Все произведения школьного курса в кратком изложении. 11 класс

Рассказ был высоко оценён критиками, восторженно встречен писателями-современниками. Так писал о «Господине из Сан-Франциско» Томас Манн: «…рассказ, который по своей нравственной мощи и строгой пластичности может быть поставлен рядом с некоторыми из наиболее значительных произведений Толстого – с „Поликушкой“, со „Смертью Ивана Ильича“. Этот рассказ переведён уже; кажется, на все языки». (Литературное Наследство. Кн. 2. С. 379–380)

Действительно, «Господин из Сан-Франциско» стоит в одном ряду с лучшими произведениями Л. Н. Толстого. Эти тексты написаны с удивительной библейской простотой и «нравственной мощью». К упомянутым повестям, «Поликлушке» и «Смерти Ивана Ильича», можно добавить рассказ Толстого «Три смерти», столь же родственный рассказу Бунина и в жанровом (рассказ, обладающий чертами притчи), и в содержательном отношении.

Почти все прижизненные редакции «Господина из Сан-Франциско» были опубликованы с эпиграфом из Апокалипсиса: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий», лишь в последней прижизненной редакции 1951 года эпиграф был снят. Так, сам автор отказался от прямого обращения к библейскому контексту с первых же строк, но и без эпиграфа понятно: «Горе тебе, Вавилон, город крепкий». В тексте Бунина гибель Вавилона – гибель самого героя и цивилизации, созданной такими же, как и он, деловыми, рациональными людьми. Название корабля, «Атлантида», отсылает нас к мифу о затонувшей цивилизации – Атлантиде. Неизбежно читатель приходит к осознанию того, что гибель страшного нового мира неотвратима.

Комментированный пересказ рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»

Поздней осенью, в конце ноября, господин из Сан-Франциско, американец пятидесяти восьми лет, богатый и безымянный («имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил»), «ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения» на знаменитом пароходе «Атлантида». Его жизнь до «долгого и комфортабельного» путешествия по обширному маршруту (из Нового Света – в Европу, затем – в Индию и Египет), проложенному «людьми, к которым он принадлежал», была лишь существованием: «он работал не покладая рук», выписывая к себе на работы китайцев тысячами.

Мы узнаём подробный план путешествия и нашего героя, человека делового, рационального. Подробный план путешествия и практические замечания будто бы описаны самим героем, но прослеживается в них и тонкая авторская ирония («Тут иной раз сидишь за столом и рассматриваешь фрески рядом с миллиардером», – о пользе поездки для дочери, «девушки на возрасте»). Ирония прослеживается и в словах о трудах господина: он работал «не покладая рук» – эксплуатировал наёмных рабочих. С той же педантичностью, рациональной дотошностью, описан распорядок дня, принятый на борту парохода.

Многоэтажная «Атлантида», напоминающая огромный отель, живет праздной жизнью праздного города: размеренно проживают пассажиры каждый день в предначертанных существующим распорядком развлечениях, а любое их занятие – способ скоротать время в ожидании очередного приема пищи, обед же – «цель всего этого существования, венец его…». «Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, расчищенный до глянца и в меру оживлённый», сидит господин из Сан-Франциско «в мраморной двусветной зале» среди «декольтированных дам и мужчин во фраках и смокингах». «Неладно скроенный, но крепко сшитый» господин не человеческое существо, но предмет, «в меру оживлённый» смокинг.

В то же время праздная жизнь корабля противопоставлена страшной стихии океана, однако пассажиры не думали об океане: «взывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой сирена», но её «заглушали звуки прекрасного струнного оркестра». Пассажиры вверяют себя командиру, рыжему человеку чудовищной величины и грузности, похожему на «огромного идола». Они беззаботно ели, курили, танцевали, и «в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, её последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода…»

Наконец показался Неаполь, он «рос и приближался». У берегов Старого Света прогремел «марш гордой Америки»: «…музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант-командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помотал рукой пассажирам…»

«Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведённому порядку…»: утро за завтраком, «осмотр» церквей, второй завтрак на Сан-Мартино, «куда съезжается к полудню немало людей самого первого сорта», чай в салоне отеля, приготовления к обеду, «мощный, властный гул гонга по всем этажам» – и обильные обеды. Однако же декабрь в Неаполе выдался непогожим, холодным, и семья господина решает отправиться на Капри. На «маленьком пароходике» они прибывают к острову. «В честь гостей из Сан-Франциско ожил каменный сырой городок», радушно их встречает хозяин отеля, и уже ждёт китайский гонг, «завывший по всем этажам сбор к обеду».

«Ни горчичного семени мистических чувств» не осталось в душе господина из Сан-Франциско, но его неприятно встревожила одна встреча: сон совпал с действительностью – во сне он уже, кажется, видел молодого человека, хозяина отеля; но вскоре господин забыл нелепую случайность, жена отнеслась к шутке господина как к странному совпадению, в то время как дочь «с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце её вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, тёмном острове…» Примечательно, что дочь господина из Сан-Франциско – единственное живое существо в их семье, пусть ей также не дано имени, господин и госпожа – герои пустые, «полые». Она способна чувствовать и переживать, в её портрете, несколько физиологичном, явлены живые человеческие черты: «высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных».

«Испытавший качку», утомлённый морским путешествием и голодный господин из Сан-Франциско беседует с метрдотелем (важно, что жителям Капри даны имена), отдавая медлительные “yes”, задавая короткие вопросы «ничего не выражающим голосом». Интересно, что господин из Сан-Франциско – герой, который практически ничего не говорит, а если говорит, то скупо, сухо, невыразительно, как-то безымянно. Речь его состоит из несамостоятельных частей речи и фраз, сказанных с практической целью, рационально: “Go away! Via!”, “yes”.

Этот вечер знаменателен для прибывшего на Капри господина. К обеду готовится он «точно к венцу»: «повсюду зажёг электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить…» Нарядившись и приготовившись, он присел отдохнуть – и отразился в нём, в других зеркалах. Американец вымолвил: «О, это ужасно!». «Это ужасно…» – повторил он.

Господин спустился к столовой, но остановился в читальне, сел в кресло и углубился в чтение свежей газеты, «привычным жестом перевернул газету, – как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа… Он рванулся вперёд, хотел глотнуть воздуха – и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом – и всё тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то». Немец, бывший в читальне, «всполошил весь дом». Если бы не этот немец – никто бы не узнал, что «натворил» господин из Сан-Франциско. Американец отчаянно мотал головой, «хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный», «Он настойчиво боролся со смертью». Это происшествие обидело и оскорбило жильцов – оно нарушило их спокойствие: «вечер был непоправимо испорчен». Господин из Сан-Франциско умер «на дешёвой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один рожок». Бесславная смерть господина – кульминационный момент. Ночью того же дня мертвец лежал в темноте в сорок третьем номере. В номере открыли окно – и «синие звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел в стене…»

Коридорный Луиджи (напомним: местные жители наделены именами) точно изобразил некогда властного и богатого человека, господина из Сан-Франциско, тело которого – в сорок третьем номере:

– На sonato, signore?

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери:

– Yes, come in…

На рассвете тело господина было погружено в «длинный ящик из-под содовой воды» и навсегда увезено с Капри – «к Сорренто, к Кастелламаре», в Неаполь, а затем – к берегам Нового Света. Вслед за ним остров покинули и жена, и дочь. «И на острове снова водворились мир и покой».

Далее в тексте – вставной эпизод о человеке, жившем «две тысячи лет тому назад» на острове, об императоре Тиберии (у Бунина – Тиверии). О человеке, «запутавшемся в своих жестоких и грязных поступках», навеки запомнившемся человечеству злыми делами. Ныне же «те, что в совокупности своей, столь же непонятно и, по существу, столь же жестоко, как и он, властвуют теперь в мире, со всего света съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где он жил на одном из самых крутых подъёмов острова». Вспомним планы господина из Сан-Франциско: «И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного Грота и послушав абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих хвалы деве Марии, поселиться в Сорренто». Так, богатый, «полый» и жестокий американец, не успевший осмотреть «остатков того каменного дома» становится подобен Тиберию. Простой человек, простой итальянец, старый лодочник Лоренцо, счастлив тем, что «продал за бесценок двух пойманных им омаров». Бедняк Лоренцо – гораздо царственнее господина из Сан-Франциско (быть может, и самого императора Тиберия): он, «беззаботный гуляка», рисующийся своими лохмотьями, счастлив простым счастьем. Шествие абруццких горцев по обрывам Монте-Соляро проливает чудесный свет на «целую страну, радостную, прекрасную и солнечную». По дороге они останавливаются перед статуей Мадонны: «…она стояла в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озарённая солнцем, вся в тепле и блеске его…». «Они обнажили головы, приложили к губам свои цевницы – и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире…» Путь двух горцев, торжественно и просто идущих по тропам Монте-Соляро, кажется, гораздо важнее «долгого и комфортабельного» путешествия, запланированного господином из Сан-Франциско. Капри, вся Италия и весь Старый Свет будто бы оживают со смертью американца.

И вновь господин из Сан-Франциско – пассажир «Атлантиды», теперь его тело «глубоко спустили в просмоленном гробе в черный трюм». На борту корабля – снова бал, а за бортом – «гудевший, как погребальная месса, и ходивший траурным от серебряной пены горами океан». За кораблем со скал Гибралтара следит сам Дьявол, «громадный, как утёс, но ещё громаднее его был корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем…» И снова пассажиры вверяют себя капитану, «похожему на языческого идола».

В финале будто бы встречаются зло космическое и зло, порожденное человеком – цивилизационное и социальное зло. Читатель невольно чувствует и слышит завывание вьюги, «тяжкие завывания и взвизгивания сирены», видит и слышит «трепет и сухой треск синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста…», видит страшные топки корабля в его «подводной утробе». Но страшную симфонию вновь заглушают не менее страшные звуки струнного оркестра. Пара молодых людей уже давно среди праздной толпы «притворно мучится своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку», а под всеми этими людьми «…стоит гроб глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевающего мрак, океан, вьюгу…»

Вопросы для самопроверки

1. Углубляет ли эпиграф, в последней прижизненной редакции снятый самим Буниным, понимание рассказа?

2. Почему на Капри снова встаёт солнце после того, как остров навсегда покидает господин из Сан-Франциско?

3. За счёт каких художественных средств читателю становится слышна страшная симфония океана и музыка страшного, но правдивого мира, сквозь мрак которого движется «Атлантида»?

Темы сочинений

1. Роль и смысл названия рассказа «Господин из Сан-Франциско».

2. Какова роль случая и случайности в сюжете рассказа И. А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»?

3. Взаимодействие эпического и лирического начал прозы Бунина на примере рассказа «Господин из Сан-Франциско».

Солнечный удар

Жанр и общая характеристика произведения

«Солнечный удар» – рассказ, созданный Буниным уже в эмиграции, в 1925 году. Именно в «Солнечном ударе» тема любви переосмысливается и усложняется. Это преображение темы любви, иное её осмысление ново не только для творчества автора, но и для всей русской литературы. Любовь у Бунина – «солнечный удар», нечто мгновенное и стремительное, тревожное, часто – это связь, казавшаяся прежде русскому читателю порочной, это не только особое состояние души и духа, но и страсть. Однако же страсть для героев Бунина – путь к проживанию чуда любви. Природа любовного чувства у Бунина непременно трагична, нередко любовь оказывается близка смерти. В «Солнечном ударе» не просто создана новая концепция любви: разработана также определённая сюжетная схема, которая повторится во многих рассказах цикла «Тёмные аллеи». Герои, он и она, встречаются, влюбляются друг в друга, в их жизни случается что-то вроде «затмения», то, чего прежде не бывало, но за любовным «затмением» следует роковое, трагическое расставание, а порой героев разлучает смерть. Бунин, как правило, не даёт имён влюбленным: читатель знает лишь, что герои – он и она, и этого достаточно, просто нет необходимости называть их имён, потому что в своём необыкновенном чувстве, подобном состоянию «солнечного удара», люди не подчинены системе обыденных жизненных реалий. Точнее нельзя выразить чувство, возникшее между героями – это не что иное, как «солнечный удар», озаряющий их жизни солнечными лучами и несущий в себе силу стихийного удара. Это чувство сложно и, казалось бы, невыразимо: восторженное, страстное, возвышенное и вместе с тем физически ощутимое, радостное и трагическое и, наконец, роковое; но Бунин запечатлевает в слове и своем неповторимом слоге мир любви во всей невыразимой полноте.

Комментированный пересказ рассказа И. А. Бунина «Солнечный удар»

Герои рассказа – он и она. Он поручик. Она прелестная «маленькая безымянная женщина», назвавшая себя в шутку «прекрасной незнакомкой» и «Марьей Маревной, заморской царевной». Она отдыхала месяц в Анапе, теперь – оказывается на волжском пароходе: едет домой к мужу и трёхлетней дочери.

В начале рассказа он и она выходят на палубу парохода, и, смеясь, незнакомка произносит: «Я совсем пьяна… Вообще я совсем с ума сошла. Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но всё равно, вы милый. Это у меня голова кружится, или мы куда-то поворачиваем?»

Поручик решается сойти на ближайшей пристани – она даёт согласие «Ах, да делайте, как хотите». Они сходят с парохода, берут извозчика, отправляются в гостиницу приволжского городка и останавливаются на ночь «в большом, но страшно душном, горячо накалённом за день солнцем номере».

Утром героиня, несмотря на то что «спали мало», «была свежа, как в семнадцать лет», «проста, весела и – уже рассудительна». Она отказывается ехать с поручиком дальше: ей «это будет очень неприятно», «всё будет испорчено». Так говорит она об их мимолетной связи: «На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…». Казалось бы, с легкостью и простотой принимает поручик отказ продолжить с ним путь, провожает её, но возвратившись в гостиницу, он почувствовал пустоту. Всё в номере напоминало поручику о «прекрасной незнакомке». Ему было и смешно, и грустно от этого «странного приключения», и вдруг «он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без неё, что его охватил ужас, отчаяние».

День он проводит в скитаниях по уездному городу, в котором, как кажется герою, он «один так страшно несчастен». Поручик зачем-то забрёл на базар, зашёл в собор, «потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки…» С каждым его шагом будто бы усиливается действие «солнечного удара», нагревается и раскаляется душный город. Он возвращается в гостиницу, он не знает, как это сделать, но он хочет рассказать незнакомке, «как он мучительно и восторженно любит её», вместе с тем поручик понимает, как это бессмысленно. «Всё было хорошо, во всём было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всём этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части». Он пьёт кофе, курит, постоянно думает о ней. Наконец снова выходит на улицу, направляется к почте, осознаёт, что попытки найти её нелепы и тщетны (он даже не знает имени). Наблюдая жизнь города, он понимает: «Как дико, как нелепо, страшно всё будничное, обычное, когда сердце поражено».

Поручик возвращается в гостиницу. Номер прибран, «лишён последних следов её». Он видит своё отражение в зеркале: «обычное офицерское лицо, серое от загара, с белёсыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз», но его глаза приобретают выражение «возбуждённое, сумасшедшее», а в нём самом появляется «что-то юное и глубоко несчастное». Он ложится на кровать и засыпает со слезами на глазах, просыпается вечером и вспоминает события, происшедшие с ним, «так, точно они были десять лет тому назад».

Поручик отправляется к причалу на том же извозчике, что доставил их с незнакомкой в гостиницу, садится на пароход.

Рассказ заканчивается словами: «Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет».

Вопросы для самопроверки

1. В чём заключаются чудо и трагедия любви в рассказе Бунина?

2. Почему читатель не узнает имен героев?

3. Какую роль в рассказе играет пространство приволжского городка, знойного, раскалённого солнцем?

Темы сочинений

1. Мотивы памяти и воспоминания в рассказе «Солнечный удар».

2. Концепция любви в рассказах Бунина на примере текста «Солнечного удара».

3. Особенности сюжета и композиции рассказа «Солнечный удар».

Чистый понедельник

Жанр и общая характеристика произведения

«Чистый понедельник» – рассказ. Как уже было отмечено в общей характеристике «Господина из Сан-Франциско», рассказ – жанр универсальный, потому в одном рассказе могут встречаться черты других жанров. «Чистый понедельник», как и «Солнечный удар», как и многие другие тексты из цикла «Тёмные аллеи», сочетает в себе черты русского рассказа, определившиеся сложившейся к моменту его написания литературной традицией, и черты жанра западноевропейской новеллы. В сущности, новелла – разновидность рассказа, но её выделяют острый сюжет и яркий финал.

Уникальность «Чистого понедельника» не только в том, что этот рассказ, в котором так страстно описана любовь, так жива реальность, ставшая воспоминанием, написана семидесятичетырехлетним человеком в страшные дни Второй мировой войны, в 1944 году во время пребывания в условиях «пещерного сплошного голода» (из частного письма Бунина) на вилле «Жаннет» в Грассе. Уникальность его ещё и в том, что рассказ приравнивается по своей полноте и художественной целостности к роману, более того, в «Чистом понедельнике» перед нами – квинтэссенция изображаемой эпохи, ещё не наступил жестокий «не календарный – настоящий двадцатый век», но его приближение (Первая мировая война и последовавшие за ней потрясения) ощутимо близко.

«Чистый понедельник», вне всяких сомнений, одно из лучших произведений Бунина. Он сам выделял его из всего созданного им. Такую запись Бунин сделал в ночь написания рассказа, с восьмого на девятое мая 1944 года, в своём дневнике: «Час ночи. Встал из-за стола – осталось дописать неск[олько] строк «Чистого Понед[ельника]». Погасил свет, открыл окно проветрить комнату – ни малейш[его] движения воздуха; полнолуние, ночь неяркая, вся долина в тончайшем тумане, далеко на горизонте неясный розоватый блеск моря, тишина, мягкая свежесть молодой древесной зелени, кое-где щёлкание первых соловьёв… Господи, продли мои силы для моей одинокой, бедной жизни в этой красоте и в работе!»

Комментированный пересказ рассказа И. А. Бунина «Чистый понедельник»

Герои рассказа – вновь безымянные он и она. События разворачиваются в Москве конца 1911 – начала 1912 гг., последний эпизод – трагический и переломный 1914 год: в тексте сказано, что к 1914 г. «прошло почти два года с того чистого понедельника».

Герои «были богаты, здоровы, молоды», удивительно хороши собой. Он, герой-рассказчик, «красив почему-то южной, горячей красотой», «даже «неприлично красив»», как заметил однажды один актер. Она красива какой-то «индийской, персидской» красотой: «смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как чёрный соболий мех, брови, чёрные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенён был тёмным пушком…»

Познакомились герои «как-то в декабре, попав в Художественный кружок на лекцию Андрея Белого». С декабря и до рокового чистого понедельника они встречаются, ездят «обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»…», при этом до чистого понедельника они не были ещё «совсем близки», что держало героя «в неразрешающемся напряжении». Она снимала угловую квартиру «в доме против храма Спасителя» «ради вида на Москву»: «…за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя…». Там, в двух съёмных комнатах она разучивала на «дорогом пианино» «сомнамбулически прекрасное начало «Лунной сонаты»».

«Странная любовь! <…> Странный город!» – вспоминает рассказчик свои былые думы, для него возлюбленная и Москва становятся близки друг другу по своей странности, «восточной мудрости». Так он описывает «странный город»: «Блаженный и Спас-на-Бору, итальянские соборы – и что-то киргизское в остриях башен на кремлёвских стенах…».

Героиня столь же загадочна, сколь и город, в котором она так органично существует. Кажется, её образ состоит из одних противоречий: прочитывала новые книги Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, поддерживала разговоры о «новой постановке Художественного театра, о новом рассказе Андреева», а над диваном в её комнате «зачем-то висел портрет босого Толстого» и «завтракала за тридцать копеек в вегетарианской столовой на Арбате»; «обедала и ужинала с московским пониманием дела» и удивлялась тому, «как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать». Она звала цыган, слушала их песни «с томной, странной усмешкой» и не любила высокопарность «Огненного ангела» (роман В. Я. Брюсова), она же, никогда не любившая «желтоволосую Русь» ушла с концерта Шаляпина. На попытки героя говорить о счастье в браке отвечает «восточными мудростями», не вполне ему понятными: «Счастье, счастье… Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету» (слова Платона Каратаева).

Он и она проводят зимние вечера в ресторанах, в театрах, на концертах. «Так прошёл январь, февраль, пришла и прошла масленица». Он, как это и бывало раньше, примчался к ней в один вечер – вечер Прощёного воскресенья («завтра уже Чистый понедельник», первый день Великого поста). Встретила она его уже одетая, во всём чёрном: «в короткой каракулевой шубке, в каракулевой шляпке, в черных фетровых ботиках». Она предлагает ему поехать в Новодевичий монастырь: «Что ж всё кабаки да кабаки…». Героиня рассказывает ему о том, что вчера утром была на Рогожском кладбище, «знаменитом раскольничьем», на похоронах архиепископа: «Так вот: диаконы – да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных чёрных кафтанах, поют, перекликаясь, – то один хор, то другой, – и все в унисон и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег…» А по утрам и вечерам, когда он её не «таскает по ресторанам», она бывает в кремлёвских соборах. Он удивляется только что открывшейся ему религиозности возлюбленной, но нет, это не религиозность. Она восклицает: «Да нет, вы этого не понимаете!» Они побывали на кладбище Новодевичьего, на могилах Эртеля и Чехова. «Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!» – сказала героиня о могиле Чехова. Она хотела «поездить ещё немного» – они «зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то переулкам в садах, были в Грибоедовском переулке…». Конечно же, герои не нашли «дома, где жил Грибоедов», и она обмолвилась: «Тут есть ещё Марфо-Мариинская обитель». Он засмеялся: «Опять в обитель?»; «Нет, это я так…» – ответила она. И герои отправились в трактир Егорова в Охотном ряду, полный «лохматыми, толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в бане. В верхних комнатах, тоже очень тёплых, с низкими потолками, старозаветные купцы запивали огненные блины с зернистой икрой замороженным шампанским»; а во второй комнате трактира, где сидели герои, висела икона Богородицы Троеручицы: «Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица Троеручица. Три руки! Ведь это Индия! Вы – барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву», – говорила она ему. Он ответил ей: «Могу, могу! И давайте закажем обед силён!». «Барин» подражал языку летописной Руси: «Да, князь Юрий Долгорукий. «Рече Гюрги ко Святославу, князю Северскому: «Приди ко мне, брате, в Москову» и повеле устроить обед силён». И такая Русь, по словам героини, «вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась». «Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!» – грозится она, требуя к жирным блинам и «к наважке хересу». После она наизусть прочитывает герою фрагмент из «Повести о Петре и Февронии»: «Был в русской земле город, названием Муром, в нём же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном…». «Так испытывал ее Бог», – говорит она. «Когда же пришло время её благостной кончины, умолили Бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребёнными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние…»