Тайна Ведьминой Рощи

Девушки, онемев, только хлопали глазами, глядя на отражение Златы в зеркале: оттуда на них смотрела совсем незнакомая им Злата. На мгновение им показалось, что в светлице стало очень холодно…

Первой очнулась Властелина. Не выдержав, почему-то шёпотом, она подала голос:

– Злата, что с тобой?

Но та не отвечала.

Охваченная нехорошим предчувствием, Властелина, превозмогая себя, а точнее свой страх, протянула руку и коснулась мертвенно бледного лица своей подруги – как будто разряд какой-то энергии прошиб её и в тот же момент отразился на Злате: тело её дёрнулось, взгляд приобрёл осмысленность, кожа лица мгновенно порозовела, и Злата обрела дыхание. Властелина отдёрнула руку, а Злата, не оборачиваясь, прижав ладони к щекам, и глядя на зеркальное отражение подруг, медленно произнесла:

– Что с вами, подруженьки?

В светлице повисла тишина.

Как будто пробуждаясь ото сна, Злата, все так же не оборачиваясь, в зеркало, оглядела подруг:

– Пошто молчите вы? Что странно так на меня глядите?

Властелина всмотрелась в зеркальное отражение лица Златы и негромко спросила:

– А ты не помнишь ли, что сейчас с тобой было? Привиделось что?

Девушка отняла ладони от лица и опустила руки: она хотела что-то сказать, но запнулась на полуслове. Потом покачала головой, точно освобождаясь от чего-то, обернулась наконец от зеркала и спросила, скорее у себя самой, чем у подруг:

– Привиделось?.. Не знаю… может, и привиделось…

Затем, словно нехотя, вдруг улыбнулась и кивнула:

– Знать привиделось…

Она дотронулась до венка на голове, опустила глаза и вздохнула.

Девушки испуганно переглянулись.

– А что привиделось-то? – не удержалась Матрёна.

Но потустороннее выражение уже ушло из глаз Златы.

– Да не вспомню уж – что.

Матрёна открыла, было, рот для нового вопроса, но Властелина исподволь дёрнула её за сарафан, и приблизившись к Злате, положила ей руку на плечо:

– Пойдём мы, Злата. Когда время обряда придёт, зайдём за тобой.

– И то, правда. Пойдёмте, девоньки. Пусть Злата посидит одна, передохнёт. Ей ещё ввечеру побегать придётся за нами, – согласно кивнула Тихомира и вдруг, до того всегда тихая, недовольно зыркнула на подругу, продолжавшую стоять с открытым ртом, и вполголоса произнесла:

– Матрёна, рот-то закрой!

Но Злата, казалось, ничего не слышала. Она только рассеянно кивнула подружкам, отошла от зеркала и присела на лавку под окном: всё ещё чудилось ей, что не в зеркало, а в судьбу свою она только что заглянула…

***

С весёлыми песнями и плясками, с хороводом и обливанием друг друга водой, была она, «русалочка», изгнана парнями и девками из деревни. Дальше, как говорил обычай, но всё же больше ради забавы, начались догонялки.

Не до песен и хороводов было Злате. Покоя не давало тревожное брожение в душе, появившееся после увиденного в зеркале как бы своего, да вроде, и не своего вовсе образа. Куда она там заглянула – не ведала, да только ничего хорошего точно там не увидала. Потому обряд она ещё смогла пройти, а вот в догонялки играть – сил уже не осталось. Оттого не шибко она старалась изловить кого-то, хотя внешне всё выглядело взаправдашне, а и потому только, что деревенские очень уж хотели повеселиться – вот и веселились.

Всё это время Яромир был рядом, ни на шаг от Златы не отходил.

Видел он, что невеста его веселится точно бы через силу, и сердцем своим чутким любящим чувствовал, что не рада она уже роли своей, а больше тяготится ею. Но мешать веселью других не хотел и ждал, когда обряд к концу подойдёт, чтобы увести Злату ото всех и дать ей возможность побыть только с ним. А уж он-то приголубит любушку свою, утешит и успокоит.

Никого «русалочка», как водится, не поймала в свои сети, но зато молодёжь набегалась и повеселилась на славу! Девки с раскрасневшимися щеками, парни, лихо сдвинув набекрень картузы – все запыхавшиеся и довольные, отправились и дальше хороводы водить. Для этого издавна был облюбован пригорок, что возвышался над широкой рекой, спокойно катившей свои живительные воды среди пашен и лугов…

Теперь, следуя тому же древнему обычаю, надлежало ей, «русалочке», укрыться от глаз людских в лесу, а затем, не показавшись разгулявшемуся народу, одежды ряженой скинуть, да и домой к маменьке вернуться.

Именно этого и хотела сейчас Злата: укрыться от глаз людских, побыть в одиночестве. Потому, оглянувшись украдкой на деревенских, уже водивших хоровод, и на жениха своего, недалеко от неё стоявшего и заглядевшегося на их гулянье, никем, как ей показалось, незамеченная, она поспешила к лесу, да так торопилась, что венок с головы-то и упал и покатился ярким колесиком в траву, а белая её «русалочья» рубаха только и мелькнула, тут же скрывшись в темноте лесной чащи.

«И ничего, что темнеть начинает: лес, что дом родной для меня, да и деревня рядом. Ещё луна не покажется на небе, а я уже с маменькой рядышком в избе сидеть буду», – облегчённо вздохнула она и…

Злата вошла в лес.

И как-то сразу, вместе с начинавшими уже до этого мерцать вечерними звёздочками, с неба вдруг куда-то ушла даже не успевшая ещё полностью выкатиться на него луна, тёмные деревья вытянулись вверх и закрыли собой всё пространство над головой. Стало очень темно и холодно. Теперь это был совсем не тот привычный и любимый лес, знакомый Злате всеми своими тропинками сызмальства. Вместо приюта и покойной тишины, сейчас он показывал ей своё совсем иное, незнакомое – пугающее лицо: холодным и мрачным стоял он вокруг темной стеной, не привечая, а будто угрожая или предупреждая… О чём?

Девушка насторожилась.

А что там между деревьями? Ей показалось, что там начали вспыхивать и тут же гаснуть маленькие огоньки. Среди этих огоньков мелькнули ломаные тени! Они метнулись призрачными силуэтами в призрачных сумерках… А может быть, это вовсе и не тени и не сумерки вовсе, а такая загадочная и запредельная потусторонняя жуть…

Злата испуганно повернула назад, но тропинка, приведшая её сюда, пропала, как будто её никогда и не было.

«Ой, маменька родимая! Не надо было в лес идти! Где тропка? Не могла же она взять, и сама исчезнуть?»

Вокруг было темно, шумел ветер, и Злате стало очень страшно.

Она остановилась.

По спине побежали мурашки, точно кто-то иголочками тоненькими быстро-быстро поколол её.

Сердце бухнуло, ноги сразу ослабли.

«Может, взаправду там между деревьями кто-то прячется?» – и Злата, замирая, всё-таки нашла в себе смелость оглянуться назад.

Там было темно и… никого, никакого движения.

«Вроде нет никого, – немного успокоилась бедная девушка. – Но как теперь дорогу к дому найти? Знала лес, как свои пять пальцев, а что-то не смекну сейчас вовсе – в какую сторону-то к деревне идти? Совсем заплутала. Что делать-то?»

И тут она вспомнила о деревенской молодёжи, что осталась водить хороводы на берегу реки.

«Вот пойду на голоса деревенских и выйду на реку, а там рукой подать до деревни», – обрадовалась Злата и прислушалась.

Тишина. Она поняла, что не слышит никаких голосов деревенских: лес наполнился такой плотной тишиной, что у Златы от неё до боли заложило уши – и вот тут Злата, наконец, по-настоящему перепугалась.

Она стала озираться, зябко ёжась в просторной – без пояса – «русальной» рубахе, не решаясь пойти ни в одну сторону. А становилось всё темнее… Тут и дрожь начала её пробирать от вползавшего под рубаху сырого ночного холода.

«Надо хотя б куда идти, а то, не ровён час, заморожусь совсем».

Девушка сделала несколько шагов по лесному игольчатому настилу.

«Кажись, тропинка это», – облегчённо продохнула: показалось ей, что под ногами чувствует она утоптанную землю. Пригляделась, но распущенные волосы нечем было подвязать, и они всё время закрывали лицо и глаза, мешая видеть, а косу плести в этот миг – руки не поднялись.

«Будь что будет, а пойду я по тропинке, сколь чувствовать ногами её смогу: авось, не потеряю в темноте и выйду к околице».

Однако не заметила она в темноте, что, думая, будто идёт по тропинке, совершенно потеряла ориентиры и всё дальше и дальше углубляется в лесную чащу…

И так она шла и шла, а лес вокруг становился все угрюмее и угрюмее, все непроходимее и непроходимее. Наконец она остановилась, измотавшись вконец и не в силах справиться с дрожью во всём теле: она поняла, что забрела в дикую лесную глухомань и место это было совсем незнакомо ей…

***

…Но вот она перестала дрожать и озираться. Прислушалась. Или это ей только показалось? Словно шепнул кто на ухо что-то.

Но нет, то ветерок по верхушкам деревьев пробежал и, знать, в лесное озерцо-то и спрятался. А тёмное небо, дотоле ещё хотя бы чуть проглядывавшее сквозь верхушки деревьев, совсем пропало. Черно вокруг, ничего не видно.

Злата снова задрожала, да так, что зубы застучали. На этот раз у неё не хватило смелости оглянуться. Она просто стояла на месте, пригвождённая к нему страхом.

Но что это? Точно кто-то хихикнул у неё за спиной.

«Играет со мной кто в „жмурки“? – пронеслось в голове, – а кому ж тут играть?»

И сама себе, все больше холодея от суеверного ужаса, ответила:

«Кикиморам да русалкам».

От догадки такой мороз пробежал по коже, и дыхание враз перехватило.

«Да нет! – изо всех сил пытаясь не умереть от страха, ободрила себя Злата, – я же сама „русалочка“ сегодня… Но всё-таки не след мне было к лесу да к рощице бежать».

И снова смешок, и дотронулось как будто что-то холодное да мокрое до её плеча! Девушка почувствовала, как снова мурашки побежали у неё по спине, собирая кожу покалыванием мелких иголочек, и как заледенели тотчас руки и ноги.

И снова шумнул ветерок, и снова смешок за спиной. Злата вся сжалась, окончательно не смея шевельнуться и шага ступить. Тёмной плотной волной из глубин её сознания всё выше поднимался ужас перед неизвестным. Он поднимался всё выше и выше, пока не подступил тошнотой к горлу. Она задохнулась.

Недалеко снова хрустнула ветка. Девушка, как дикая загнанная лань, дёрнула головой в сторону хруста и тут же пустилась бежать, не разбирая пути, туда, куда несли её подкашивавшиеся от страха ноги…

Деревья вдруг зашумели, их ветви начали раскачиваться, кусты гнуться, а потом зашёлся вихрем ветер, закружил всё вокруг и Злату – тоже…

***

…Она неслась, не ведая куда, лишь бы подальше от этого хруста, подальше от этого смеха! Однако ветер, поднявшийся из ниоткуда, вихрем кружил вокруг неё, не давая бежать, деревья издали были деревьями, но как только Злата подбегала ближе, тут же превращались в злобных великанов, хватавших её за рубаху своими длинными костлявыми пальцами, толкавшими её назад и ещё при этом дико подхохатывая. То там, то тут среди деревьев мелькали, вспыхивая, жёлтые огоньки, подпрыгивали вверх длинные тени. Лес вдруг оказался населён безобразными чудищами, не дававшими ей проходу, и стремящимися во что бы то ни стало закружить, завертеть её так, чтобы упала она без сил и забыла о себе самой – кто она и откуда.

Из последних сил несчастная девушка переставляла ноги, растрепавшиеся и спутавшиеся волосы липли к лицу и застилали дорогу. Казалось, ещё чуть-чуть – и упадёт она на землю и согласится на смерть безвестную и одинокую в этом жутком месте. В кромешной тьме видела она уже свой конец, и зацепившись за выступивший корень страшного дерева-великана, упала, не имея больше сил к сопротивлению. И в изнеможении закрыла глаза, приготовившись принять смерть…

***

«Всё, на сегодня достаточно. Что смогла, то насочиняла. Пора и честь знать. Пару-тройку тысяч печатных знаков настучала. Как говорится – норму писательскую на сегодня выполнила. Не живут, правда, ещё мои герои своей жизнью, ох, не живут. Но! „пишите, девушка, пишите“, и они заживут».

Катя с монитора компьютера ещё раз перечитала написанное, и по укоренившейся привычке подготовила принтер для распечатки текста. По какой-то своей, даже ей не до конца понятной традиции, она больше любила читать текст того, что написала накануне, уже в отпечатанном на принтере виде. Из пустых «цифер» количества печатных знаков, написанное – в отпечатанном виде, – сразу превращалось для неё в имеющих плоть и кровь – с их судьбами, – живых людей, картины природы оживали, и тогда деревья шумели листвой, цветы источали аромат, птицы взмахивали крыльями и подавали голоса…

А сейчас подал голос мобильник. Звонила Агния. Как всегда, отругала, что давно к ним Катя не заходила, скороговоркой выложила просьбу: приезжай с Кирюшей посидеть, снова Антон в клинике задерживается допоздна, а ей, Агнии, бежать во вторую смену скоро.

– Конечно, Агнешечка, приеду. Как раз писать отрывок закончила, вот только точку последнюю поставила.

– Вот-вот, отдохнёшь от компьютера! Хотя, знаю тебя, Кирюшку уложишь, и снова в интернет полезешь, неугомонная!

– Видать, судьба у меня такая, – засмеялась Катя. – Кому замуж выходить и детей рожать, кому об этом в романах писать.

В ответ Агния только хмыкнула.

Отключив связь, Катя с сожалением посмотрела на готовый к работе принтер:

«Ну что ж! Пусть и техника отдохнёт. Вечером, может, отпечатаю. …А с замужеством мне и правда, не сдружиться, – то ли грустно, то ли констатируя свершившийся факт, подумала она. – Вот не тянет меня к этому занятию! Может, не такая я какая… Был Аркаша. И нежный, и заботливый, и уступчивый. Но что-то не то… Как себе приказать полюбить, или согласиться жить с человеком без любви?.. Любовь? А знаю ли я, что это такое?»

Катя подошла к зеркалу и будто со стороны посмотрела на своё отражение в нём.

«Не знаю. А мама моя, а бабушка – знали? Бабушка точно знала, потому так и не вышла больше замуж, потеряв своего мужа на войне. Может, и я ещё…»

Чего там она «ещё», Катя додумывать не захотела, зато показала себе в зеркале язык и устремилась к выходной двери.

А через сорок минут уже входила в квартиру Добровых, и навстречу ей шла счастливая Агния с Кирюшей на руках.

– Вот тебе мой подарочек, – с нежной улыбкой глядя на сына, передала она Кате сосредоточенно сосущего большой палец Кирюшу. – А я – побежала! До связи! Пока, пока!

– Да уж беги! Без тебя управимся, да, Кира?

Карапуз во весь беззубый рот улыбнулся Кате, а она закрыла за Агнией дверь.

Вечер в семье Добровых прошёл, как всегда, в суматохе. Сначала пришёл с работы голодный Антон. Он ввалился на кухню и начал хватать со стола всё подряд: конфеты, сушки и даже полез в сахарницу. С трудом Кате удалось уговорить его подождать, пока она разогреет приготовленные для него Агнией щи и тефтели с макаронами. Негусто и неизящно, конечно, но зато много и сытно.

Потом проснулся Кирюша, и пришлось заниматься его питанием.

Антон потискал своего отпрыска, поиграл с ним в «паровозик» и уединился в отгороженной части комнаты, где для него был оборудован маленький кабинет.

«Да, маловато внимания ребёнку, – подумала с сожалением Катя. – Вот потому ты и не выходишь замуж, девушка, – приструнила себя она. – Кто с твоим отпрыском сидеть будет, если что? Как накатит вдохновение, кого – Агнию вызывать будешь?»

Она не стала надоедать Антону разговорами, хотя они давно не виделись: то Антон задерживался в клинике, то Кате некогда было с Кирюшей посидеть. Ну, и тем более сейчас, ребёнок настоятельно требовал к себе внимания – надо было позаботиться о его гигиене. Потом она поила чаем Антона, и они немного побеседовали за жизнь. Потом Кирюша раскапризничался, и Катя долго укладывала его спать, потому что ребёнок требовал маму. Пришлось пригласить к нему Антона для вечернего поцелуя. Наконец в квартире наступила тишина: ребёнок спал, папа работал. И только Катя собралась воспользоваться компьютером, как позвонила Агния и сообщила, что через десять минут будет дома.

Короче говоря, к тому времени, когда глубоким вечером Агния заявилась домой, Катя, честно говоря, уже подустала.

Агния стала уговаривать остаться у них, мотивируя это поздним временем, закрытым метро и плохими дядями в подворотнях, но Катя категорично вызвала такси и, пообнимавшись с подругой, выбежала из квартиры.

Она, конечно, могла бы остаться у Добровых, но… но дома, то есть на съёмной квартире, которую она сняла на время косметического ремонта своей малометражки, её ждал принтер, уже практически готовый к работе в тот момент, когда позвонила Агния, и к сожалению, ей пришлось его выключить. Зато теперь Катя очень хотела, не откладывая на завтра, отпечатать всё-таки на нём уже написанное.

…Старенький принтер загудел, готовясь произвести на свет красоту тёплых печатных листов. Лампочки индикаторов замигали суетливо и, наконец, остановились, выбрав зелёный цвет. И пошла работа. Он трудился честно, не покладая рук, и не зажёвывая ни одного листа. После каждого отпечатанного, Катя поглаживала его боковую поверхность и с благодарностью произносила:

– Умница моя, умница. Молодец. Хороший. Спасибо.

И принтер отвечал ей новым, хорошо и без замятия распечатанным листом.

Процесс этот Катя считала для себя почти ритуальным.

Когда-то, когда она только начинала баловаться написанием рассказов и стихов, купила мама ей этот великолепный по тем временам, лазерный принтер. Он был мощным, надёжным и безотказным. Сотни и сотни двусторонних листов выдавал он без перерыва. Катя много тогда писала – молодо-зелено! И посылала в разные редакции. Увы! По большей части ей не отвечали, а если и отвечали, то советовали продолжать учиться писать. Кате не совсем понятны были эти пожелания, поскольку, что значит «учиться писать», она не знала – писала она то и так, как говорило ей сердце. А если сердце ей ничего не говорило, а такое бывало, и особенно после пожелания очередного редактора «учиться писать», – она не писала вообще. И особо от этого не расстраивалась – к славе она не стремилась, а писала только потому, что не могла не писать.

С каждым годом принтеру трудиться становилось всё тяжелее. А когда Катя не смогла найти на рынке его «родной» картридж и пришлось вызывать мастера и засыпать в него почти насильно чужой порошок, он и вовсе «расхворался»: то ему толщина пачки бумаги не нравится, то поверхность её ему кажется неровной, то с формата сам её ненароком собьёт… начал чихать, лихорадить огоньками индикаторов, гудеть натужно, зажёвывать листы и выключаться.

Но Катя на него не сердилась. Когда он «грешил», она терпеливо отключала его от сети, выдёргивала его шнур из компьютера, перезагружала компьютер, ровняла пачку листов в его каретке, снова всё включала и с замиранием сердца ждала – отпечатает или не отпечатает? И когда он начинал печатать, как молодой, она гладила его боковую поверхность и приговаривала:

– Умница, умница ты моя. Молодец. Хороший. Спасибо.

…Последний двусторонний лист резво выскочил из недр старичка-принтера, и тот сразу прекратил урчание. Запахло озоном. Как же Катя любила этот запах!

– Спасибо, друг, на сегодня хватит. Потрудился ты на славу, – обратилась она вслух к принтеру, легонько похлопала его по «макушке» и обратила свой взор на распечатанные листы.

«Да, не густо, не густо. А казалось – прилично написала. Как же тяжко писать и писать, добывая печатные знаки! Рассказы и новеллы писать – милое дело. Они как выстрел из винтовки: раз-два – и прямо в цель. И всё понятно. Вот только попробуй нынче добейся, чтобы их напечатали. Романы всем подавай! А роман…»

Она подержала в руках отпечатанные листы, потрясла ими, словно пытаясь вытрясти из них ещё больше печатных знаков, потом пощупала толщину пачки и, наконец, аккуратно сложив её и постучав ею о стол для придания совсем уже ровных краёв, положила рядом с компьютером.

– Всё, всё! Спать, спать! Очень правильно – «утро вечера мудренее»! – похлопала она рукой по стопке. – До завтра, Злата. Надеюсь, ты сможешь выбраться из леса. А то… – и отойдя от компьютера, погасила в комнате верхний свет.

Оставив светить лишь торшер, она отправилась в ванную комнату для вечернего туалета, как то: почистила зубы, умылась, сняв налёт компьютерного мерцания с лица, и увлажнила кремом для питания его кожу (пусть «покушает», болезная). Затем с чувством полностью выполненного перед телом долга, подошла она к давно уже разобранному дивану (а если честно – не собранному ещё с прошлой ночи – не до этого было, так писать хотелось), с нежностью посмотрела на мягкую поверхность его спинки и, блаженно улыбаясь, потихоньку вползла под одеяло, легла на спину, умиляясь расслаблению позвоночника, глубоко вздохнула и, протянув руку, выключила торшер.

– Спокойной ночи, книга, – как родному человеку сказала она оставленной на столе рукописи и мгновенно заснула…

…В квартире тихо и темно.

Плотные шторы занавешены ещё с вечера, и свет фонаря с улицы не проникает сквозь них. Все предметы обстановки, а их немного – шкаф с зеркальной дверцей в углу комнаты за дверью, диван вдоль стены, журнальный столик а-ля семидесятые и такое же кресло; особое место у окна занимает компьютерный уголок, служащий и канцелярским целям, и писательским; к нему подкатывается офисное кресло на колёсиках; в противоположном от компьютерного стола углу, под окном, на древней деревянной подставке с металлическими ножками обитает Катин любимый отечественный телевизор – все эти предметы темными точками разных размеров выделяются на фоне светлых обоев. Они напоминают стражников замка, оберегающих покой здесь живущих.

Но вот на компьютерном столе начинается какое-то, пока ещё едва заметное, движение. То ли это монитор компьютера мигнул, то ли свет фонаря с улицы вдруг проник в комнату на мгновенье, – но занавески и шторы не шевельнулись. Кресло у стола дрогнуло и чуть откатилось – что это? И снова полная тишина и темнота. Однако, чуть погодя, начинается новое движение – зашелестели страницы рукописи, будто чья-то невидимая рука пролистывает их, да и сами страницы приходят в движение. Ручка, небрежно брошенная Катей на столешницу, покатилась и упала на пол, произведя громкий щелчок. Но Катя не слышит этого сигнала – она продолжает безмятежно пребывать в царстве Морфея, возможно, добывая там новые подробности для своего романа.

И вдруг вся пачка листов рукописи вспыхивает странным голубовато-белёсым светом, и над ней поднимается такое же синевато-белёсое пламя! Но рукопись не горит! Только печатные буквы её, то уменьшаются, то увеличиваются, и пачка сама, то уменьшается, то становится объёмнее. Наконец этот процесс завершается, и пламя начинает сходить на нет, тая. Оно бросает вверх сноп белых искорок, похожих на снежинки, и исчезает совсем. Комната вновь погружается в темноту, и наступает тишина. И только предметы – «стражники» этой комнаты – выделяются на фоне светлых обоев отдельными разновеликими точками, ещё более темными, чем сама темнота…

***

«С добрым утром, с добрым утром и хоро-о-ошим днём!»

Как же нравилось маленькой Кате просыпаться под эту бодрую и добрую песенку по утрам! Сразу утро становилось добрым, и день грядущий был заранее и по определению хорошим, даже если пасмурными были небо и деревья за окном.

С тех пор просыпаться под эту песенку, спетую самой себе утром, стало для Кати доброй традицией. Как бы при этом ни заканчивался предыдущий день, какими бы сложными ни были её пути, и как бы иногда ни приходилось мучиться бессонницей, устав разумом от писательского труда, каждое утро Катя начинала с этой песенки. И, действительно, как по мановению волшебной палочки, утро начинало радовать, и день грядущий возбуждал интерес. И сразу очень хотелось сесть за компьютер и продолжить фантазии на тему названия очередной своей книги.

Так и в это утро, Катя, ещё не открывая глаз, промурлыкала себе под нос слова любимой «зажигательной» советской песенки и, широко потянувшись и глубоко вздохнув, на выдохе, как учил её когда-то литовский врач, побывавший в Индии и освоивший много всяких приёмчиков их нетрадиционной медицины, открыла глазоньки. Сразу захотелось кинуться к компьютеру и «зацокать» по клавиатуре – продолжение сюжета висело прямо на кончиках её пальцев.

Но усилием воли Катерина заставила себя, не торопясь, сесть, покрутить головой в разные стороны, подвигать руками туда-сюда и, встав, понаклоняться, не сгибая колени. Мгновенно по телу побежала волна тепла и лёгкости, конечности обрели жизнь и сами захотели двигаться – Катя направилась… понятно, куда ходят люди по утрам.