Две жизни Пинхаса Рутенберга

Это была одна из комнат для гостей, которых приглашало семейство Сеттани, владелец виллы, когда оно прибывало сюда отдохнуть. Рутенберг даже про себя усмехнулся, увидев двуспальную кровать: это так расходилось с его душевным дискомфортом, не допускавшим сейчас никаких романтических переживаний. Но добротная мебель, стол и кресла, тишина и пейзаж за окном не могли не понравиться ему.

– Спасибо, Алексей Максимович. Замечательная комната.

– Ну, прекрасно. Располагайся. Ждём тебя к ужину.

– Когда?

– В семь – половине восьмого.

– Хорошо, я буду.

Горький вышел и дверь, едва скрипнув, закрылась за ним. Времени было вполне достаточно, чтобы разложить и развесить вещи в шкафу, принять душ, и даже немного поваляться в постели в халате и отдохнуть. К назначенному времени он вышел из комнаты в твидовом костюме и направился в столовую, ведомый звуками голосов. Там за большим столом собралось уже несколько незнакомых ему людей. Он приветствовал присутствующих и сел возле хозяйки.

– Познакомьтесь, друзья, – с приятной улыбкой сказала Мария Фёдоровна. – Мой двоюродный брат Василий Фёдорович. Он прибыл к нам сегодня из Парижа.

– Этот человек – тайна, которую нам предстоит ещё раскрыть, – интригующе дополнил Горький.

– Леонид Николаевич, – представился красивый мужчина с тонкими чертами лица. Рутенберг кивнул ему в ответ и с интересом стал его рассматривать, пока бойкая официантка накладывала ему в тарелку приятно пахнущую пасту с грибами и пармезаном. Длинные чёрные волосы, открывающие высокий чистый лоб, аккуратная бородка и усы, прямой нос, карие глаза говорили о благородном происхождении и воспитании.

– Тебе, Василий, легко будет запомнить его фамилию, – заявила Мария Фёдоровна. – Андреев, талантливый писатель.

– Я читал Ваш рассказ, если не ошибаюсь, он называется «Жили-были», – вспомнил Рутенберг. – И ещё один, «Губернатор». Мне понравилась их экспрессия и красочность.

– А Вы, Василий Фёдорович, очень наблюдательны, – произнёс Андреев. – Писатель живёт, как пчела. Она летает по полю или саду и собирает пыльцу и нектар, и из них делает мёд. Так и я, ищу интересных мне людей, нахожу в них то, что может стать предметом литературного анализа и творчества.

– Я понял Вас, Леонид Николаевич. Вы ждёте от меня истории, которая может захватить читателя. Меня соблазняет сейчас лишь то, что мой сюжет даст мне возможность стать скромным участником истории русской литературы.

– Очень точно заметили, – сказал писатель. – Буду Вам очень признателен.

– Я ценю талант моего друга, но смею предупредить – у него богатая фантазия, – попытался вразумить Рутенберга хозяин. – Леонид приехал сюда с замыслом книги, которую он обещал моему издательству.

Максим Горький уже давно заметил молодого автора Андреева. Его необычный стиль привлекал своей новизной и яркостью красок и образов. А в декабре умирает от послеродовой горячки жена Леонида, и гостеприимный и добросердечный Горький приглашает друга погостить и поработать в тиши у него на Капри.

– Да, сегодня нередким явлением среди революционеров стало предательство, – пояснил Андреев. – Я пытаюсь осмыслить психологические мотивы, движущие этими людьми, строй их мысли и самооправдание, основанное на корысти и страхе.

– Даже у Иисуса Христа, человека выдающегося и дружелюбного, нашёлся среди апостолов такой, Иегуда, – пришло в голову Рутенбергу.

– А что? Пожалуй, этот герой весьма символический. Спасибо, Василий Фёдорович, за подсказку. «Иуда Искариот» – яркое привлекательное название, – поблагодарил Андреев.

– Хорошо звучит, Леонид Николаевич, – поддержал Горький. – Только прошу Вас, не тяните с книгой. Я уже начинаю компоновать сборник.

– А мы с Максимом сегодня хотели подготовить к печати ещё одну главу его повести, – напомнила о себе Мария Фёдоровна.

– О чём она, если не секрет? – спросил Рутенберг.

– Всё о том же, только тема немного другая, о политических сыщиках. Максим хочет назвать её «Жизнь ненужного человека».

– И Вы, Василий Фёдорович, надеюсь, поможете мне. Я знаю, Гапон желал Вас с ними познакомить.

– Мне такое знакомство не доставило много радости, Алексей Максимович, – горько усмехнулся он. – Один из них в газете «Новое время» удостоился написать, что я был готов по уговору с Гапоном за подобающую плату выдать охранке Боевую организацию эсеров. Подписавшийся под статьёй «Маски» Манасевич-Мануйлов – чиновник по особым поручениям главы правительства Сергея Витте.

Слуги убрали со стола тарелки и расставили чашки и блюдца для чая и кофе. А в середине стола поставили большое блюдо с украшенным ленточками заварного крема тортом. Столовая сразу задышала изысканными запахами шоколада и ванили.

– Это я заказала у моего кондитера, Василий, – сказала Мария Фёдоровна. – Хотела как-то отметить твой приезд.

– Спасибо, «сестра». Давно не пробовал такую вкусноту. Моя жизнь в Европе была весьма скудной, порой даже голодной, и не располагала к праздникам.

Рутенберг вышел на террасу. На остров спустился вечер, и прохладный бриз с моря коснулся его разгорячённого кофе и разговорами лица. Январь даже в этом субтропическом районе всё равно оказался холодным зимним месяцем. А ему хотелось тепла и солнца, которые, думал он, согреют ему душу и сердце. Он услышал за спиной лёгкие шаги и обернулся. Андреев стал возле него и посмотрел в сторону моря.

– Я Вам не помешаю, Василий Фёдорович?

– Нет, Леонид Николаевич.

– Вам повезло сюда сегодня добраться. В январе здесь часто бывают штормы. В такие дни пароходик из Неаполя в море не выходит и остров несколько дней остаётся в плену одиночества.

– Сегодня ехал по острову сюда от пристани. Это какой-то кусочек рая.

– Здесь очень хорошо работается, Василий Фёдорович. Поэтому я не разделяю мнения Алексея Максимовича, что мне помешает послушать необычные истории людей, понюхавших пороху.

– А Вас самого не коснулось пламя революции?

– Не только коснулось, но и обожгло, – усмехнулся, вспомнив что-то, Андреев. – У меня в квартире в прошлом году прошло заседание Центрального Комитета РСДРП. А на следующий день меня арестовали и посадили в Таганскую тюрьму. Мария Фёдоровна обратилась к Савве Морозову с просьбой об освобождении. Меня выпустили под внесённый им денежный залог.

– Я тоже успел посидеть, в Петропавловской крепости.

Рутенберг взглянул на стоящего рядом Андреева. Ему вспомнился один случай из жизни, который мог заинтересовать писателя.

– Давайте встретимся после завтрака. Возможно, у меня будет для Вас кое-что.

– Буду очень рад, Василий Фёдорович.

Они попрощались и Рутенберг, почувствовав лёгкий озноб, вернулся к себе в комнату.

2

На следующее утро перед завтраком он снова вышел на террасу и стоял заворожённый видом на море и бухту Марина Пиккола. Небо очистилось от облаков и лучи солнца, поднимавшегося с востока, преломляясь в толще воды, окрасили её чистейшими цветами аквамарина и лазури. В столовой уже сидели за столом Горький и Андреев, обсуждая готовящийся сборник. Возле них суетилась прислуга, черноокая девушка из ближнего посёлка, накрывая на стол.

– Доброе утро, Василий Фёдорович, как спалось? – спросил Алексей Максимович.

– Просто замечательно. Наверное, немного устал от дальней поездки. Как прилёг, так и провалился в царство Морфея.

– Я вижу, Вы не преминули полюбоваться нашим божественным пейзажем.

– Не скрою, я даже подумал вызвать сюда жену и детей.

– Знаете, дорогой Василий Фёдорович, своим здесь пребыванием я обязан жене. После поездки в Америку для сбора пожертвований для партии мы вернулись в Петербург. Едва закончил начатый в Америке роман «Мать», как у меня случилось обострение болезни лёгких. Мария тут же собрала меня, и мы приехали сюда. Здесь прекрасный климат.

– Чехов поселился в Ялте, но, бедняга, не сумел поправиться, – сказал Андреев. – Одолел его туберкулёз.

Появилась Мария Фёдоровна и, поприветствовав всех, села рядом с мужем. Прислуга поставила на стол большое блюдо с салатом, тарелки с пиццей и лазаньей, и столовая наполнилась приятным запахом специй и овощей.

– Я думаю, у революционеров всегда есть в запасе экстраординарные истории, с которыми сталкивает их судьба, – красноречиво намекнул Леонид Николаевич и призывно взглянул на Рутенберга.

– Ну, ты змей-искуситель! – догадался Горький. – От тебя, Леонид, невозможно спастись.

– Алексей Максимович, наши беседы обогащают нас знанием жизни и новыми идеями. Разве это плохо? Мы же писатели.

– Расскажи что-нибудь, Василий, – поддержала Андреева смущённого Леонида Николаевича.

– Ладно, – произнёс Рутенберг. – Если женщина просит. Несколько лет назад поздним вечером я обнаружил за собой слежку. Филеры неотвязно следовали за мной уже около часа. Заметая следы, я оказался в районе, мало мне знакомом. В тёмном переулке, воспользовавшись случаем, когда преследователи на минуту упустили меня из виду, я открыл дверь и оказался в зале, вокруг которого в юбках и коротких платьях на стульях, креслах и диванах сидели женщины. Тапёр в углу что-то наигрывал на пианино. Я понял, что убежище своё я по воле судьбы нашёл в публичном доме.

– Это очень интригует, – заметил Андреев.

– Женщины оживились в предвкушении клиента, – продолжил Рутенберг. – А я оказался в затруднительном положении, так как нужно было сделать выбор и не разочаровать отверженных. Одна из них молодая девица смотрела на меня без вожделения, изучающе. Каким-то непостижимым образом она поняла, что сюда я зашёл не ради того, ради чего этот дом навещают мужчины. Она подошла и, взглянув мне в глаза, повела в свою комнату. Мне сразу же бросились в глаза большая кровать, простая мебель и выходящее в глухой двор окно. Я устало опустился на стул и посмотрел на неё. «Ладно уж, сиди и отдыхай. Революционер, небось? Загнали тебя, милый. Хочешь что-нибудь выпить?» «Спасибо, от чаю не откажусь». Она вышла в коридор и через несколько минут принесла стакан. «Знаешь, что, ты разденься и ложись под одеяло. Тебя ведь видели одетым, а голым тебя не узнают, – резонно произнесла она. – А девочки не выдадут, не беспокойся». «Ты не беспокойся, я заплачу, – решил успокоить её я. – Ты же не хочешь упустить свой заработок? Скажи только сколько. Я думаю, мне придётся просидеть здесь всю ночь». Она подошла ко мне и вдруг резким движением ударила меня по щеке.

– А девица молодец, – восхищённо произнёс Горький. – Правильно она тебя шлёпнула.

– Я сразу понял бестактность моего поведения, – не стал оправдываться рассказчик. – Я обидел в ней женщину, которая отнеслась ко мне по-матерински. А я беспардонно давал понять, что она проститутка. Мне стало настолько стыдно за то, что эта падшая женщина проявила душевную чуткость, которой не обладал я, человек с высшим образованием и борец за её свободу от рабства. Я взял руку, которой он влепила мне оплеуху, и поцеловал её. «Прости меня, дурака. Ты хороший человек. Я благодарен тебе за то, что ты, зная, что я скрываюсь от полиции, дала мне приют». Раздеваться я не стал, а просто она закрыла дверь на ключ, и я просидел у неё на стуле всю ночь. Она рассказывала о своей жизни, а потом легла и уснула. Родители умерли, оставив на неё сестёр и братьев. Она, как старшая сестра, должна была содержать семью. Потому и пошла в публичный дом. Я тоже провалился в сон. Когда утром проснулся, она ещё спала. Я оставил ей несколько банкнот на столе и тихо вышел из комнаты. Мне удалось пройти по коридору, потом через зал, никого не потревожив, и незамеченным выйти на улицу, – закончил он свой рассказ.

– Вот ты возвращаешься утром домой. Что сказала на это твоя жена? – поинтересовалась Мария Фёдоровна.

– Она понимает, чем мне приходится заниматься. И ничего не спрашивает, – ответил Рутенберг.

– Виктор Фёдорович, это же такая история! Я в полном восторге! – воскликнул Андреев.

– Леонид, не воспаряйте свою фантазию, пожалуйста. Я жду от Вас «Иегуду Искариота».

– Безусловно, Алексей Максимович.

– Сегодня Господь одарил нас хорошей погодой. Давайте спустимся к морю и погуляем по берегу, – предложила Мария Фёдоровна.

Всем это понравилось. Собрались быстро и вскоре уже шли по сбегающей вниз дороге. Горький и Рутенберг шли рядом, обмениваясь впечатлениями о красоте острова.

– Я, дорогой мой, когда впервые оказался на Капри в октябре, написал Андрееву, что здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать…, – вспомнил он слова из письма Леониду Николаевичу. – Но потом привык и приступил к работе. Тебе бы тоже стоило написать что-нибудь.

– Я, Алексей Максимович, чувствую себя девицей на сносях. Болит, рожать страх берёт, но деваться некуда.

– Я тебя понимаю. Тебе обидно, что ты сделал грязную работу за партию, а она тебя отвергла и обвинила в несанкционированных действиях.

– Ты верно всё сформулировал. Это так влияет на моё душевное состояние, вгоняет в такие переживания, что я с тех пор не могу от этого освободиться. Мои честь и достоинство просто втоптаны в грязь.

– Хватит плакаться, Василий Фёдорович. Поразмысли обо всём и начни писать тоже. Работа лечит. А мы твои воспоминания ещё и опубликуем.

Они вышли на берег. Веющая с бухты Марина Пиккола прохлада приятно освежала их лица, лёгкий бриз играл тёмно-каштановыми волосами Андреевой и Рутенберг невольно залюбовался ею. В свои тридцать восемь лет она ещё пленяла и очаровывала своей красотой и грацией. Она перехватила его взгляд и ответила «двоюродному брату» дружеской улыбкой.

– Думаешь, только мы здесь такие умные? – поддел его Горький. – Здесь много нашей пишущей братии, Новиков-Прибой, Бунин, Вольнов. Хочу организовать здесь семинар молодых писателей.

– Чем дольше знаю тебя, тем больше удивляюсь твоему радушию, Алексей Максимович.

– Дорогой мой, отсюда всё лучше видится. Наша несчастная страна Россия, её прекрасные люди. Как можно не помочь ей, поддержать и наставить тех, кто может стать достойной частью её культурной элиты.

К разговору присоединился Андреев. Они долго говорили о великой русской литературе, о том, что благодаря Кровавому воскресенью в России, наконец, начались долгожданные перемены, в которых она очень нуждалась. Рутенберг в основном слушал, порой высказывая своё мнение. Потом, медленно одолевая подъём, они вернулись и разошлись по комнатам.

У Рутенберга теперь не осталось сомнений, что нужно сесть и писать. Постоянно возвращаясь беспокойной памятью в недавнее прошлое, он каждый раз пополнял её новыми подробностями и ощущениями. Пришла пора освободиться от этого тяжкого груза. Слишком трудны для него вызываемые им тяжёлые душевные состояния. Он сел за стол, открыл тетрадь, купленную ещё в Париже, и на первом листе написал: «Предательство и смерть попа Гапона».

3

Миновало два месяца. На вилле «Блезус» стало многолюдно и суетно. Весной сюда съехались молодые люди, слетевшиеся к их кумиру Максиму Горькому, словно мотыльки на свет лампы. За большим кухонным столом стало тесно. У хозяев появилось немало связанных с ними забот, и они отдавались этому со всей страстью предназначенья. Рутенберг нашёл для себя расположенную на соседней улочке недорогую квартирку и перебрался туда. Мария Фёдоровна попрекнула за это, но он обещал приходить к ним на обед и показываться ежедневно. Она его тепло обняла, и он почувствовал приятный запах дорогих французских духов.

Его воспоминания успешно продвигались, и во второй половине апреля он передал рукопись Горькому и попросил его взять на себя сношения с издателем, а вырученные деньги послать ЦК. Алексей Максимович прочитал, одобрил и готов был переслать её Ладыжникову, владельцу берлинского издательства, специализировавшегося на выпуске марксистской литературы, его произведений и книг писателей его круга. В письме к нему он на другой день написал: «На днях вышлю Вам рукопись Рутенберга… Пока держите это в секрете – история большая и громкая». Её проталкиванием занимался помощник Ладыженского Аврамов. Уже в конце мая Роман Петрович сообщил Рутенбергу о результатах своих поездок в Лондон и Париж, где он вёл переговоры с редакторами солидных газет «Times», «Daily Mail» и «Matin». Аврамов писал, что они советуют дополнить брошюру кратким предисловием, объяснить, кто эти лица, о которых идёт речь, и сделать ещё правки и примечания, чтобы удовлетворить их требованиям. Гонорар, на который он рассчитывал, посчитали недоразумением, и максимум он может получить до 7000 марок.

Увы, у Рутенберга не оказалось ни сил, ни терпения удовлетворить требования издателей. Он уже исторгнул из своей души и тела болезненные воспоминания и выплеснул их на бумагу. И теперь у него не было настроения к этому возвращаться, что не могло не испортить отношений с Горьким. Причиной этого являлся отказ следовать его плану публикации из-за неистребимого желания забыть эту кровавую историю и начать новую страницу своей жизни. Но время лучший лекарь душевных ран, и он тогда не мог себе представить, что настанет пора и он вновь захочет довести дело до конца.

За месяцы, проведённые на Капри, он переосмыслил свою жизнь и осознал, что некоторые ценности и принципы, которым следовал прежде, потеряли теперь для него свою значимость. Вместе с ощущением предательства вождей партии, которым безгранично доверял, пришло чувство разочарования в революционной деятельности и желание посвятить себя работе, дающей заработок и моральное удовлетворение. Прогулки по острову, которые он предпринимал один или с кем-либо из гостей Горького, постепенно укрепляли его тело и дух. Безграничная даль неба, просторы моря, то спокойного, то мятежного, примиряли его с жизнью и давали недолгое успокоенье и снимали напряженье, с которым жил весь прошедший год.

Между тем деньги, заработанные в Париже, кончались, да и жить нахлебником он себе не позволял, считая недостойным и неприличным. Несколько раз выбирался на судёнышке, курсировавшем между Капри и Неаполем, на большую землю в поисках работы. Со временем понял, что ему нужно перебраться на богатый промышленный север и что на аграрном патриархальном юге шансы устроиться по специальности невелики. Знакомства во влиятельных мафиозных кланах, на которые ему намекали сотрудники муниципалитетов Неаполя и ближайших к нему городов, Рутенберг решительно отвергал. Мария Фёдоровна всякий раз спрашивала его после поездки и по-дружески успокаивала, говоря, что у него всё будет хорошо. Неудачи поправить своё материальное положение неизменно накладывались на нескончаемый конфликт с руководством партии. Горький не мог не заметить, что по вечерам Рутенберг с Андреевым заводили собравшихся на вилле предложениями выпить за его здоровье. Однажды после обеда он пригласил Рутенберга на террасу подышать воздухом.

– Василий Фёдорович, не замечал я раньше за тобой пагубную страсть к алкоголю, – лукаво заметил он.

– Прости меня, Алексей Максимович. К этому я вообще не склонен.

– Я, кажется, начинаю понимать, у тебя проблемы, – по-доброму произнёс Горький.

– Да. А когда выпьешь, забываешь их на какое-то время, – усмехнулся Рутенберг.

– Ты можешь жить у меня, пока они не решатся. Заодно поможешь в издательстве.

– Я тебе искренно благодарен. Но мне пора выбираться отсюда. Иждивенцем никогда не был и не желаю быть. Я, дорогой Алексей Максимович, инженер. У меня диплом с отличием. Ради чего я учился? В России я ещё трудился на Путиловском заводе. А два года назад поменял профессию и стал революционером. А сейчас мне нужно зарабатывать и содержать двоих детей.

– Василий Фёдорович, делай то, что считаешь нужным. Я тебе в этом не советчик. Но свои записки всё же напечатай. И тебе сразу станет легче.

– Я это когда-нибудь обязательно сделаю. А сейчас хочу начать работать. Говорят, на севере Италии я быстрее решу этот вопрос.

– К сожалению, в этой сфере деятельности у меня нет полезных знакомств, – вздохнул Горький.

– Вы и Мария Фёдоровна мне уже и так очень помогли. Но всегда приходит момент, когда нужно сделать шаг.

– Мы тебе устроим весёлые проводы, Василий Фёдорович.

Они обнялись и вернулись в гостиную.

Рутенберг собрался быстро. Накануне отъезда он расплатился со священником местного прихода за комнату. Мария Фёдоровна распорядилась накрыть стол и купила в посёлке в магазинчике у винодела хорошего вина «Капри».

– Василий Фёдорович, всегда помни, что выгравировано на кольце царя Соломона, – сказал Горький.

– Я это никогда не забуду, Алексей Максимович. Конечно, всё проходит. Только нужно набраться терпения и что-то делать.

– Это правильно. За тебя, дорогой друг.

Все выпили, а Леонид Николаевич иронично произнёс:

– Василий, в твоём лице я потерял надёжного собутыльника и свидетеля революционных бурь.

– Я свою роль уже сыграл. Если я вернусь в Россию, меня ждёт виселица или каторга. Как говорится, «Мавр сделал своё дело, мавр может уйти».

– А знаете, откуда эта фраза? – спросил Горький.

– Это из драмы Фридриха Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе». Её произносит мавр, оказавшийся ненужным после того, как помог графу Фиеско поднять восстание против диктатора Генуи.

– Василий, ты же в Геную как раз и плывёшь, – засмеялась Мария Фёдоровна. – Прошу тебя, не поднимай там восстание.

– Для этого нужны деньги. Много денег. Поэтому я пока что буду просто зарабатывать.

– Верно, Василий Фёдорович, – поддержал его Горький. – Кроме того, революции в Европе давно уже прошли. Это Россия несколько задержалась.

Потом они погрузились в две повозки и поехали на пристань. Ветер с Тирренского моря крепчал и гнал волны. Бухтя паровыми машинами, причалило судёнышко. Рутенберг тепло попрощался с «двоюродной сестрой», Горьким и Андреевым и поднялся на борт. С кормы он ещё долго смотрел на них, машущих ему вслед. И на островок, подаривший ему несколько месяцев покоя и красоты.

Генуя

1

Вечером по пути из Неаполя в Геную корабль зашёл в Ольбию. На берег Сардинии

спустилось десятка полтора курортников и поднялось на борт несколько пассажиров. Рутенберг стоял на палубе и смотрел на суету причала и прислушивался к возгласам темпераментных и горячих итальянцев. Несколько часов до этого он читал купленную в Неаполе перед посадкой газету, чтобы улучшить свой итальянский. Теперь, когда стало жизненно неизбежным устроиться на работу, он сознавал необходимость владения языком. Тепло второй половины мая обещало жаркое лето, и он с удовольствием вдыхал напоенный морской влагой и прохладой воздух. Когда корабль отчалил, вышел из бухты и развернулся на север, он пошёл к своей скамье на носу корабля и убаюканный мерным плеском волн за бортом погрузился в блаженный умиротворяющий сон.

Часов в восемь его разбудил приветственный гудок проходящего мимо судна. Рутенберг поднялся со скамьи и прошёлся по палубе, чтобы размяться после сна. Захотелось есть. Он направился в ресторан и заказал лазанью, печенье и кофе. С аппетитом поел, расплатился с официантом и вышел на палубу. Море распростёрлось вокруг на все четыре стороны, и лишь смутные очертания по правому борту говорили о приближении земли. Через три часа поднимающаяся на зелёные холмы Генуя открылась всей своей широкой панорамой, и вскоре корабль, уверенно маневрируя, вошёл в порт и причалил к одному из многочисленных пристаней.

На пирсе пассажиров уже ждали выстроившиеся вдоль борта экипажи. Он взял из камеры хранения чемодан и саквояж и спустился по трапу. Город был недалеко от причала, и он решил пройтись пешком. Рутенберг ещё не знал, куда двигаться и ему следовало ещё засветло сориентироваться и найти дешёвое жильё.

Вскоре он увидел кафетерий со столиками на тротуаре и вспомнил, что с утра ничего не ел. Цены и меню его устроили, и он заказал овощной салат, пасту с пармезаном и капучино. Он готов был уже подняться и уйти, когда услышал русскую речь. За соседним столом присели двое, не прерывая беседу. Они говорили о какой-то статье в «Русской газете» и Рутенберг услышал имя её автора Льва Троцкого.

– Извините, товарищи, я невольно стал свидетелем вашей беседы, – произнёс он во время короткой паузы в разговоре.

– Смотри, Фёдор, наш соотечественник, – сказал один из них, с нескрываемым любопытством рассматривая Рутенберга. – Как ты здесь оказался? – спросил он, обратив внимание на вещи незнакомца.

– Сегодня приплыл из Неаполя, – сообщил Рутенберг. – Я рад нашей встрече. Мне крайне необходим ваш совет.

– Давайте вначале познакомимся, – резонно заметил молчавший до сих пор. – Меня зовут Фёдор Тихонович. А моего друга – Сергей Владимирович.

– Очень приятно. Василий Фёдорович, – улыбнулся Рутенберг и пожал протянутые ему руки. – Я подумал, что вы члены РСДРП.

– На филера ты не похож. Поэтому не буду играть в прятки. Да, мы социал-демократы, – подтвердил Сергей Владимирович. – А ты?