Тосты Чеширского кота

– Какие мы тебе мужики, гусяра, мы дедушки! – и старики швыряли в окно судомойки грязные миски и ложки.

Мы тактично приседали, пропуская посуду над головой. Дежурный прапорщик заглянул к нам.

– Что за непорядок? – поинтересовался он, – Сменам идти на боевое дежурство, тля, а есть не из чего. Шевелимся, молодежь!

В это в этот момент рядом с ним об стену ударилась миска, брызнув шрапнелью склизкой овсянки, и товарищ прапорщик исчез.

…Кое-как мы перемыли посуду и завтрак завершился. Теперь нам предстояло выдраить все полы в столовой. Это была плевая задача. Повар Федя, известный среди гусей, как гуманист с большой буквы «Г», дедушка, забивший на всё, разрешал мыть полы шваброй.

О, какое наслаждение мыть пол шваброй, а не руками! Мы были готовы помыть эти полы дважды, но повар Федя сказал, что хватит мол, мельтешить у него перед глазами, и отправил нас перекусить.

Ели мы очень быстро. За это Федя, выдал нам десерт – блюдце постного масла, пахнущего семечками, крупную соль и буханку хорошо пропеченного хлеба.

– Только не обделайтесь от счастья, – предупредил он.

– Мы обещаем не обделаться, – торжественно заявил Чучундра.

После десерта повар повел нас чистить картошку. Мы увидели большую, новую, сверкающую никелем и краской чудо-машину. Это был апофеоз военно-кухонной промышленности. Такая машина должна была одним своим существованием внушать страх вероятному противнику. Ведь сытого солдата, как известно, победить невозможно.

– Чистит полтонны картохи в час, – гордо заявил повар. – Необходимая техника, очень ценная. Поэтому картошку мы в ней не чистим. Бережём. А вдруг война? Вот тогда мы ее, родимую и выкатим. Короче, вот картошка, вот ножи. Вот эти два бака должны быть полными через два часа. Сделаете раньше, можете отдыхать.

Через два с половиной часа, изрезав пальцы, натерев мозоли и выслушав все проклятия повара, мы завершили чистку картошки.

В утешение Панфил прочел нам стихи.

…Как дней моих уныла череда!Мне некуда направить разум пленный.Слова и мысли – талая водаИ мелочь по сравнению с Вселенной.С чего начать? Наивный человек,С душой усталой, грубой и опальной…Пусть проклянут мой грешный, скучный векЗа то, что не был связан нежной тайной.Ах, вкус любви! Такого не забыть,Бурли, вулкан горячечного бреда.Кто не способен женщину любить,Тот истинного счастья не изведал.Но все уйдет. И воспарит роса,И радуга зажжется ей в замену.Эй, ветер! Дуй в тугие паруса,И вдохновляй на новую измену!Непостоянство – истины девиз,И мы давно и точно замечаем,Что верность – это временный каприз.Не скучен мир! Мы сами в нем скучаем.Долой тоску! Дорога ждет меня.Схвачу удачу, уловив мгновенье,И мне судьба подарит при свете дняСчастливое и вечное паренье!..

…Обед мало отличался от завтрака. Но работали мы уже гораздо быстрее, и нам почти не кидали посуду в окно судомойки. Помыв полы, мы отправились выносить отходы на свинарник.

Два здоровенных бака с помоями с трудом доперли мы вчетвером, изрядно смочив этой дрянью собственные штаны и сапоги.

Свинарем оказался очень грязный и очень веселый солдат. За все время службы он почти никуда не выходил из свинарника, но зато и к нему никто не лез, кроме гусей, дежурящих по кухне.

В свинарнике было тепло и вонюче. В загородках на мокрых опилках лежали свиньи, похожие на грязные контрабасы. Где-то повизгивали поросята, но их не было видно. Мы перекурили с веселым свинарем, который, как выяснилось, на гражданке тоже занимался свиньями и вообще больше ничего в жизни не знал и знать не хотел.

– Что мне нужно? – говорил нам свинарь, беря про запас еще пару папирос. – Ничего! Живу себе, как король. Я даже не комсомолец. Свиньи – не офицеры! Они мне точно ничего плохого не сделают. Если, конечно, пьяный тут не усну…

– А если уснешь? – спросил Чучундра, заинтригованный поворотом разговора.

Свинарь вдруг утратил свою беззаботную веселость и посерьезнел на глазах,

– Если пьяный свалюсь тут и усну – тогда сожрут. Непременно сожрут, – сказал он с какой-то тоской и мукой.

– Но я осторожно пью, с умом. Только у себя в кублушке, а это там, снаружи… – и бросил окурок в навозную лужицу на полу.

Нам пора было возвращаться на кухню.

Ужин обрушился на нас как тайфун. Вечером все были особо злы и голодны. Опять не хватало мисок, и мы не успевали их мыть.

Вопли: «Гуси! Посуду давай!», сопровождаемые грязными мисками, вновь полетели в окно судомойки.

Уже дважды дежурный прапорщик заглядывал к нам, крутил сморщенным недовольным рылом и ободрял:

– Сейчас от помазков-то oгребете люля-кебабов, кони вы в яблоках! Лениться – грех большой! Работа должна быть быстрой и красивой, как смерть пионерки.

Джаггер носился в едальном зале, как черт, заговаривая зубы дедам. Мы терли посуду в кипятке так, что казалось, что вода от наших движений становится ещё горячее.

Навестил нас и повар-гуманист Федя, сообщивший, что попросит наших сержантов оставить нас в наряде ещё на сутки.

– Не то чтоб вы мне очень понравились, – сказал Федя, – но очень уж вы к труду неспособные, вас учить надо.

– Видимо все в этом мире имеет границы, и Федин гуманизм тоже. А безгранична лишь Вселенная, и то лишь на нынешнем этапе познания, – сообщил нам Чучундра.

B окно мойки просунулась шишковатая голова Джаггера и прохрипела так, словно ему уже прижигали пятки:

– Чуваки, давайте миски-ложки, карачун нам приходит! Давать было пока нечего.

Слова у Джаггера явно кончились, и тут я решил, что он рехнулся. Джаггер встал y судомоечного окна и вдруг, перекрывая шум и крики беснующихся стариков, громко пропел приятным хрипловатым тенором:

– Призрачно все в этом мире бушующем… – и сделал паузу. Столовая стихла.

Только кто-то из дедов сказал: «Ого!».

И тут же кто-то другой, более хозяйским и деловым голосом повелительно сказал: «Ну»!

Джаггер продолжил, а Панфил, мгновенно просекший фишку, подхватил вторым голосом:

– Есть только миг, за него и держись…

– Давай-давай, молодые, – поощрительно крикнул все тот же деловой голос, – жгите, черти!

Тут уже присоединился и я, стараясь брать, как можно ниже и не очень фальшивить. И мы втроем грянули:

– Есть только миг между прошлым и будущим…

А дальше, набрав воздуху в грудь, словно ставя на карту все:

– Именно он называется жизнь!..

Обнаружилось, что непоющий Чучундра вполне успешно посвистывает в нужных местах.

И пошло-поехало.

B едких клубах содового пара, полоща миски красными опухшими руками, мы с Панфилом заливались, словно демоны в аду. Чучундра посвистывал, а Джаггер снаружи вел основную партию, подавая и убирая посуду.

Все слушали молча, лишь иногда подбадривая нас воплями: «Давай еще, Карузы!»

Мы давали еще. Мы разжалобили всех, исполнив «Машина пламенем объята…», перепели всего Бумбараша и перешли к неуловимым мстителям. Ужин кончился.

– Аншлаг! Овация! – радовался Джаггер, – Пиплы реально колбасились. У нас и в кабаке не каждый вечер был такой успех…

– Ещё пара таких концертов и мы тут сдохнем, – сказал Панфил, – без всяких оваций.

– Я думаю, точно сдохнем, – согласился Чучундра. Говорил он несколько сдавленно, поскольку губы его занемели и оставались в таком положении, как будто он свистит до сих пор.

– Но есть вариант, – продолжил Чучундра, – знаете ли, любезные друзья, что когда начнутся караулы, а начнутся они скоро, то те, кто ходит в караул, не будет делать наряды по кухне.

– Вопрос, как влезть туда, – сказал я.

– Говно вопрос, – заявил тут же Джаггер, – мне Чингачгук рассказывал, что у них в призыве кто лучше радиообмен писал, того первыми с кухонь поснимали в караулы ставить начали. Там шарить нужно.

– Ну, мы, в общем-то, и так все неплохо пишем, – сказал Панфил, – вот только Бабай у нас чуть слабоват, но мы его подтянем.

– Ботать по-аглицки будешь у меня, как сэр и пэр, – заорал Джаггер и треснул меня по плечу…

Мы почти закончили наряд по кухне. Еще нужно было напоить чаем и накормить бутербродами ночную смену. Но их было немного.

В полвторого ночи в столовую завалились человек тридцать сонных микрофонщиков. Им предстояло, подкрепившись, с двух ночи до восьми утра подслушивать натовские самолеты и искать новые частоты радиообмена.

То же самое ожидало и нас по окончании учебки. Впрочем, до этого было еще так далеко…

Еще через пару недель рота действительно была разделена, как и предсказывали Чучундра и Джаггер. Более шарящая половина была допущена до караулов и перестала ходить в наряды по кухне. Наша компания, включая Кролика, но исключая Батю, оказалась в первой половине.

12

…Каждый караул начинался с развода, на котором дежурный по части (ДПЧ), обычно какой-нибудь капитан или старлей, проверял знание устава караульной службы. Пауза между его вопросом и ответом кандидата в наряд, расценивалась, как жестокое, злонамеренное незнание. Не ответив на вопрос ДПЧ, можно было тут же вместо караула оказаться на кухне…

– Так мой праведный еврейский прадедушка учил Тору, как мы учим этот чертов устав, – сказал как-то я.

Прадедушка вызвал широкий интерес.

– Вот это да! – удивился Джаггер. – Так ты что, еврей? Кто бы мог подумать? Что же ты в армии делаешь?

Я вздохнул и пожал плечами. Мне и самому было слегка неудобно. Во-первых, я не очень ощущал себя как-то особенно по-еврейски. Во-вторых, действительно не слишком понимал, что я делаю в армии.

– Бабай, а я думал, что ты грузин какой-то, – сказал Панфил, – a тут вон оно что… Прадедушка, говоришь… Стихи тут пописываешь… Тебе Мандельштам не родственник?

Я вздохнул ещё раз. Мандельштам не был моим родственником.

– Ну и ладно, не родственник и хорошо, – вдруг потерял интерес к теме Панфил, понявший, что, не имея такого родственника, я вряд ли составлю ему поэтическую конкуренцию.

Другие аспекты моего происхождения его вообще мало интересовали.

Чучундра, чтоб я не зазнавался, заявил, что в его роду были шляхтичи, вятичи, рюриковичи и два рабиновича. Хотя насчет рабиновичей – это еще не точно.

Джаггер добавил, что у Чучундры были в роду пустоболы и китайские императоры, и закрыл было национальную тему, но случившийся неподалеку Батя, учинил мне допрос.

– Так что, только прадедушка яврей? – спросил он сурово, – а дедушка? Тоже? А другая родня?..

– Эх! – махнул рукой Батя, явно чем-то расстроенный, – что же всё как-то в жизни не так…

– Чего ты, Батя, – удивился я, – чего пригорюнился?

– Потому что, Бабай, если бы у меня прадедушка был яврей, – объяснил мне Батя, – то я не в леспромхозе бы жопу всю жизнь морозил. А сидел бы себе где-нибудь в Африке и бананы бы ел.

– Батя, но ведь Бабай тут с нами живет, – вон даже в армию умудрился попасть, мудило такое, – попытался образумить Батю Джаггер.

– Да какой он яврей, – разочарованно махнул на меня рукой Батя, – он так, одно название. Добрый он, куревом делится. Я их видал, явреев-то, в клубе у нас, в леспромхозе на плакате. Сионские агрессоры. Урки настоящие! Бабай не похож…

– Ладно, – сказал я, – не могу же я быть похожим на всех сионистских агрессоров сразу…

Пора было собираться в караул. Мы уже были готовы выйти под неверный свет полярного сияния, но Панфил объявил, что почитает нам стихи. И почитал…

…Человек, пронзивший кистью время,Гений всех времен, эпох и дат,Дарит взгляд ушедших поколений,Позволяя сделать шаг назад.Станет звук увядшим и бесплотным,Стих умолкнет и умрет язык,Но живут нетленные полотна —Сжатый меж столетиями миг.Было ль у людей пещерных слово?Память стерла тот наивный век,Но бегут наскальные бизоныСквозь века. И вечен этот бег!А теперь в цене маститых шайка…Что ж, не в первый, не в последний разИстина, таланты возвышая,Не умрет, в отличие от нас.Сколько живописцев позабыто,Сколько будет позабыто впредь.Всех пропустит время через сито,Разделяя золото и медь.Человек, пронзивший кистью время,Верь в себя. Для остальных – пишиБоль свою на полотне сомнений,Краской выжимая из души.

13

…Что милей всего на свете? Сон! Так, кажется, звучал ответ на одну загадку времен царя Соломона…

Хуже всего – невозможность выспаться. Молодой солдат не должен много спать. Желательно вообще. Это золотое правило в армии, по крайней мере, в нашей воинской части. Принцип, возведенный в абсолют.

Гусь, которому удалось поспать более двух часов подряд, это явный недосмотр сержантов. Поэтому мы постоянно пребываем в состоянии легкой прострации и недоумения. Силы наши всегда на пределе и их не хватает на организованное сопротивление.

Мы заняты постоянно. Мы занимаемся физкультурой, когда не учимся. Идем в наряд, если не укрепляемся спортом. И вновь учимся, заканчивая наряд.

Нам полагается свободное время, два часа в день. Минут шестьдесят из законных ста двадцати мы чистим снег. Снега в Тикси хватает на всех.

Занятия для свободных от нарядов бойцов длятся по десять-двенадцать часов в день.

Мы изучаем расположение натовских авиабаз в различных регионах: Североамериканский континент, Европа, Тихоокеанская Зона. Мы запоминаем на зубок ТТД американских самолетов.

Мы знаем, как идет радиообмен между Комитетом начальников штабов и Пунктом управления пуском межконтинентальных баллистических ракет.

Мы знаем, кто с кем и какими данными обменяется в эфире перед началом Третьей мировой войны.

Мы знаем также, что она не начнется внезапно. По крайней мере, для нас. У нас останется время перекурить.

Много часов отведено политзанятиям. Нас заставляют любить Родину и ненавидеть вероятного противника. Остальных можно просто подозревать.

Замполит Дядя Ваня часто приходит в учебную роту, предварительно убедившись, что мы не чистим оружие. Он долго и нудно рассказывает нам об ужасах капитализма и завоеваниях Коммунистической партии, бубнит что-то про съезды и пятилетки. И в конце неизменно интересуется, кто из комсомольцев хочет выступить.

Выступающий у нас всегда один и тот же. Это Батя. Уже с середины замполитового бенефиса, он истово тянет вверх широкопалую, мозолистую лапу с обкусанными ногтями. Получив слово, торопливо и радостно выпаливает:

– Народ и партия – едины!

Кроме этого, Бате обычно сказать было нечего. Он садился, очень довольный собой.

Радовался и Дядя Ваня такому народному отклику. Но больше всех, разумеется, был счастлив Джаггер, который и научил Батю этой волшебной фразе.

B общем, занятия на фоне недосыпания и постоянной тяжелой физической занятости, давали парадоксальный эффект.

Махровым предательским цветом распускался в наших комсомольских душах жгучий интерес к нашим врагам. И одновременно прорастала постепенно коварная плесень ненависти к окружающей нас действительности.

По крайней мере, замполита ненавидел, кажется, даже сам командир части.

Чтобы как-то примириться на время с безумной реальностью, мы просили Панфила почитать стихи, а тому всегда было что почитать…

…А если не смогу лететь,И сбросить крылья мне придется —Пойду пешком, все обойдется,Я снова буду песни петь.А если не смогу идти —И сяду, сбив о камни ноги,То (вы не будьте слишком строги),Я попытаюсь доползти…

И еще…

…Устал, устал,Устал тебя я ждать.Устал тоскойБыть ежедневно пьяным.Так могутТолько птицы уставатьНеделями летяНад океаном…

…B караулы мы попадали примерно пару раз в неделю, и это был лучший наряд из всех возможных. Сержанты, ходившие начкрами, меньше вязались к нам. Принимая, видимо, во внимание, что автоматы-то – вот они, под руками.

В карауле можно было спать в тепле два часа подряд после каждой смены. Короче, это была лафа, реальная, но короткая.

Караулку мыли только один раз в сутки в конце наряда. Смены на постах длились по два часа, и это был двухчасовой холодный ад, тянувшийся вечность.

После этого полагалась двухчасовка отдыха без сна. Время проносилось безжалостно и быстро, но можно было пожрать, покурить и поговорить за жизнь с товарищами. Это называлось – отдыхающая смена. Затем следовал дозволенный двухчасовой же сон, пролетавший ровно в один миг. Таким образом, караульный четыре раза в сутки спал, охранял пост и отдыхал с чаем и папиросами. Это был прекрасный наряд.

…Я стоял, прислонясь к стене продсклада, одетый в ватные штаны, пошив и толстенные новые валенки с двумя парами байковых портянок в их войлочном нутре.

Воротник и капюшон пошива были подняты, а физиономию мою закрывал лепесток-слюнявчик.

Поверх пошива на меня был напялен огромный овчинный тулуп в полный рост. На руках трехпалые солдатские перчатки, а сверху еще гигантские меховые рукавицы.

Всё это великолепие, как торт вишенкой, было украшено автоматом с примкнутым магазином.

Автомат на меня надевали однополчане. Поднять руки вверх в тулупе просто невозможно. В случае чего, я не смог бы не то что стрелять, но даже сдаться.

Я оттолкнулся от стены и пошел вокруг склада. На другой стороне, через дорогу, в желтушном свете прожекторов, вяло подпрыгивала столь же нелепая фигура. Джаггер, а это был он, попытался помахать мне рукой, но не смог. Не пускал тулуп.

– Бабай, пошли покурим, – заорал он мне. Голос из-под слюнявчика звучал придушенно.

Конечно, часовым нельзя ни курить, ни разговаривать. Поймают – вывернут мехом внутрь. Но кто же в мороз и тьму потащится на склады проверять посты? Нет у нас таких офицеров. Их таких еще в Гражданскую перебили… Комиссары в пыльных шлемах… Короче, кто не рискует, тот не курит на посту.

Я перешел через дорогу и мы принялись закуривать. Прежде всего, я зубами стянул рукавицу и перчатку с правой руки. Джаггер повернулся боком. Я вытащил пачку «беломора» из кармана его тулупа. Точно так же я извлек спички, но уже из другого его кармана. Джаггер рукавицей принял перчатку у меня из зубов. Я продул и примял папиросы, одну сунул в синие губы Джаггеру, другую себе, отвернув вниз намордники лепестков.

Нужно было поторапливаться, руки стремительно леденели. Чиркнул спичкой, спрятав её от ветра в лодочке ладоней, дал прикурить ему и себе. Затем, как можно скорее вернул в карманы Джаггера спички и курево, и натянул перчатки с рукавицами.

«Беломор» еще хорош тем, что его, родимого, можно курить, не вынимая папиросу изо рта.

Погода была ясная, радостное полярное сияние окрашивало снег вокруг нас в цвета дискотеки. Мороз ощущался градусов в сорок, да и ветерок, метров восемь, а то и десять в секунду, добавлял удовольствия. Лицо и губы леденели стремительно, так что курить расхотелось очень быстро, а трепаться тем более.

– Давай, Бабай, покедова. Скоро смена, отогреемся, – просипел Джаггер и выплюнул окурок, испустивший синеватый, тощий дух.

– Скоро, Джаггер, – поддержал я, – всего ничего, полтора часа пооколеваем, и мы в избушке.

Слово «пооколеваем» удалось мне плохо. Рот замерзал нещадно.

Я побрел через дорогу обратно на свой пост, по пути поднимая на задубевшее, немеющее от холода и ветра лицо, клапан слюнявчика. Оказалось, что пока я курил, ткань его, промокшая ранее от дыхания, замерзла насмерть. Было чувство, что я пристраиваю на морду кусок выдержанной на морозе жести.

Руки после процедуры прикуривания так и не согрелись. Решив согреться движением, я сделал пару кругов по периметру поста.

Было видно через дорогу, что Джаггер делает то же самое. Фигура его, причудливо расцвеченная полярным сиянием и прожекторами, то появлялась, то исчезала в тени складов. Ледяной ветерок доносил однообразные матюки.

Физическая активность привела пока лишь к одному результату, а именно – у меня начали мерзнуть ноги. Что касается рук, то они не то чтобы не согрелись, а просто окоченели. Я припустил вокруг склада со всей возможной проворностью, путаясь в тулупе.

«Если упаду, то сам хрен встану, – подумал я. – Завалюсь, как мамонт, и замерзну».

Тут мне стало понятно, почему командир части приказал не примыкать штык-ножи к автоматам, чтоб караульные не покалечились, падая хоботом вперед на боевое оружие. Мысль об автомате меня здорово успокоила.

«Не смогу встать, буду стрелять, чтоб услышали», – решил я и порысил дальше. Тактика согревания бегом явно не помогала. Холод и ветер постепенно превращали в лед мои молодые конечности. И лед этот неотступно поднимался все выше, вкрадчиво стремясь к самому сердцу.

Мне вспомнилась сказка про Снежную Королеву. Как там звали этого бедного мальчика? Кай, Кий, Гай? Сейчас не припомнить, холод отвлекает и не дает думать. Время тоже замерзает и останавливает свой ход. Понятно, почему он должен был сложить именно слово «вечность», а не «мир, труд, май», например…

Я перестал изображать бег в тулупе и вновь облокотился о промороженную насквозь дверь склада, обитую рубероидом. Справа от меня, прямо на стене, болтами в палец толщиной, был навсегда привинчен здоровенный железный телефон. По нему, в случае чего, я должен был передать сигнал тревоги в караульное помещение.

Мелькнула глупая мысль, как бы удивились сейчас в караулке, если бы я позвонил и крикнул: «Тревога! Нападение на пост!». Откуда, кто? Вокруг, хрен знает на сколько километров, промерзшая тундра и полярное сияние над головой. Тут нету даже волков, ибо им нечего жрать зимой.

Мысль мелькнула и угасла при взгляде на телефон. Он оброс толстым слоем серого инея. Одно лишь представление о том, что мне придется вытащить голую руку на мороз и взять это промерзшее железо, вызывало ужас.

Я понял, что, что бы ни случилось, я ни за что не прикоснусь к этому стальному куску космического холода. Даже смотреть на телефон было зябко. Я отвел взгляд в сторону.

Полярное сияние услужливо осветило теплотрассу, покрытую деревянным коробом. Возле самой стенки склада короб расширялся в какой-то деревянный куб, внутри которого вероятно прятались краны, вентили и прочие сантехнические потроха.

«А внутри-то наверное тепло» – подумал как бы не я, а кто-то другой в моей голове. «Куда это я?» – спросил я сам себя, а обледеневшие ноги уже волокли моё остывающее тело сторону теплотрассы.

Поверх деревянного куба оказалась крышка. Имелась и щеколда, но замка не было. Не знаю каким образом, я взобрался наверх. Уцепил деревянную держалку замерзшей рукой и, приподняв тяжелую, обитую войлоком и рубероидом крышку, сдвинул ее сторону.

Из-под крышки вырвался пар, и в лицо мне ударил запах нагретого болота. «Там тепло», – опять сказал кто-то в моей голове. «Да ну его нахрен, там наверное стекловата», – возразил я ему. Но он меня уже не слушал.

Моё тело покрепче сжало автомат и вниз головой нырнуло в тропический сумрак. Я упал на что-то мягкое. Не знаю, на что. Может быть, войлок, может быть стекловата, мне было все равно.

Минут через десять, кое-как перевернувшись головой вверх, я почувствовал что согреваюсь. Руки я поднять не мог. Поэтому, упираясь головой в крышку, сумел ее передвинуть и почти вернул на место, оставив для освещения, тусклую щель сантиметров в пять.

Я лежал на спине и блаженствовал.

Воняло баней и какой-то тиной. Тепло возвращало к жизни мои окоченевшие члены.

«Погреюсь минут пятнадцать-двадцать, – подумал я, – и буду выбираться наружу».

«Не так уж все и плохо, – мнилось мне, – жить-то можно. Вот закончится учебка, и я стану микрофонщиком или пеленгаторщиком. Буду ходить на настоящие боевые дежурства».

Я представил себя за приемником с гарнитурой на голове. Пальцы мои щелкают по кнопкам настроек и крутят верньеры. B уши струится военный эфир. Рот сурово выкрикивает команды в черный эбонитовый микрофон и требует дать пеленг.

В эфир выходит вдруг гражданский «Боинг» на частоте самолета-разведчика. Я слышу искаженный помехами голос пилота:

«Sky bird, Sky bird, this is board number 14145. Mayday, Mayday, Mayday!

…stand by my traffic message following…

…I have 300 passengers on the board…

…Toilets number one, two… all toilets shut down. Help! Mayday!»

…Жалость охватывает мое сердце. Оказаться над облаками с неработающими туалетами и тремя сотнями капризных иностранцев – такого не пожелаешь и врагу.

Помочь бедняге я не в силах, и поэтому мне остается только наблюдать за развитием событий.

«Help me, мудило грешный, – умоляет пилот и продолжает, почему-то, голосом Панфила, – вставай, придурок! Братушки! Я нашел этого урода».

В лицо мне бьет свет электрического фонаря. Чьи-то руки хватают меня за воротник и рукава, и выдергивают из теплотрассы, как репку.

Я вижу перед собой Панфила, Джаггера и ещё двоих наших гусей из караула, тех, что должны нас поменять.

Искали меня недолго. На мое счастье сержант Налимов поленился тащиться на пост лично и послал Панфила сменить караулы. Панфил веселился от души и называл меня бомжом из теплотрассы, а окоченевший Джаггер злился, поскольку на его посту подобного оазиса не нашлось.