Побудь со мной

В выходные было хорошо ещё потому, что еда дома было намного вкуснее, чем в садике. И если доедать не хотелось, то можно было оставить немного на тарелке, и никто не ругал. И можно было попросить поджарить оладушки. И выклянчить мороженое. И ни маме, ни бабушке даже в голову не приходило сварить что-нибудь вроде рассольника, который давали иногда в группе, и который из-за Елены Сергеевны приходилось доедать до конца. Страшнее рассольника, в котором плавали солёные огурцы, была только уха, в которой плавали колючие рыбьи кости. Взрослые были мастера портить нормальную еду. Вот додумались, например, делать соленые огурцы и квашенную капусту. Сосиску могли намазать горчицей. Папа сыпал в суп перец. Аля ещё поняла бы, если бы он не хотел супа. И тогда у него была бы отговорка: суп есть я не могу, там много перца. Но он сыпал и ел. Как он умудрялся выжить после этого, Аля не понимала. Ей хватило однажды случайно раскусить, не заметив среди плавающих в бульоне овощей, горошинку перца. Во рту случился настоящий пожар, даже не понятно, почему бабушка отказалась бежать к соседям и звонить ноль-один, чтобы вызвать пожарных. Было бы хоть какое-то утешение, если бы к ним во двор приехала их красивая красная машина. А ещё папа умел курить. Иногда он выходил для этого на балкон или во двор, но чаще дымил прямо на кухне в открытую форточку. Але нравилось смотреть, как он чиркает по коробку спичкой, зажмурив один глаз и наклонив на бок голову, поджигает торчащую изо рта сигарету, втягивая щёки, и потом выпускает изо рта дым – вроде бы и настоящий, вырисовывающийся плывущими вдоль окна белёсыми завитками, но вместе с тем почти сразу по-волшебному в никуда исчезающий в воздухе. Кончик сигареты тихонько шипел и загорался красными огоньками.

– Это что за безобразие! – возмущалась бабушка. – Сколько можно говорить не курить при ребёнке. Ты ей лёгкие испортишь!

– Всё, всё, – сразу соглашался папа, подмигивал Але и некрасиво давил красные огоньки в металлической пепельнице, перемешивая их с серым осыпающимся кончиком сигареты. А Аля удивлялась: почему, когда папа курил, бабушка начинала каждый раз говорить про лёгкие. Обычно она, наоборот, ворчала, что Аля слишком тяжёлая, и просила, чтобы она слезла у неё с колен и села рядом.

Дома даже скучать было веселее и уютнее. А в саду было скучно и хотелось домой. И непонятно, что делать, если вдруг вечером не заберут домой. Зато здесь Аля научилась обзываться дураком или жадиной. А ещё она часто думала про дядю Женю-капитана, но никому в группе о нём не говорила. Может, у неё так и не завелось тут хороших друзей, а может, она просто не хотела ни с кем делиться. Хотя их всегда учили, что надо обязательно делиться, правда, речь шла не о мыслях, а о конфетах. А мысли надо было излагать, как говорила Елена Сергеевна. Но Але не хотелось излагать из себя мысли про дядю Женю, который пригласил её на море. Ей хотелось наслаждаться этими мыслями самой, не отщипывая ни кусочка для других людей, которые всё равно с дядей Женей не были даже знакомы.

Выходные заканчивались быстро, потому что хорошенького понемножку. И опять Аля ходила в группу. Сентябрь стоял теплый, солнечный, все говорили, что наступило бабье лето. В такую погоду на улицу выходить можно было не только бабамы, то есть женщинам, но и всем остальным, детсадовские тоже много гуляли. Воспиталки сказали, что можно собирать дары природы и приносить в группу, чтобы потом делать поделки. Природа дарила в основном листья, Аля знала, что самые красивые, резные и пестрые – это листья клёна. Они лучше всего подходили для того, чтобы их собирать, потому что крепились к дереву длинной тонкой ножкой, за которую было удобно держать, и можно было набрать целый букет. У дуба, который рос с самого края их площадки, листья были так себе: все одинаково коричневые и на совсем коротких ножках. Зато какие вокруг дуба лежали жёлуди! Округлые, гладкие, удивительно симпатичные. У Али этих желудей были полные карманы. Особенно ей нравились те, что в шляпках. Но и те, что без шляпок были хороши.

Аля подносила жёлудь ко рту и проводила языком по его изумительно гладкой кожуре. Сидя в группе за столом и задумавшись, она даже положила жёлудь целиком в рот, чтобы прочувствовать по-настоящему эту его округлость и коричневую гладкость. Она как раз катала жёлудь на языке, когда вдруг свет погас. Все от неожиданности вскрикнули, и Аля тоже, а желудь крутанулся по нёбу и удивительно легко проскользнул в горло. Аля выпрямилась и почувствовала, как он, словно большой плохо прожёванный кусок, двинулся вниз. И она как-то сразу поняла, что случилось что-то нехорошее. Вообще-то Аля была уже достаточно большая, чтобы знать, что несъедобные вещи совать в рот не стоит. Она даже и кое-что из того, что взрослые считали съедобным, ни за что в рот бы не положила. А тут такая история. Аля сидела не шевелясь, посреди всё ещё тёмной комнаты, не слышала ни слов воспиталок, ни возни других детей, и прикидывала, могут ли водиться в желуде глисты, о которых им часто говорила Елена Сергеевна. По всему выходило, что могут, ведь желудь-то она подобрала на земле.

Вот когда свет отключали дома, то взрослые зажигали свечи, и в квартире становилось уютно и тепло от живого трепетного огонька. Родители и бабушка собирались вокруг него и рассказывали что-нибудь интересное или забавное. А в группе без света становилось тоскливо. Хотя чего удивляться: в детском саду многое становилось тоскливым и унылым, даже то, что дома нравилось: например, обед или рисование, или чтение сказки. Почему-то сказка, рассказанная ей одной, была намного лучше той, что рассказывали для всех. Аля вовсе не была жадиной, но подозревала, что некоторые вещи, если их делить со всеми, блёкнут, тускнеют, изнашиваются. Может, поэтому Аля и не хотела никому рассказывать про дядю Женю-капитана. А вот про желудь, который она проглотила, может быть, и стоило рассказать, чтобы разделить эту неприятность с кем-нибудь и оставить себе от неё только кусочек поменьше, побезобиднее.

Когда дали свет, Аля начала подумывать, не стоит ли спросить у Нины Пианиновны, что бывает от проглоченного желудя. Аля поискала воспиталку глазами и заметила на стене плакат, на котором был нарисован желудь, и зеленая штучка, похожая на птичку, которая растет на клене и отлично клеится на нос, и еловая шишка. И ещё там было нарисовано, как из маленького семечка проклёвывается сначала едва заметный росток, а потом вырастает целое настоящее дерево. Аля ощупала живот, куда уже, наверное, опустился желудь, и представила, как он прорастает там, превращаясь постепенно в дерево, продираясь через её ноги корнями, а через руки – ветками. Проросший в животе жёлудь показался ей даже страшнее глистов, которые могли завестись, потому что против глистов у врачей было лекарство, а вот о таблетках против дубов в желудке она никогда не слышала. Аля поглядела в окно на злополучный дуб. Что-то тут не складывалось. Нины Пианиновны в комнате не было, и пришлось спрашивать у Елены Сергеевны.

– А почему у нас во дворе растет только один дуб, если вокруг с него так много желудей нападывает? Они почему не прорастают?

– Это хороший вопрос, – неожиданно похвалила Елена Сергеевна. – Только не нападывает, а падает. Дело в том, что не все желуди прорастают. Для того чтобы семена растений проросли, нужны подходящие хорошие условия.

– Какие? – оживилась Аля, не веря своим ушам.

– Чтобы семечко проросло, должно быть тепло и достаточно влажно, – объяснила Елена Сергеевна. Аля вздохнула. От Елены Сергеевны и не стоило ждать хороших новостей. Как назло, внутри у Али всегда было тепло и сыро.

Весь день Аля чутко прислушивалась к происходящему у неё в животе и размышляла о том, как бы устроить так, чтобы внутри у неё стало холодно и сухо, другими словами неблагоприятно для желудя. За обедом она приняла решение, ни за что не есть суп, но Елена Сергеевна сказала, что тогда выльет его Але за шиворот. За ужином Аля решила, что не сделает ни глотка морса, но Елена Сергеевна была начеку и заставила её выпить весь стакан. Аля представила себе, что пройдёт время и желудь прорастет в ней достаточно сильно, и тогда она, наверное, будет уже больше деревом, чем девочкой. И тогда воспиталка перестанет пускать её в группу, и заставит всё время торчать на улице. А если она ещё и корни пустит в землю, то на море уже точно никогда не сможет поехать. Так и будет день за днём торчать во дворе. Але уже заранее сделалось одиноко и грустно, и захотелось плакать.

Наконец, наступил вечер, и детей начали разбирать по домам. Бабушка пришла уже уставшая, и сразу сказала:

– Ну, надеюсь, сегодня мы обойдемся без сюрпризов. У меня нет никаких сил на тебя.

Если до этой фразы Аля ещё собиралась рассказать бабушке историю про желудь и гадала, что произойдёт потом, то после усталых бабушкиных слов делиться неприятностью стало почти невозможно. По дороге домой Аля ещё взвешивала, что будет, если она всё-таки расскажет: просто отругают и дадут какую-нибудь гадкую, но спасительную таблетку или сразу отправят в больницу, чтобы ей разрезали там живот и достали желудь. Оба варианта были неприятные. Съесть таблетку было, конечно, проще, но потом ведь будут ругать и всю жизнь до самой смерти припоминать, и попрекать этим желудем. Отправиться в больницу было намного страшнее, но зато потом все станут жалеть и будут кормить всякими вкусностями, как это было с соседкой Иркой из соседнего подъезда, когда она угодила в больницу с аппендицитом.

Когда пришли домой, бабушка сразу легла на свою кровать и начала вздыхать. Наверное, так ведут себя люди перед смертью. Аля посидела одна на кухне, порадовалась, что смерть ей самой пока не грозит. Хотя постепенное превращение в дерево тоже мало радовало её. Аля попробовала подержать руки в холодильнике, чтобы стать холодной и непригодной для прорастания желудей. Лучше было бы, конечно, влезть в холодильник целиком, может даже остаться в нём на целую ночь, но она выросла уже слишком большой и не поместилась бы, да и мама вряд ли бы разрешила. Руки в холодильнике немного замерзли, но живот оставался тёплым. Стоять, уткнувшись носом в полку, на которой была только масленка с нарисованным на ней цветком и кусок сыра, завернутый в плотную коричневую бумагу, некрасиво залоснившуюся с одной стороны от жира, было скучно.

Аля помаялась ещё немного, потом решила, что если скоро станет частью природы, то успеет ещё наскучаться в одиночестве. А пока надо насидеться впрок с бабушкой. Бабушка лежала на кровати, подсунув под голову две подушки, и ничего не делала, даже не читала газету, которая была сложена у неё на груди, и то поднималась, то опускалась вместе с бабушкиным дыханием. Может, бабушка даже специально так положила эту газету, чтобы убедиться перед смертью, что она пока ещё жива и дышит.

– Можно я побуду с тобой? – спросила Аля.

Бабушка вздохнула, газета взмыла высоко и соскользнула вбок, бабушка подвинулась, освобождая место рядом. Аля забралась на кровать и вытянулась на спине вдоль бабушки. Одной рукой она осторожно ощупала свой живот, но желудь не почувствовала.

– Бабуль, а тебе нравится дуб? – спросила Аля.

– Какой дуб? – уточнила бабушка.

– Дуб, который растет на улице. Дерево такое, – объяснила Аля.

– Ты думаешь, я не знаю, что такое дуб? – обиделась бабушка.

– Так нравится? А желуди нравятся? – снова спросила Аля.

– Нравятся, – кивнула бабушка. – Но поделку за тебя делать я не буду, если вам в садик опять надо. Ты уже большая, сама можешь сделать.

– Мне не надо поделку, – вздохнула Аля.

– Вот и слава Богу, – вздохнула бабушка.

– А если бы я стала дубом, ты бы ко мне приходила? – помолчав, спросила Аля. Бабушка даже повернула к ней голову от удивления.

– С чего бы тебе становится дубом? Это уж скорее я … как говорится, дам дуба, – усмехнулась она.

– Кому ты дашь дуба? – заинтересовалась Аля.

– Никому. Так говорят, когда человек умирает. Это, конечно, не вежливо так говорить. Разве что в шутку. Хотя шутить на такие темы тоже невежливо. Но что мне ещё остается в моём-то возрасте?

– Вот стану я дубом, – задумчиво рассуждала Аля, пригревшись под бабушкиным боком. – В группу меня больше не пустят, домой тоже, ты умрешь, а мама с папой уедут на работу. И останусь я совсем одна…

Аля, наверное, немного задремала, потому что на какое-то мгновение даже увидела себя посреди двора с поднятыми к небу руками. Из каждого её пальца прорастали ветки, и уже темнело, и начинал сыпать снег, а она так и стояла одна-одинешенька.

– Да что это ты придумала такое с этим дубом? – насторожилась бабушка, вырвав Алю из подкравшегося незаметно грустного сновидения. Она приподнялась на локте и всмотрелась в Алино лицо, а у той уже катилась по щеке слезинка.

– Потому что я нечаянно целый желудь проглотила-а, – созналась Аля и наконец разревелась по-настоящему. Бабушка открыла рот, то ли чтобы утешить, то ли чтобы отругать, но тут как раз заворочался ключ в замке – это вернулись с работы мама с папой.

– Полюбуйтесь! – сказала им бабушка каким-то растерянным голосом: как будто так и не решила для себя, что нужно делать: сердиться или смеяться. – Какой поросенок у нас в доме растет. Желудями питается!

– Ну что же, – ответил папа вполне спокойно, как ни в чём ни бывало развязывая шнурки на ботинках, словно и сам частенько проглатывал желуди и считал это самым обычным делом. – Вот индейцы – так те из желудей даже свой особенный напиток варили, что-то вроде кофе.

– И сколько ты их съела? – озабоченно спросила мама. Кажется, только она и поняла, что дело серьёзное, даже плащ не сняла, а так прямо в нём и присела на корточки, чтобы заглянуть Але в лицо.

– Только один, – честно всхлипнула Аля.

– Ну, это ничего, – сразу успокоилась мама. – В туалет сходишь – и всё.

– И он во мне не прорастёт? Я не стану сама, как дуб? – уточнила Аля.

– Если будешь хорошо учиться в школе и много читать, то как дуб не станешь, – непонятно пошутил папа.

– Пусть марганцовки выпьет, – строго велела бабушка. – Господи! Что за наказание мне перед смертью!

Аля ещё немного подождала, но её никто не ругал и не собирался отправлять в больницу. Она снова пощупала свой живот, ничего необычного не обнаружила, вздохнула с облегчением и почувствовала, как всё нехорошее и страшное отступает, волшебно освобождая её от горькой участи превращаться день за днём в одинокое молчаливое дерево.

Глава 5

Снегурочка и её туфли

Еще даже толком не разлепив веки, Аля откуда-то знала, что выпал первый снег. Такой долгожданный после бесконечного теплого зеленого лета, такой чистый на черной ноябрьской земле. Первый пушистый слой настоящего снега, плотно накрывший двор, и горку, и песочницу. Словно город надел белое платье или белый халат, готовясь к празднику, как невеста, или к работе, как врач, или просто потому, что всё в мире иногда облачается в белое, чтобы стать лучше и чище.

Сам воздух в комнате был теперь другой, а лежать под одеялом было так хорошо, что вылезать не хотелось. За окном в проеме неплотно сомкнутых штор колыхалась ещё одна белая ажурная занавеска из летящих снежинок. Весь мир задернули, занавесили, осталась только эта комната. Мягкий свет и осторожные приглушенные звуки – так бывает только через падающий снег. Невозможно представить себе более спокойный и уютный день, чем день посреди снегопада.

Снег выпал как будто нарочно в выходной, чтобы все могли не торопясь полюбоваться на него из окон во время завтрака и не топтать по свежевыбеленным дорожкам своими грязными сапогами и ботинками, чтобы дать миру подольше побыть таким: белым и чистым.

– Ну вот и дожили до зимы, – вздохнула бабушка, поправляя на плечах теплый платок и ощупывая рукой чугунную гармошку батареи. – Хоть бы затопили нормально. А то чуть теплое. Аля, надень шерстяные носки!

– Не хочу, они кусаются!

– Не говори глупостей. Это клопы кусаться, а носки греют.

– Когда я буду капитаном, – Аля поморщилась, послушно натягивая вязаные носки. – То никогда не буду ходить в шерстяных носках.

Бабушка ничего не ответила, только стояла и смотрела в окно, как будто хотела где-то там за снегом, за детской площадкой, за домом и за деревьями рассмотреть, какая сейчас на море погода и нужны ли там шерстяные носки.

Воспиталки в детском саду увидели снег и вспомнили, что скоро пора будет наряжать ёлку и встречать Деда Мороза. Теперь дети в саду хором пели про то, как ёлочка родилась в лесу и про то, как она замерзла. Это были грустные песни, хоть и притворялись веселыми. Алю удивляло, что никто не задумывается над тем, как уютно и хорошо жилось ёлочке в лесу: она уже привыкла расти там, среди других деревьев и чувствовала себя хорошо, была стройной и зеленой. Правда, когда Аля недавно отравилась несвежим творогом, мама тоже сказала, что цвет лица у неё зеленый и это нехорошо. Но Аля-то была девочкой, ей полагалось быть румяной, а ёлочка – это всё-таки дерево, причём не просто зелёное, а вечнозелёное. В лесу о елочке заботились: метель пела ей колыбельную, а мороз укутывал снегом, а ещё елочка дружила с зайкой и волком. Нина Пианиновна делала паузу, потом ударяла пальцами по клавишам и в песне вдруг появлялся какой-то мужик и срубал ёлочку. От этой фразы «срубил он нашу ёлочку под самый корешок» у Али каждый раз бежали мурашки по спине, так жутко вел себя этот незнакомый дядька. В этом году Аля даже решила вовсе не петь эти строчки, как будто ничего такого не случалось. Елена Сергеевна заметила это, и строго смотрела на Алю, но та всё равно сжимала губы и пела только следующее четверостишие про детский праздник, где ёлочка была уже нарядная и приносила детишкам много радости. Но и это было грустно. Аля помнила прошлый Новый год, и чем он заканчивался. Судьба нарядных ёлочек после праздников была совсем не радостной. В песенке не хватало ещё одного куплета. Он мог бы звучать так:

Засохнут и осыплются,

И станут не нужны,

И грустно проваляются

В помойке до весны.

Ну, а во второй песне детишки были и вовсе глупые: они считали, что ель в лесу мерзнет, и притаскивали её в дом погреться. Аля в свои шесть прекрасно уже понимала, что тащить дары природы без разбору ни в рот, ни в дом нельзя. С желудем-то всё обошлось благополучно, но как-то прошлой весной она поймала бабочку – такую красивую, с цветными тоненькими крылышками – и посадила её в банку. А чтобы бабочка не улетела, закрыла банку крышкой. Бабочка долго трепыхалась за стеклом, и была такая красивая в солнечных лучах, а потом села и перестала двигаться.

– Что же ты наделала! – спохватилась бабушка. – Она же там у тебя задохнулась уже без воздуха. Попробовала бы ты сама без кислорода!

Аля вытряхнула бабочку в ящик с цветами на балконе, но та так и не ожила, только ветер легонько шевелил тоненькие крылышки. Аля долго проплакала, вспоминая, как её пленница билась за стеклом, представляя себе её ужасные муки, даже пробовала наказать сама себя и, как предложила только что бабушка, лишала себя кислорода, заткнув ладошкой нос и рот. Долго продержаться так, действительно, не получалось. Она отдергивала ладонь от лица и судорожно втягивала воздух пополам со слезами.

– Ладно, ладно, – сжалилась бабушка, видя её слёзы. – Ты же это не нарочно. Теперь будешь знать.

Но Аля ещё долго ужасно стыдилась своего бездумного поступка перед собой, перед родителями с бабушкой, перед всеми бабочками и другими насекомыми. В истории про ёлочку ей слышалось что-то похожее, особенно когда она вспоминала сухие ёлочные скелетики с остатками новогодней мишуры, которые прошлой зимой лежали после праздников в каждом дворе возле мусорных баков.

И всё-таки ей, конечно, очень хотелось, чтобы праздник пришёл поскорее, и не терпелось наряжать ёлку и получать подарки.

В группе их научили делать фонарик – не настоящий, а картонный и ещё гирлянду из колечек цветной бумаги, похожую на цепь. Аля клеила колечко за колечком и представляла себе, что потом этой бумажной цветной цепью обмотают ёлку, чтобы она не посбрасывала с себя игрушки и не сбежала обратно в свой сказочный лес. А дома мама умела вырезать из тонкой белой бумаги волшебные ажурные снежинки, которые потом клеила на окна при помощи куска мыла. Для праздника в детском саду надо было сшить платье и выучить стихотворение. Платье должна была подготовить мама, а стихотворение – Аля. Бабушка прочитала ей несколько стихов на выбор из толстой детской книги, которая назвалась длинным непонятным словом «Хрестоматия». Аля одно время думала, что эту книгу написала мать Христа. Этих людей: Христа и его мать бабушка показывала Але тоже в книге, где было написано про их непростую жизнь, а ещё у бабушки возле кровати лежала такая картинка. Но когда Аля спросила, не эта ли грустная красивая женщина с бабушкиной картинки написала книгу, бабушка сначала рассмеялась, а потом немного рассердилась. Теперь Аля знала, что в хрестоматии были стихи и сказки, написанные разными авторами. Она выбрала стихотворение, в котором поэт мечтает о том, чтобы у ёлочки были ножки, и она могла бы сама ходить и плясать в хороводе. Стихотворение было сложным, потому что длинным, и учить надо было много, но эта придумка, что ёлочка ходила бы на своих-двоих, а значит, после праздника сумела бы вернуться в лес и зажить там прежней безмятежной жизнью, очень понравилась Але.

Новогодний утренник в детском саду отмечали намного раньше, чем дома, и Аля волновалась, успеет ли Дед Мороз приехать к ним со своего Северного полюса, да и вообще, узнает ли про их праздник. Нина Пианиновна сказала, что не нужно об этом переживать, потому что она уже отправила ему телеграмму с приглашением. Все девочки оделись на утренник снежинками, а мальчики должны были быть зайцами. Только Денису разрешили надеть костюм мушкетера, потому что он был уже у них куплен – красивый, с большой шляпой и голубой пелериной, отороченной бахромой. И ещё Серёжа оделся Петрушкой и носил на голове высокий яркий колпак, свернутый из листа ватмана. Серёжу назначили быть Петрушкой, чтобы он прочитал такое специальное стихотворение. Он его давно выучил и только ждал повода всем рассказать. Аля знала, что Серёже позволили не быть зайцем, не потому, что он был Сережей, а одна из воспиталок – Сергеевной. Нет, он действительно это заслужил, потому что только один он из группы умел так громко и выразительно читать стихи и даже не стеснялся иногда взмахнуть рукой на каком-нибудь торжественном моменте или топнуть ногой, произнося особенно суровые строчки.

Вот у Али хорошо читать стихи наизусть не получалось. Нина Пианиновна всегда говорила, что рассказывать надо «с чувством, с толком, с расстановкой». Но когда Аля долдонила одни и те же строчки по сто раз, чтобы их запомнить, никакого чувства у неё уже не оставалось, хотя часто бывало, что, только услышав какое-нибудь стихотворение, она могла ощутить очень много радости или огорчения в зависимости от содержания стиха. Ещё надо было рассказывать с толком, но толку от того, чтобы стоять перед всеми и читать наизусть выученный стих, Аля не видела, потому что знала: многие дети отвлекались и вовсе не слушали. Она специально даже после восьмого марта в прошлом году подходила к разным детям в группе и спрашивала, какое стихотворение она читала только что наизусть. И никто ей так и не сказал, про что оно было. Так и зачем тогда им рассказывать? Правда, в Новый год толк вроде бы появлялся: стишок-то надо было рассказать не только группе, но и Дедушке Морозу. Считалось, что в обмен на стишок он даст подарок. Но только вот в прошлом году стихи читали не все дети, а подарки потом раздали всем. Да, а ещё надо было читать стихотворение с расстановкой. Это у Али, как ей казалось, получалось лучше всего, но только Нина Пианиновна была с ней не согласна и говорила, что паузы надо делать не где попало, а осмысленно. Пока Аля повторяла стишок дома, осмысленные паузы у неё получались хорошо, но когда выходила перед всеми, то они уже почему-то не получались.

Мама закрепила у Али на голове заколками-невидимками картонную корону, оклеенную нитями новогоднего блестящего дождика, подтянула до груди белые парадные колготки и оправила подол снежинкового платья. Аля была красавица! Эх, видел бы её сейчас дядя Женя-капитан! В своем белом платье она была совсем как невеста.

Девочки на детский утренник пришли красивые, а мальчики – так себе, ведь в заячьих костюмах не было никакого блеска и уши им на голове толком закрепить не получалось, потому что к таким коротким волосам их никак не приколоть, а приклеивать к голове ничего не разрешают. В группу пока никого не пускали – там был сюрприз, но все и так знали, что это – ёлка. Чтобы её увидеть, надо было сначала выстроиться парами мальчик-девочка. Але выпало встать с Сережей, наряженным Петрушкой. Они взялись за руки, и Аля постаралась заразиться от него через ладошку умением красиво читать стихи. Она раньше никогда ещё не учила такого длинного стихотворения, как в этот раз, и волновалась из-за этого.