и такие, как вы, могут приобщиться к нему.

Она ещё что-то хотела сказать, но тут из-за автобуса появился мужчина и замахал им руками. Вернее, он махал этой даме. Не увидав никакой реакции с её стороны, кинулся к ней через дорогу.

– Ванда Пятровна! Ну разве же так можно пугать? Смотрю туда, смотрю сюда – нет вас нигде! Так и до инфаркта недалеко.

– Ладно, ладно тебе, Юргис, кудахтать! – остановила властным голосом мужчину дама. – Что ты разошёлся? Не маленькая я, не инвалид, слава Богу, чтобы опекать меня без конца. И не в варварской стране мы наконец! Уж и пройтись самостоятельно через дорогу нельзя! Я-то тебя вижу! Я-то знаю, где ты. Этого и достаточно.

Дама теперь уже с откровенным лукавством посмотрела на Катю.

– Девушку интересную увидела. Поговорить захотелось. Где я у себя в Австралии с русской девушкой по-литовски поговорю? Верно ведь… э…

– Катя. Меня Катя зовут, – кивнула Катя. – А откуда вы знали, что я русская и по-литовски говорю?

– Знала, Катюша. Знала… Ну что, Юргис Витович, скоро поедем? – обернулась она к мужчине.

– Скоро-то, скоро, да только нам с вами другой автобус выделили. Сказали – небольшой. И с нами в нём поедут руководители Общества и преподаватели… Да вот он и подъехал. Пойдёмте.

Ванда Пятровна не обратила никакого внимания на призыв своего провожатого. Она пристально смотрела на Катю и как будто что-то обдумывала или решала про себя. И вдруг сунула мужчине корзинку, и освободившейся рукой взяла Катю за локоть.

– Пойдём, Катерина. Ничего, что на «ты»?

Катя растерянно посмотрела на большой автобус, куда началась посадка её знакомых. Там были и Кристина, и Ядя, и Андрей, и Александр, и Альбина. Они уже заметили её и призывно махали ей руками. Она тоже махнула им рукой, приветствуя, но отказать Ванде Пятровне почему-то не решилась.

Она увидела маленький микроавтобус, рядом с которым уже стояла Марите, директор Общества – Дана и ещё какие-то совсем незнакомые ей люди.

– Ничего, – вежливо отозвалась она и почувствовала, как пожилая дама, крепко взяв её за руку, потянула за собой к маленькому автобусу.

– Пойдём, пойдём. По дороге, а она, сказали мне, неблизкая, и поговорим по-литовски. Ты – мне, я – тебе стихи почитаем. Быстрее доедем.

У Кати гулко застучало сердце при мысли, что придётся ей стихи на литовском читать прилюдно, но тут же она успокоила себя:

«Я же много стихов знаю. И ребятам в группе, и Марите нравится, как я их читаю. Ничего – справлюсь!»

Они уже подходили к автобусу, и Катя сразу обратила внимание, с каким уважением, и даже отчасти подобострастием, заулыбались этой сухонькой пожилой даме все стоявшие у автобуса, в том числе и начальство. А Марите с нескрываемым изумлением наблюдала, как эта дама за руку ведёт за собой Катю – лучшую её ученицу.

Глава вторая

ИСЧЕЗНУВШАЯ.

Он чувствовал! чувствовал, что всё это не к добру! Так и вышло. Пропала его Златушка в лесу. Не вернулась домой после обряда. Сгинула. И хоть и искали её весь следующий день, почитай, всеми окрестными сёлами, однако ни следа, ни пылинки какой, показавшей бы, где была она и где ещё искать её, родимую, так и не сыскали. Уж и деревья в лесу и в той берёзовой роще подарками для русалок увешали, и гостинцев съестных под деревьями, по лугам да берегам реченьки для них пооставляли, уж и хороводов девчата с парнями в их честь поводили, а уж песен величальных сколько спето было! Не показалась никому Златушка, не ответила голоском своим ангельским. Не нашлась. Как есть, сгинула. …Ни с чем вернулись они в деревню.

Мать Златы заходилась в плаче. Всем миром стояли у её избы деревенские, как есть – без вины виноватые – но сами-то они и выбрали её доченьку единственную в «русалочки»… А и то правда – краше неё никого в деревне не было – в чём их винить… Да только сами они себя винили. Потому и стояли, понурившись мужики, и утирая слёзы, бабы. Никто не осмелился войти в избу к матери, потерявшей свою единственную дочь-кровинушку, без мужа взрастившую её и выпестовавшую.

И Яромир не вошёл в избу – вину свою чувствовал безмерную: ведь всё время сердцем чуял, кровью своей ощущал, что не кончится добром всё это – быть неладному, коли его невеста в роль ту пойдёт. Стоял у избы и в который уж раз корил себя без жалости: ведь пришёл к ней снова, в тот день во второй уж раз, чтоб просить не ходить в «русалки», а на своём не настоял.

– Сызнова, Яромир, ты средь бела дня ко мне идёшь. Не говорила ли я тебе, что не к лицу мне, девке на выданье, пусть хошь на выданье и за тебя, а всё ж – парня – в избе своей привечать. Эк, какой неслушный ты!

– Правду говоришь ты, лелечька моя, но не могу я поперёк своих чувств неспокойных идти. Не спится мне, не дышится спокойно с того дня, как выбор на тебя пал с ролью русальной этой. Пришёл оттого, что уж завтрева тебе идти в ту роль придётся. Времени у меня совсем не осталось, чтобы заставить деревенских всё назад отвернуть… Вот, послушай, что скажу.

И Яромир, не проходя в светлицу, так и стоя у двери, рассказал, что ходил к старцу Посохню после разговора ихнего за околицей, и что сказал ему старец.

– …и отказал он мне пособить, но сказал, коли деревенские придут за советом, то уж тогда на мою сторону станет. Сердечко моё, Златушка, пойду к деревенским спориться – пусть отменят выбор свой! Не стану мириться с ним! Тебя, единственная моя, оберечь хочу.

Подошла к нему Злата, руки лёгкие на плечи его опустила, в глаза ласково заглянула.

– Что ж мы, Яромирушка, не здешние словно будем. Ведь век от веку обычай этот существует, век от веку наши предки русалками рядились и – ничего. И в нашей деревне не впервой девушку обряжают – всё ж всегда ладно было, и молодёжь веселилась. Праздник, вона какой, вслед за тем идёт! Ивана Купалы! Нешто испортим мы своим отказом сельчанам нашим этот праздник?

– Ой, и не след тебе, доченька, в русалки-то идти, – подала голос её мать, возившаяся до того у печки и как будто не слушавшая их разговор. – Ведь невеста ты. Осенью, вона, и свадьбу играть решили. А для кикимор тех да русалок самая сладкая добыча – девушка на выданье. Али неведомо тебе, что и русалки те сами невестами были, да до срока померли. Вот и призвал к себе Водяной их, чтобы тешили они его, пучеглазого, да других невест в омут утягивали. Вишь, красотой-то потому и надо светиться, чтобы в русалки девушку выбрали… Но ты, доченька, на выданье! Ой, чует моё сердце материнское – быть беде. Не ходила бы ты в «русалки»! Послушайся и Яромира – не ходи.

Девушка в расстройстве сняла руки с плеч жениха и к матери обернулась.

– Да что ж вы совсем запугали меня! Моё-то сердце ничего мне не пророчит печального. Только радость оттого, что Иван Купала приближается. Так радостно да весело через костры прыгать, хороводы водить, песни до утра петь! Вот и венков мы с подружками завтрева наплести собираемся, наряды уж приготовили праздничные. И себе наряд русальный я уж подобрала в сундуке бабушкином. А вы всё беду кликаете!

Она с укором посмотрела на Яромира и снова обернулась к матери.

– Да плетите вы венки и наряды готовьте. И веселиться вам никто не возбраняет. Да только ты-то в «русалки» не ходи! – в сердцах уже воскликнула мать.

Удивлённая таким тоном, какого никогда от матери не слыхала, Злата растерянно опустила руки, но всё же упрямо наклонив голову, проговорила:

– Не пойду я супротив общего выбора… А вы, маменька, – кинулась она к матери, – не страшитесь понапрасну – всё хорошо будет. Вот увидите. Весёлая да счастливая прибегу я завтра после гулянья ввечеру домой с подружками нахороводившись, да с парнями набегавшись.

Она нежно обняла мать и в глаза ласково заглянула – не помогло: на упрямые слова дочери та отстранилась от неё и только огорчённо головой покачала… обессиленно опустилась на лавку у печи и голову на руки опустила, а потом, тихо так, и печально, точно про себя произнесла:

– Так же и отрада сердцу моему – соколик ясный Веденеюшка, тятенька твой, говаривал, когда собрался за тем Перуновым Цветком в ночь на Ивана Купалу. «Нешто может со мной что худое приключиться, когда ты, душа моя, любишь меня». Вот как сказал он мне напоследок… и ушёл. И больше его никто не видал.

Мать приложила край передника к глазам своим и зашлась в тихом плаче.

Яромир продолжал стоять у двери, растерянный, а Злата, до того присевшая на скамейку под окном, вскочила и подбежала к матери. Первый раз с тех пор, как пропал отец, маменька об нём вслух сказала. Видно, не спроста она, и в самом деле, так встревожилась. Но сама Злата никакой тревоги не чувствовала, а напротив, не могла дождаться вечера, чтобы с молодёжью деревенской погулять и повеселиться на проводах «русалки» из деревни.

Обняла она мать за плечи и давай к ней ластиться.

– Ну, будет, будет, маменька! Печалиться вам не о чем, – ласкала она мать, – вот и Яромир мой, свет, рядом же со мной. И в обряде, и после него, не даст никакому худу случиться!

И так радостно и светло улыбалась Злата, так нежно обнимала за плечи и к плечу её льнула, что хоть и не отлегло от сердца материнского, но высохли слёзы печальные, и улыбнулась она своей Злате:

– Будь по-твоему, Златушка. Раз и Яромир рядом с тобой будет, как есть – нечего мне печалиться. Ваше дело молодое, когда и погуляете, как не в такие праздники! Замужней станешь – забудешь игрища, не до того будет.

Яромир тоже больше не мог противиться словам и смеху Златы. А и правда ведь – последний праздник девичий у неё. Пусть порезвится с подружками.

И не стал он больше перечить своей Златушке ненаглядной, только улыбнулся в ответ на её улыбку…

И стоял сейчас Яромир у избы невесты своей, голову повесив, и тяжко корил себя в случившемся: вот теперь так всё и случилося, как сердце материнское и его любящее сердце чувствовало. И кого винить теперь, кого наказывать, как не самих себя, что не остановили Злату, на уговоры её купилися… Да что толку кориться? Что произошло, того не поправить. …Да только как жить теперь ему, как быть теперь ему без лебёдушки своей, Златушки?

Постоял так постоял он у избы, не смея войти в неё, и пошёл куда глаза глядят. Шёл он, не ведая, куда идёт, и сжигали его сердце терзания. Всё не мило было Яромиру, всё сразу опостылело. Одна мысль только жгла его, одно желание теребило душу: найти свою ненаглядную. И даже если придётся пропасть, ищучи, то и пусть! А без неё не жить ему на этом свете, да и на том свете покоя больше не знать! Потому ноги сами несли парня за околицу, к тому самому брёвнышку, что стало свидетелем беседы той ихней, так ничем для Яромира и закончившейся… Подошёл Яромир к брёвнышку, опустился на него и осмотрелся вокруг – куда идти, где искать Злату?.. А вокруг всё дышало миром и покоем, солнышко то и дело скрывалось за почти прозрачными облачками, и оттого лёгкие, зыбкие тени пробегали по травам и цветам луговым. То и дело жужжали коротенькими крылышками упитанные шмели, пролетавшие по своим делам, а рядом с брёвнышком и по всему лугу на цветах трудились тихие пчёлы, собирая для ульев своих нектар и пыльцу.

«Господи боже, день-то до чего хорош! Да разве может так быть, чтобы в таком покое и раздолье водились тёмные силы и пристанище себе где-то, среди эдакой красоты находили?! – невольно засмотрелся на красоты эти Яромир. – Да нешто подвластны могут быть силы природные нечисти какой аль нежисти?»

Но в ту же секунду неоткуда вдруг налетела тёмная – чёрная туча, затянула весь небосклон собой, солнце закрыла! И стало темно вокруг и совсем тихо… Как по мановению злой волшебной палочки, исчезли все звуки, и цветы закрыли свои лепестки… Насторожилось пространство… и замер воздух вокруг в недвижности… Длилось это, может, мгновение, может, чуть поболе… – и дунул мощно ветер! порыв его пригнул цветы и травы к земле – и погнал! погнал ту тучу прочь, так и не дав ей громом и молниями нарушить мирный порядок течения жизни. Яромир даже не успел встревожиться – снова цветы распустили лепестки, снова в глубине их чашечек трудились пчёлы, снова пригрело солнышко, и зажужжали шмели.

«Однако… – подумал Яромир, – а не знак ли я получил от кого, стоило только о нечистой силе вспомнить?»

Холодком сердце обдало, и снова вся тревога и вся печаль по утрате любимой затопили его.

«Пойду искать. Во что бы то ни было – найду Злату! А уж если и вправду старики говорят, что нежисть её утащила, то пусть и меня утащит: не на этом свете, так хоть на том встретимся».

– Ох, ох, ох, паря: не разбрасывался бы ты словами такими, судьбу бы свою не искушал.

Но Яромир не услышал голоса оберегающего. Он решительно поднялся с брёвнышка и пошёл к роще…

***

Но так ни с чем, под самую ночь, и вернулся домой. Цельный день ходил-бродил он по лугам и полям окрестным, рощу ту вдоль и поперёк прошёл, в лес, тёмный и дремучий даже днём, не побоялся войти – всё напрасно. Ни следа, ни знака. И не встретил он там, в лесу, злыдней каких тёмных или гостей в лесу непрошенных. Как всегда, шумели сосны да ели, как всегда, трепетали листвой осинки, как всегда, сухие веточки хрустели под ногами, как всегда, трещали сороки, предупреждая живность лесную о приближении человека.

…Родители его встретили молча, только переглянулись меж собой, понимая, что не след им сейчас о чём-то сына спрашивать. Сестра тоже только быстро глянула на родненького братишку, смахнула передником со стола невидимые крошки и принялась проворно на стол еду выставлять – хлеб да молоко, и картошечку молодую в миске.

Яромир и не видел ничего. Безразлично посмотрел на стол… и за печь ушёл… на лежанку свою лёг и к стене отвернулся: камнем тяжким на сердце его давила вина…

И весь следующий день пролежал он, отвернувшись к стене. Но как только солнышко за речку пошло катиться, и по избе тени вечерние пролегли, встал с лежанки, и ни слова никому не сказав, вышел из избы и снова за деревню направился. Видели это деревенские, но как ни хотели Яромиру помочь, никто уж в вечер, а тем паче – в ночь, не рискнул больше в ту рощу войти – уж больно странным и почти необъяснимым стало исчезновение Златы. Поневоле начнёшь во всякие небыли верить!

…И всю ночь, и весь день следующий бродил жених неутешный один по окрестным лугам, лесам и берегам реки.

«Злата, Злата, невеста моя наречённая. Где искать тебя, дай знак хоть какой – пойму я и вызволю тебя, где ни была бы ты, с кем бы воевать мне ни пришлося».

Так звал-позвал он свою суженную по имени, просил русалок да кикимор, в существование которых уже верить начал, отдать ему его суженую, молил владыку ихнего, Водяного, отпустить на свет божий возлюбленную. Да только молчали леса и луга, неслышно шевелили листвой белые берёзоньки в роще, да текла-потекала реченька лесная неширокая, не плеснувшись даже на камешках…

Когда пришёл он домой следующим вечером, осунувшийся, сам на себя непохожий, встретил его в избе Богдан, брат его названный. Хотел по первости накинуться на него, ведь и родители все глаза проглядели, и сестра слёзы тайком утирает: а как, в самом деле, сгинет в лесу братик любимый! Но увидав исхудавшего за два дня и с потухшим взглядом Яромира, просто спросил:

– Что сам-то один по лесам бродишь? Чай, есть у тебя я, брат твой. Вместе-то сподручнее. Клятву же давали, что и радость, и беду пополам всегда делить будем. Не гоже её нарушать.

Яромир посмотрел на Богдана пустыми глазами и только рукой махнул. И снова, ни слова не говоря, за печь ушёл и молча улёгся на лавке.

Богдан остановился в нерешительности, не зная, идти ли вслед за другом, и с какими словами утешения к нему подступиться… Потом лишь заглянул за печь и произнес:

– Ты вот что… Ты это… я так понимаю… чай, снова сегодня в ночь искать любушку свою пойдёшь. Так я тебя за околицей ждать буду – вместе двинемся.

Постоял, ожидая знака какого от Яромира. И не дождался. Тогда вернулся в светлицу, и желая успокоить совсем поникших от горя родителей друга, с тревогой и надеждой смотревших на него, приложил руку к сердцу своему и тихо, но с твёрдостью в голосе, произнёс:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».