Человек слова

Как бы то ни было, теперь мне наверняка должно ещё больше понравиться убивать время, разъезжая на машине, буду проводить в ней часы, но пока я не дошла до этого; всего несколько дней назад Он… как это там говорят – «умер»? И я не думаю теряться ни в городе, ни где-либо ещё. Я, наоборот, делаю всё, чтобы перемещаться как можно меньше, провожу весь день за компьютером; и если мне и нужно выйти, я стараюсь ходить одним и тем же маршрутом. Ни в коем случае не отклоняясь ни на миллиметр, потому что иначе – кто знает… Если я потеряюсь, кто его знает, что может произойти.

Так вот, мне нужно навести порядок в этой дорожной карте слов и не сбиваться с пути, потому что тогда – кто его знает. Элементарный порядок, скажем, главы А, главы Б. В главах А я буду рассказывать о том, как мы познакомились, о нас, о жизни с Ним. В главах Б – о том, как я его лишилась, о жизни без Него. Это также послужит мне нехитрым мнемоническим приёмом (я немного теряюсь в последнее время): А – любовь, А – радость, А – уютно устроиться рядом с Ним. Б – бесчеловечность, Б – жестокость, Б – пустота, Б – возродиться.

Легко запомнить.

Этот порядок, кроме того, будет удобен и для потенциального читателя: он позволяет читать не все главы подряд. Таким образом, человек впечатлительный сможет уберечь себя от безжалостной смерти, боли, от страданий и простых радостей – что, если приглядеться, в целом довольно жестоко; и напротив – тот, кому скучны счастливые любовные истории (счастливые истории всегда грешат некой благостной слащавостью), может пропустить главы А. В связи с этим возникает проблема имён. В главах А, рассказанных от третьего лица, придётся дать имена персонажам, ведь когда повествование ведётся от третьего лица, персонажей полагается как-то называть. И тут возникает загвоздка. Потому что у нас друг для друга имён не было.

Мы потеряли их, когда познакомились. Это первое, что мы сделали – стали обходится без имён. Лично я никогда толком не знала, что делать со своим. То, что меня всегда называют одинаково, независимо от времени суток, от настроения, отношения и расположения духа того, кто это имя произносит, и того, к кому оно обращено, всегда казалось мне странным. Более того, мне трудно понять то смирение, с которым многие принимают своё имя. Или их энтузиазм. Потому что есть люди, которые имена постоянно употребляют и даже ими злоупотребляют в том случае, когда они вовсе не нужны. Некоторые, например, обращаются к самим себе по имени, особенно когда себя ругают («И я сказал себе: “Жорди, тебе не стоило этого делать”»). Другие упорно называют своего единственного собеседника по имени, как будто его можно с кем-то перепутать («Мария-Роза, куда ты дела сигареты?»). И если им не ответили, то повторяют вопрос… вместе с именем!

В общем, в неприязни к именам мы с Кометой совпадали. У меня вызывало сопротивление то, что моё имя раз и навсегда зафиксирует и отсортирует мою индивидуальность. Он, в свою очередь, тоже, казалось, избегал называть меня по имени, тем более – по паспорту; я не помню, чтобы Он хоть раз использовал одно и то же имя, когда звонил или оставлял записку. Как бы там ни было, мы никогда не пользовались именами настолько долго, чтобы они начинали, как им и предписано, вешать на нас ярлыки. Имена менялись, жили всего одно мгновение, иногда несколько дней, иногда возвращались, но уже в другом виде, со сколами и трещинами. Между собой мы разговаривали на странных языках, употребляли чудные имена. Но это никогда не было проблемой для нас, и только когда нужно было их закрепить, возникали сложности.

Думаю, именно поэтому мы так долго выбирали имя для дочки, и дело не в том, что мы не могли с ним определиться – мы не могли решить, нужно ли дать ей одно-единственное имя раз и навсегда. Друзья говорили: «У ребёнка должно быть имя. Конкретное. Иначе он запутается». «У неё ещё будет много поводов запутаться, и гораздо более серьёзных!» – замечала я. Комета же проявлял большую рассудительность в вопросах, касающихся детей. Он однозначно был за то, чтобы давать имена детям, в этом Он не сомневался. Но вся эта заморочка с выбором имён ну совсем Его не вдохновляла. И вот из-за того, что Ему было неохота составлять списки имён, голосовать за самые красивые из них, а потом подсчитывать голоса, а я думала, что дочери не надо давать вообще никакого имени, поскольку оно бесполезно и никогда нам не пригодится, мы долго не могли ничего выбрать.

* * *

Это произошло в тот день, когда мы с Кометой возвращались из Гризонских Альп[5]. По некоторым причинам (здесь ни к чему их объяснять) с самого начала наших отношений они превратились для нас в символичное место паломничества, с ними были связаны особые воспоминания. «А если Зильс? От Зильс-Мария[6]?» – сказала я, тогда ещё полагавшая, что жизнь – это альбом с яркими наклейками, вобравший в себя по-настоящему Прекрасные Мгновения. «Давай остановимся на Марии», – ответил Он, всегда предпочитавший классику. Так мы и поступили. Днём раньше мы обедали в Сильваплане[7], местечке, где слышно лишь гудение пчёл, шелест листвы на деревьях в саду и позвякивание приборов в руках немногочисленных гостей – более чем удачное сочетание звуков. Ночью невероятная гроза обрушилась на пик Корвач, мы видели его сквозь пелену туч из нашего номера. И вот, на следующий день, ясным утром, когда от первых лучей солнца засверкала роса на траве у обочин шоссе, по которому мы направлялись к австрийской границе, не подозревая (теперь-то мне это уже известно), что приезжали сюда вместе в последний раз, – на следующий день, в дороге, мы это решили.

Всем понравилось имя нашей дочки. Мария – всем именам имя, и такое универсальное, такое Нарицательное, будто не имя вовсе. Мы, видимо, подумали, что так у нас получится быстро забыть об имени и сосредоточиться на личности. К тому же мы могли бы вообще не ломать себе голову, потому что у девочки уже было имя, данное ей в китайском приюте, служащие которого нашли её на берегу реки Янцзы. Китайское имя нам нравилось, но было сложно его запомнить, приспособиться к нему и произносить. Нужно было интонировать его правильно, и если мы не попадали в тон, девочка сохраняла олимпийское спокойствие и не реагировала на нас. Однако обернулась с удивлением и любопытством, когда мы назвали её «Мария». Как вкопанная стояла она перед зеркалом в отеле, в течение нескольких часов повторяя это имя, будто впервые увидела себя. Это несколько примирило меня с именами: они всё же могли осчастливить человека. Казалось очевидным, что новое имя девочке нравилось (она ещё не могла этого сказать), а возможно, ей нравилось что-то ещё, например, новая жизнь «с едой и поцелуями», как она теперь любит говорить, а всё остальное – результат случая.

Так или иначе, появление дочки перенесло меня в реальный мир, прежде совершенно мне не знакомый, и я поняла, что в жизни ребёнка имя – это вопрос первостепенной важности. И в жизни родителей тоже. Ты до устали повторяешь «я мама такой-то» – но именно так тебя в дальнейшем будут узнавать в мире ребёнка, который становится и твоим миром. С другой стороны, поводов обратиться к ребёнку всегда полно; фразы типа «надень туфли» произносятся великое множество раз за день, и без сомнения намного убедительнее, если им предшествует имя: оно не оставляет ребёнку шансов сделать вид, что говорят не ему. В то же время между собой, когда наш дуэт превратился в трио, мы продолжали называть девочку разными именами и разговаривать с ней на странных языках, каждый день новых. Она с удовольствием включилась в эту игру. Казалось, это приносит ей настоящее удовольствие.

И сейчас, после трагедии, я по-прежнему меняю ей имена, которые зависят от многих вещей, и она тоже меняет мои. Часто на это влияют путешествия. Так, вернувшись из Мексики, я несколько дней звала её Дихоле. А когда мы позднее поехали туда вместе, я стала звать её Чурубуско (как квартал в Мехико), ещё через несколько дней – Посоле, в честь восхитительного супа, которым угощали нас друзья из Керетаро. У девочки любопытные отношения с именами, что, безусловно, доставляют ей удовольствие. Некоторые ей нравятся, и она нарочно приходит ко мне, чтобы услышать их, а некоторые ей просто необходимы. Например, она говорит: «Сегодня у меня день Га. Называй меня только именами, начинающимися с Га. Ммм, Гагин?» И мы понимаем друг друга с полуслова. Всегда. Это означает, что сегодня ей хочется нежности и ласки. Несколько дней назад я обнаружила её записную книжку с именами, которые давал ей папа. Многие из них оканчиваются на «-икс». Быть может, потому что увлечение дочки Астериксом и Обеликсом вдохновляло её отца на галльские имена. Пиуликс – последнее в списке, вот так я и буду её называть в этой истории. Уф, наконец-то определилась.

Прочитав список её имён, я попыталась вспомнить все те, которыми Он называл меня, чтобы выбрать одно. Я, существо, жившее с Ним в симбиозе на протяжении последних шестнадцати лет, теперь должна выбрать (что естественно) одно из имён, которыми называл меня Тот, частью кого я была. Только какое? Некоторые из них были очень личными, не для чужих ушей. Имя, которое Он давал мне, каждый раз зависело от Его настроения, от дня и погоды. Для меня это были лучшие из Его подарков. Он мог выбрать слова из Юрского периода, например, Велоцираптор, или название почти вымершего вида рыб: какой-нибудь Целакант. Мог – названия частиц, скажем, Фотон, или химических элементов – Стронций. Или просто сочетание звуков: Трумф, Флипс, Котор. В основном, это были имена, которые заканчивались на «-ос», но они вовсе не обязательно отличались округлостью, иногда они были квадратными и имели грани, ершистыми или колкими. Некоторые из них мне казались названиями болезней или кличками кошек и собак, но… Так ли это было на самом деле? Например, Ностос. Время от времени Он называл меня Ностос. Мне казалось, что это кличка собаки, больше подходящая для бультерьера или бульдога. Но выяснилось, что по-гречески «ностос» означает «возвращение». Я этого не знала, у меня очень много пробелов в образовании. А может быть, когда-то и знала, но забыла. Помнил ли Он?

В последние дни я вспоминаю имена, которые Он мне давал, и ищу в словарях, значат ли они что-нибудь. Я всегда принимала их как есть, и никогда об этом не задумывалась. Он некоторое время называл меня Кобольд. Мне это нравилось, имя было уютным и согревало. Но так продолжалось довольно долго, и я спросила, что оно значит. «Это гном», – сообщил Он мне. Я начала было жаловаться, что все гномы уродливы. Но на это Он ответил, что гномихи, наоборот, очень красивы. Я даже и не подозревала, что существовал женский вариант гномов, но в конце концов смирилась с этой мыслью, потому что меня очень привлекали всякие подземные царства, и, как и гномам, мне бы понравилось жить с ним под землёй, чувствовать себя защищённой, быть озорным духом, ветерком, который гоняет пыль, игривой маленькой бурей. К своему удивлению, за эти дни я выяснила о гномах ещё кое-что: они являются родственниками греческих сатиров (от греч. «cobaloἲ»), человекоподобных существ, маленьких и смешливых; сатиры подшучивают над всем и вся и составляют свиту Диониса, одного из любимых богов Кометы.

Мне вспомнились и другие имена, которыми Он меня называл и о значении которых я и не подозревала. Мюон, Эон, Онсра… Мюон (частица, похожая на электрон, она находится в стабильном состоянии всего две миллионных доли секунды), Эон (неизмеримый период времени) – это вполне могли быть слова, выбранные намеренно или удачно подсказанные Его подсознанием (слова, которые Он знал, но уже забыл). Но «Онсра»? Мне кажется, Он никак не мог знать, что «онсра» на одном из языков Южной Азии означает «любить в последний раз». Попал в яблочко! Ах, случай – вот уж кто настоящий сатир!

В конце концов я остановлюсь на последнем имени, которое Он мне дал. Это будет Лот. Оно не имеет ничего общего ни с Лотарией, немецким именем, очень модным много лет назад, ни с Лотос, нимфой, постоянно прятавшейся от Приапа, ни с нежным цветком лотоса. Не связано оно и с библейским Лотом (чья жена превратилась в соляной столб, обернувшись назад), что также вполне могло бы быть. Ни со словом «обормот», одним из любимых, которым Он частенько нас с дочкой называл. Оно происходит от «папалоте[8]». Несколько дней назад Он крикнул мне: «Папалоте!» И я ответила: «Да, чего?» Конечно, я поняла, что Он звал меня (человек всегда знает, когда его зовёт тот, кто неразрывно связан с ним любовью, поэтому таким людям и не нужны имена).

Скажу ещё раз, я не думаю, что Он выбирал имя по какой-то конкретной причине или помнил точное его значение, а может, и помнил, не знаю. Но в то же время я снова с удивлением обнаруживаю, что «папалоте» по-мексикански означает «звезда»: это воздушный змей (или, как там говорят, «комета»), которого мексиканские дети запускают в небо. Практически сразу, как это обычно и бывало, оно превратилось в Лоте, а затем в Лот. Сокращённая версия служила дольше, несколько дней, до самой смерти. На этот раз мы исчезли раньше имён. Значит, оставим Лот. Потому что, как и воздушные змеи, эта Лот просто обожала, когда ею управляли ловкие руки. Ничто ей так не нравилось, как быть столь талантливо ведомой и знать, что всё произойдёт, как Ему захочется. Грешна.

Что касается Его имени – выбор уже сделан. Я буду звать Его Комета. Это было Его прозвище, когда мы только познакомились. И Ему очень шло. Почему Его звали именно так, понятия не имею. Но могу представить сотню причин: потому что кометы неуловимы. Потому что от них исходит жар. Потому что оставляют после себя длинный светлый след. Потому что кажутся очень лёгкими, легко проходят свой путь, как Он, с Его лептосомным сложением, с телом длинным и стройным, когда смотришь издалека. Потому что, как и прочие небесные тела, Он постоянно вращался по орбите, хотя и оставалось небольшое подозрение, малюсенькая вероятность того, что Он может с неё сойти.

Комета… Траектория движения – непостоянная. Форма – неправильная. Студёный пламень, раскалённый лёд[9], как в тех стихах, что он так замечательно читал. Я выбрала это имя для одного из персонажей романа, который сочиняла в последнее время. Само собой, роман так и остался незаконченным. Стоит ли окунаться в озёра фантазии, если тебя внезапно накрывает с головой океан. Но как бы то ни было, это имя Ему подходило. А теперь подходит ещё больше. Ведь кометы, распадаясь на части, проливают звёздные дожди. И кто-то, здесь и сейчас, кромешно тёмной ночью, их ждёт. И они всегда проливаются.

Встаю. Иду посмотреть на спящую дочку. «Пиуликс, Пиуликс», – шепчу я ей. Как всегда, приходится забирать у неё из-под щеки книгу про Астерикса, подаренную отцом. Я прихожу проведать её и называю некоторыми из имён – теми, что вспоминаются в этот момент. Штук двадцать, наверно. А потом возвращаюсь к себе. Снова ложусь. Я провожу дни в неподвижности. На всякий случай. Я уже об этом говорила. По утрам пишу. Себе, другим, пишу по всем имеющимся адресам. Всё утро не отрываюсь от экрана компьютера. Чтобы писать, особо двигаться не надо. Только слегка перебирать пальцами по клавиатуре, как будто играешь какую-то нескончаемую симфонию, приглушённую сурдиной. Я боюсь пошевелиться. Словно передо мной карточный домик, чувствую, что если шевельнусь – Бог знает что может произойти. Таким образом, я почти весь день провожу у экрана компьютера. И так – до возвращения дочки. А вскоре приходит и сестра Кометы, хрупкая, как эльф, лучезарная, как пламя. Дом наполняется радостью: они обе такие весёлые и их веселье заразительно. А потом приходит час, который на долгие недели станет самым желанным. Час, когда я пью Кампари или Джин физ. И наступает приятное притупление чувств, предшествующее ночи, то есть – завершение дня. Конец.

Ночь нежна после кампари. Такие напитки я пила только в отелях, в очень определённых местах. Для того чтобы проснулся аппетит, как принято говорить. Дома мы любили простые напитки: наше пиво, нашу воду, наше вино. Безо всяких изысков, по старинке. И мне нравилось, что в том или ином месте у меня свои предпочтения. Американо[10] – для отелей на берегу моря, кампари – для отелей по соседству с монастырём, Джин физ – для ночных баров в Мадриде, каталонская граппа – для дома в деревне. Всему своё место. В конце концов, те, кто меня знают, в курсе, что я всегда следую своим причудам. Или нужно написать «следовала»? Потому что теперь все мои привычки придётся менять. Только вот проблема – где же моя книга с рецептами коктейлей? Я когда-то подарила её Комете, но Он так ею и не воспользовался. Он не любил пить изысканные напитки дома. И уж точно предпочитал хорошую граппу любому коктейлю.

Я прямо завтра куплю себе шейкер, если найду книгу. А не найду – куплю и то, и другое. Вот мне и нашлось дело. Вернее даже два. (Дело, дело!) Дело – это очень важно. Я щёлкаю пультом от телевизора. Всегда думала, что если однажды им завладею, то стану смотреть какие-нибудь чудовищные передачи и погружусь в самые отвратительные дрязги, выставляемые в них напоказ, телемусор, который Он не мог смотреть, не впадая в глубокую депрессию, и который поэтому мы не смотрели. Сейчас я могла бы, но всё равно не смотрю. Мне просто нравится переключать каналы, иногда останавливаться, зависать на чем-то. И я цепляюсь за какую-нибудь фразу или картинку, которые всегда приводят меня к одному и тому же. На сей раз я застряла на «Пурпурной розе Каира».

Показывают ровно тот момент, когда обворожительный мускулистый искатель приключений сходит с экрана и направляется к Лилли, официантке из Нью-Джерси, сидящей в зале; он говорит ей «Сеньорита, вижу, эта картина вам нравится». Смутившись, она оглядывается по сторонам и спрашивает: «Это вы – мне?» Он настаивает: «Вы провели здесь целый день. Уже в пятый раз её смотрите». Она снова спрашивает: «Вы говорите это – мне?»

Бедная Лилли, ей нужно куда-нибудь положить все яйца в подоле, которые она несёт (некоторые она уже положила неудачно). Как школьница-подросток. Когда задаёшь вопрос, школьники-подростки всегда говорят «Это вы мне?», «Мне?». Конечно, тебе, кому ж ещё. Эта Лилли не из тех, кто берёт инициативу в свои руки. Такие женщины всегда меня удивляют. Не то чтобы я была очень инициативная, нет. На самом деле, я не многие свои затеи довожу до конца.

Но они у меня хотя бы есть.

А1

Сеньорита, вижу, эта картина вам нравится

Вечер октября 1987 года. У неё был ужасно грустный день. И планов на этот вечер никаких. Опасное стечение обстоятельств. Она решила отправиться туда, где надеялась встретить Комету. И не сомневалась, что Он окажется там: Комета был человеком привычки, хотя отнюдь не маниакальной, которой мог изменить ради более интересного дела. Зато её привычки были неизменны. Именно потому, что в тот день, вопреки обыкновению, у неё не намечалось никаких обязательных дел, она решилась на этот, по сути, необычный шаг. Пойти увидеть Комету. Это могло оказаться рискованным поступком, одним из тех, что меняют жизнь. Ей было нелегко подойти к Нему. Ведь они почти не были знакомы. Предыдущие встречи, которые можно по пальцам пересчитать, для Него, конечно, ничего не значили. Для неё, наоборот, важным было всё. Любое слово, любой взгляд наделялись тем или иным значением. Это было одним из её излюбленных развлечений. Она уже некоторое время думала о Нём, но они ни разу не разговаривали. Мимолётная встреча прошлой весной («Сеньора, не хотите ли чашечку чая?») позволила ей почувствовать, насколько Он деликатен. С тех пор они виделись на работе, здоровались друг с другом, но не более того.

И сейчас она хотела прочувствовать и другие вещи. Прочувствовать способность Кометы и Его окружения обольстить её опустошённую душу. Поэтому в тот вечер она приняла твёрдое решение зайти туда, чтобы выйти изменившейся. Или не выйти вообще. Она ещё никогда никуда не приходила (даже в университет) с таким амбициозным намерением. В конце концов, это был всего лишь бар. Хотя, если быть точным, это был больше чем бар. Она слышала о нём много раз и шла сгорая от любопытства. Место было особенным, оно притягивало, и по всему чувствовалось, что бар должен стать, как минимум, местной легендой. Платить или не платить за напиток, было неважно, поскольку те двое оригиналов, которые содержали заведение (на грани разорения, но на гребне славы), не придавали значения деньгам. К примеру, они могли пригласить музыканта из Нового Орлеана или из Филадельфии, оплатить ему билет и пребывание в роскошном отеле, но не собрать публику в вечер выступления из-за недостатка рекламы и коммерческой жилки. Она отсутствовала у них настолько же, насколько присутствовали отзывчивость и гостеприимство. Именно поэтому там не платил практически никто, за исключением Кометы, так как Он, по причине своих странных отношений с деньгами, чувствовал необходимость платить всегда и везде, отделываться от денег под любым предлогом, будто это заразный носовой платок или опасная бумажка, от которых надо держаться подальше. Бар был расположен в старой части города, рядом со старинным монастырём. Там были каменные стены, отражавшие рассеянный и тёплый свет, монастырская атмосфера, обострявшая чувства, и облик деревенского дома, превращавшего любовь в более земную и стихийную. В течение долгого (с точки зрения предпринимательства, конечно, чересчур долгого) времени только посвящённые знали об этом баре, таким образом, в нём никогда не было много народу, и это делало его ещё более привлекательным.

В тот вечер, когда она пришла туда, он ещё должен был быть закрыт. Но поскольку Лот понятия не имела, как работают бары, которые обычно открываются в восемь вечера, она распахнула незапертую дверь и проскользнула внутрь. Там было три человека. Фелипе, в роли бармена, ловко протирал посуду своими аристократическими руками, а его прекрасные кошачьи глаза были устремлены вдаль. В роли хозяина – Микел. Он грубовато и добродушно бормотал что-то под музыку и пытался разжечь огонь в печи. В роли клиента, у барной стойки – Комета. Войдя, она увидела Его со спины, в тот момент, когда Он делал знак бармену. Тот сразу же бросил вытирать посуду и поставил, явно уже в сотый раз, пластинку с душераздирающим звуком саксофона, который, казалось, вырывал с неимоверными усилиями каждую ноту из самых недр земли. Это была (она ещё тогда этого не знала) версия «Loverman», которую Чарли Паркер мог бы и не записать, потому что просто не появлялся в студии, а когда туда всё же приехал (точнее, его заставили приехать), то был под таким кайфом, что, казалось, ни за что не сможет сыграть. Но ему, как ни удивительно, удалось записать песню до конца странными рывками, в чём можно убедиться, слушая её. Она получилась такой чудно́й, что пока её записывали, никому и в голову не приходило, что её ждёт успех. Она была не просто чудна́я, она брала за душу. И в результате не только отлично продавалась, но стала точкой отсчёта в истории бибопа.

Однако Лот о версиях «Loverman» не знала ничего. Она знала лишь, что кто-то играл в этих каменных стенах так, будто задыхался. Ей тоже не хватало воздуха, когда она открывала рот, чтобы обратиться к человеку у стойки, поэтому Лот ничего и не говорила, а только смотрела на Него – это она запросто могла делать, потому что Он был погружён в музыку, сосредоточен на звучании нот. Внезапно Он посылал им страстные воздушные поцелуи, а затем вновь меланхолично брал свой бокал и сигарету. И когда мелодия прекращала звучать, опять просил поставить пластинку. И бармен снова ставил её.

Он даже не повернулся, когда она вошла. Однако тот, кто был за бармена, дал Ему знать о присутствии девушки. Тогда Он учтиво поприветствовал её (настолько учтиво, что Лот это показалось отточенным механизмом, позволявшим сдерживать Его вызывающую дерзость, которую иногда она в Нём замечала) и вновь погрузился в музыку. Она подошла поближе и села у стойки на почтительном расстоянии, чтобы не нарушить одиночества, которого Ему, возможно, хотелось. Ведь они не договаривались о встрече. Виделись иногда на работе, где Он в то время появлялся редко. Однако она всё же могла бы влюбиться в Него и там. Но перед этой стойкой, на фоне мелодии «Loverman», в этом мире, где всё виделось через призму кино, на котором были воспитаны девушки её поколения, Он стал для неё самым настоящим персонажем. Героем для будущего романа. То есть намного более живым, а лучше сказать, более реальным, учитывая, насколько сильнее влияют на нас персонажи в сравнении с людьми. Комета часто укрывался здесь, в недрах этого безлюдного бара. Он сидел если не у стойки, то на каменном выступе в тёмном углу, и оттуда, в одиночестве, окутанный клубами дыма, что-то созерцал в тишине. Когда Он устал от «Loverman», зазвучала «A love supreme», но почти сразу музыка прервалась. Тогда Он попросил того, кто был за бармена: «Поставь песню для этой женщины». Нет, «женщина» Он, наверное, не сказал, быть такого не могло, в подобной фразе Он бы никогда не использовал этого слова. Он бы сказал «дама» или «сеньора», и должно быть, так и сделал. Его друг поставил «Sophisticated lady». Наверное, он подумал, что эта песня точно «сработает», что бы там ни должно было «сработать» и какими бы ни были отношения его друга и клиента со вновь прибывшей. Это была известная песня, безупречная в исполнении Билли Холлидей, одна из тех песен, что и в тысячный раз действует на тебя с прежней силой; из тех, что только глухая тетеря может не знать.