Антропология детства. Прошлое о современности

Как бы христианство ни боролось с этим, одно дело – декларируемая норма, другое – насколько она проникла в сознание людей. На такое отношение к детям смотрели сквозь пальцы, наказывали наложением епитимии, штрафами, но это не было позором, общество не содрогалось от подобных деяний, и так было века до XVI–XVII-го (Арьес 1999: 16–19).

Ф. Арьес полагает, что смертность среди детей была столь чудовищная, что к ним попросту не успевали привязаться. М. Монтень в шестнадцатом веке пишет: «Я потерял двоих или троих детей, когда они были в грудном возрасте, не то что б я не сожалел о них, но не роптал» (цит. по Арьес 1999: 49; 137). В этой фразе больше всего поражает, что сам Монтень, писатель, философ и гуманист, которого мы читаем и почитаем по сей день, не помнит, сколько точно младенцев он потерял – то ли двое, то ли трое!

Подчеркну и повторюсь, что речь идёт не о родительской любви и заботе, а о глобальной социо-культурной установке: цена детской жизни несопоставима со взрослой. В XIV в. в списках жертв голода или очередного приступа эпидемии чумы счёт ведётся в основном домохозяйствами, упоминаются прежде всего мужчины, женщины в качестве жён или родственниц умерших, малых же детей вообще не пересчитывали и не упоминали поимённо. (Хотя одну из вспышек эпидемии в Италии в районе Прато в 1363–1364 гг. назвали «детской чумой» именно из-за преимущественно детской смертности). В личных же документах того же времени, в письмах, в жизнеописаниях, есть множество рвущих душу строк, описывающих семейные трагедии и болезни любимых детей (Гис, Гис 2002).

При этом новорождённый ребёнок – что-то вроде «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка», явившаяся из иного мира. Настоящим человеком ему предстоит стать. Культура делает из ребёнка полноценного и полноправного члена социума, заботясь об освоении им социальных норм, знаний, навыков и ценностей; о формировании эмоционального и когнитивного стиля, характерного для представителей той или иной общности, а также о его телесной красоте. Это называется «социализацией».

Социализация

Социализация — это интеграция ребёнка в человеческое общество, освоение заданных ему социальных ролей.

Механизмы, приёмы, институты социализации стали центральным предметом исследования психологической антропологии и той её области, которая занимается этнографией детства.

Как дети в разных культурах осваивают культурный багаж? Какие можно выделить модели социализации?

Кто может быть субъектом социализации, проще говоря, кто выступает в роли воспитателей ребёнка – родители, родственники, сверстники, наставники и педагоги?..

К сфере социализации можно отнести и практики ухода за младенцами (как кормили, пеленали, наказывали, приучали к гигиене и т. п. – всем этим начала интересоваться ещё Школа «Культура и личность», начиная с 1930-х гг.), и всё многообразие обрядов детского цикла, которыми окружают ребёнка с момента его появления и которые отмечают каждый его шаг вхождения в мир людей, включая многочисленные обереги, которые отводят от него злых духов и всяческие немочи, и обряды инициации, изменяющие социальный статус ребёнка и открывающие ему доступ к эзотерическим знаниям (подробнее см. Очерки 2 и 3), а также обучение различным профессиональным навыкам, равно как и системы образования, начиная с обучения основам грамоты в письменных обществах. Среди глиняных табличек Междуречья сохранились свидетельства обучения детей письму. Знаменитые гимназии в Древней Греции. Берестяные прописи мальчика Онфима, найденные при раскопках древнего Новгорода, датированные XIII веком.

Стоит ещё упомянуть, что, согласно большинству традиционных архаичных представлений о новорождённом, без неустанной заботы со стороны взрослых он даже физически вырастет совсем «неправильно». И из ребёнка в буквальном смысле «лепили» человека, причём человека красивого, согласно канонам красоты, господствующим в обществе. В связи с этим практиковались многочисленные манипуляции с телом младенца: разные варианты тугого пеленания – чтобы выпрямить все члены его тела, и он рос ровным; заковывание ножек девочки в колодки, чтобы не росли, как это принято было в аристократических слоях в средневековом Китае; изменение формы черепа посредством наложения различных повязок или «шапочек» на голову новорождённому или фиксирование его головы в люльке при помощи особых приспособлений, такие обычаи были распространены во Франции и сохранялись в некоторых сельских регионах её вплоть до XIX века (Любарт 2005: 234–236; 15). Могли практиковаться такие вещи, как прокалывание ушей (чтобы лучше слышал), татуировки и шрамы; в Австралии и Океании, например, они могли быть оберегами от злых духов, могли способствовать будущей фертильности или свидетельствовать о прохождении ребёнком определённых обрядов, что существенно повышало его социальную значимость (подробнее о практиках социализации см. Этнография детства… 1983; 1988).

Медицинское наставление XII века, приписываемое Тротуле Салернской, настойчиво рекомендует смазывать нёбо новорождённого мёдом, а язык промывать горячей водой, «чтобы он мог правильнее говорить», уши «немедленно прижать и придать им форму», тело выпрямить при помощи свивальника. Современник упрекает средневековых ирландцев, что те не пеленают детей, оставляя новорождённых «на милость безжалостной природы», и изумляется, что, несмотря на это, у ирландцев красивые сильные тела (Гис, Гис 2005: 215–216).

Итак, каждая культура и историческая эпоха по-своему создаёт образы ребёнка и детства своим ценностным отношением к ребёнку, обычаями и обрядами, сопровождающими взросление. И каждая культура, и каждое общество по-своему прокладывают путь ребёнка в мир взрослых.

Время детства

Долгое время считалось, что у архаичных народов детство чрезвычайно кратко. Как только ребёнок учится ходить и как-то себя обслуживать, его быстро начинают приучать к труду. Если это охотники – ему дают лук и стрелы, или детский гарпун, если это морские охотники. Если это скотоводы, дают лассо, и ребёнок целыми днями упражняется, накидывая лассо на пенёк. Уже к годам пяти он может охотиться на какое-то мелкое зверьё, якобы добывая себе пропитание. Н.Н. Миклухо-Маклай описывает детей папуасов 4–6 лет, которые помогают родителям обрабатывать огороды, ловко метают палки наподобие копий, стреляют из лука, могут подбить какое-то мелкое животное или залучить рыбу. Рассказывая о народах Севера, советские этнографы описывали, как краток у них век детства, как рано их дети осваивают охотничьи навыки, выслеживают добычу, ставят сети или капканы, управляются с настоящей лодкой. В этих описаниях исподволь присутствует сравнение, как при социализме наши дети играют, учатся в школе, как о них заботятся взрослые, а эти несчастные, только чуть-чуть подрастут и окрепнут, включаются в трудовой процесс, разделяют со старшими все тяготы сурового быта и опасной охоты (Эльконин 1978: 41–47).

Итак, долгое детство – это завоевание цивилизации. С одной стороны, оно роскошь, которую может позволить себе общество, обладая некими избыточными ресурсами жизнеобеспечения, когда малолетние могут многие годы не участвовать в добыче пропитания. С другой стороны, это необходимость, потому что, чтобы быть взрослым в цивилизованном обществе, надо многому научиться, овладеть багажом знаний, освоить сложные профессии.

Всё это так, но столь ли однозначна связь «цивилизованности» и «долгого века детства»? Хорошо известно, как в «цивилизованных» и технически оснащённых индустриальных обществах может широко использоваться детский труд, и известно множество описаний детских игр, обрядов, развлечений у народов, ведущих образ жизни, близкий первобытному (Minz 2006; Тендрякова 2015: 109–118).

Те же этнографы, которые описывали суровое и непродолжительное детство народов Севера, оговаривались, что у них нет привычного нам разделения на детей и взрослых. Л.Я. Штернберг отмечал, что цивилизованному человеку трудно себе представить, какое уважение выказывают подросткам 10–12 лет, почтенные старцы внимательно выслушивают их реплики и отвечают им с той же серьёзностью и вниманием, что и своим сверстникам (Эльконин 1978: 46).

Миссионеры и этнографы, которые работали среди племён Центральной Австралии ещё в XIX в., когда их традиционный уклад жизни был относительно сохранён, с удивлением отмечали, как рано дети аборигенов овладевают охотничьими навыками, как искусно управляются с бумерангами и копьеметалками, но несмотря на это их не берут в серьёзные охотничьи походы, запрещают охотиться на определённые виды дичи. И, напротив, как только мальчик-абориген прошёл через определённые обряды инициации, его статус кардинально меняется, он становится равным среди старших мужчин (Берндт, Берндт 1981). Так кого аборигены считают ребёнком, для которого пока что многое под запретом, а кого взрослым?

Камнем преткновения тут становится вопрос, как в том или ином обществе проводится грань между ребёнком и взрослым?

Что именно берётся за критерий взросления?

Каждая культура накладывает свою «сетку» понятий на универсальный генетически обусловленный процесс онтогенеза. «Быть взрослым» в каждом историко-культурном контексте понимается по-своему.

С биологической точки зрения «детство» можно определить как период от рождения до наступления половой зрелости человека, то есть до 11–15 лет. Но половая зрелость – не единственный параметр биологического взросления/созревания организма, за точку отсчёта можно взять и другие, не менее важные, показатели.

По биологическим критериям, раннее детство заканчивается с появлением первых постоянных зубов в возрасте около шести лет, а взрослой человеческая особь становится с появлением последних постоянных зубов – к 21 году (Кребс 2012).

Ещё один критерий – созревание мозга. У новорождённого человека мозг намного менее развит, чем у новорождённых приматов. Это как раз и является биологическим основанием более продолжительного детства у Homo (возможно, ещё задолго до появления Homo sapiens), чем у их ближайших родственников – приматов. Созревание требует, с одной стороны, пролонгированного детства, а с другой стороны, в свою очередь обеспечивает высокую лабильность, а значит, и обучаемость (Кребс 2012). Это выступает как необходимая биологическая предпосылка обучения и формирования присущих только человеку психических функций, таких как речь и вербально-логическое мышление (Changeux, Goulas, Hilgetag 2021; Хомский, Бервик 2018: 163–248). В онтогенезе происходят многочисленные изменения в мозге – увеличение объёма, структурирование синаптической архитектуры и образование коннектом (см. выше) – но сами по себе они не видны и проявляются только косвенно в новых навыках и умениях ребёнка. Так что столь важный процесс, как созревание мозга, культура не выделяет.

Ни в одной культуре, ни в одном обществе физиологические признаки взросления не фигурируют напрямую: в разных историко-культурных контекстах они по-разному отмечаются и осмысливаются (или игнорируются): появление молочных зубов, первый коренной, признаки полового созревания – всё это находит своё отражение в обрядах и манипуляциях с ребёнком. Онтогенетические изменения мозга в обыденных представлениях, конечно же, не отражаются, но отмечается первое слово ребёнка, обретённый навык, готовность к обучению… Биологические изменения «вступают в силу», становясь вехами на пути взросления, лишь после проведения связанных с ними определённых ритуальных действий – так общество санкционирует и принимает к сведению физическое созревание ребёнка.

Биологические критерии перехода из детства во взрослость, конечно, важны. Но культура относительно независимо от биологии осмысливает детство и по-своему проводит границу между детьми и полноправными взрослыми.

Когда европейские исследователи говорили о «коротком» детстве первобытных народов, они ориентировались на принятое у нас представление о взрослости: взрослый – это тот, кто трудится, участвует в хозяйственной деятельности, задействован в системе жизнеобеспечения. Участие в общественно значимой трудовой деятельности как критерий взрослости – в истоках своих вполне марксистское представление о возрастном делении.

Но не факт, что этот критерий «работает» в любом обществе. Вспомним возрастные инициации, столь распространённые во многих архаичных обществах во всём мире. Взросление и обретение статуса полноправного члена социума в таких обществах немыслимо без инициации. Это комплекс обрядов и эзотерических знаний, которые должен пройти молодой человек, прежде чем он на равных правах со старшими будет восседать в мужском доме (Новая Гвинея) или принимать участие в важнейших событиях племени. У аборигенов Центральной Австралии, например, в племени аранда, первые обряды инициации начинаются, когда мальчику 12 лет, а последние завершаются, когда 25–30. Только после последних обрядов инициации, когда молодой человек посвящён полностью в тайную жизнь племени, он считается полноправным и полноценным взрослым мужчиной. Здесь мы сталкиваемся с другим пониманием «взрослости»: взрослый – это человек высокого статуса, полнопосвящённый. И критерий такой взрослости – достойное прохождение обрядов инициации, а не умелое владение бумерангом или копьеметалкой.

Как представлялись возрасты жизни и как представлялась взрослость в европейской истории?

В трактате XIII в. «Большое собрание всякого рода вещей» сведения о возрастах жизни помещаются в том же томе, где объясняются физические параметры мира, числа и меры. Всего у человека семь возрастов жизни: enfance – детство, которое сажает зубы, от рождения и лет до 7; puerita (дитя) – лет до 14, человек в этом возрасте «подобен глазному зрачку»; далее следует adolescence – отрочество, до сих пор было вполне понятно, почти как и сейчас – раннее детство, подростковый период, отрочество, но сходство мнимое, чем больше автор/ы трактата/ов приводит разъяснений, тем более запутанной становится картина. Отрочество, оказывается, продолжается до 21 года, а иногда лет до 28, ну уж никак не позже 30–35 лет, и главные признаки этого возраста жизни – то, что все члены тела гибки, что человек ещё продолжает расти (и это-то при ранних физических нагрузках в те века? – М.Т.), и что он способен родить себе подобного. При таком отрочестве молодость продолжается до 45–50 лет, когда человек достигает своего расцвета и в силах помочь другим людям. Затем следует зрелость, которую автор классификации называет тяжестью, человек становится тяжёл и в мыслях, и в поступках, и в манерах. А потом наступает vieillesse, старость, «она длится лет до 70, а может быть и до самой смерти» (!? – М.Т.). И последняя стадия старости senies, «когда старик весь полон кашлем»… (Арьес 1999: 30–33).

«Нет пограничных столбов между разными периодами жизни, это мы ставим их».

Януш Корчак

Как мы можем видеть, категория «детей» весьма расплывчата, в неё попадают и новорождённые, и «дети» лет 14, те, кого мы называем «подростками». Подростки же объединяются с людьми взрослыми, по нашим понятиям, даже не молодыми, а уже зрелого возраста. В календаре возрастов XVI в. встречается реплика: «Ребёнком становятся в 18 лет», а о другом персонаже 24-х лет говорится: «сильный и добродетельный ребёнок». В другом же источнике XVI в. содержится упрёк: некто «столь ленивый и столь бесчестный, что не желает ни узнавать ремесло, ни вести себя как достойный ребёнок, …охотно же бывает в компаниях обжор и людей досужих, которые часто устраивают драки в кабаках и борделях, и не найдётся одинокой женщины, которой бы он не учинил насилие» (Арьес 1999: 37). Распекаемого таким образом называют ребёнком!

Так кого же в европейской культуре на протяжении многих веков (с XII— по XVII или XVIII века) считали ещё ребёнком, а кого уже взрослым? Когда кончается детство и начинается взрослая жизнь?

Когда начинается взрослость?

Мемуары – один из замечательных источников для исследований детства. Например, в своих мемуарах Джакомо Казанова описывает, что в 9 лет он уже покинул семью и стал жить в доме своего учителя доктора Гоцци, а уже лет с одиннадцати начались его романтические приключения (Казанова 1991). Насколько я знаю, мемуары Казановы критиковались многими, но только не за столь раннее «взросление». Ранняя самостоятельность, а также куртуазность столь юного создания не вызвала ни у его современников, ни у его читателей начала XIX века ни сомнений, ни бурю негодования, что вполне вписывается в господствовавшее в течении многих веков в Европе представление о ребёнке как о «маленьком взрослом». Как только ребёнок утверждался на ногах и обретал свободу передвижений и действий, в нём видели маленькую копию взрослого. С этого момента не было особой детской пищи, детского костюма, не было игр, в которые играли бы только дети, не было детских и «недетских» тем и разговоров.

Детство сводилось к самому нежному возрасту или же ассоциировалось с зависимостью (Арьес 1999: 37). Дитя – это тот, который сам ещё ничего не может. Взросление – обретение независимости. Но были ли свобода путешествий вдали от дома, самостоятельные похождения взрослостью в нашем понимании? Связано ли всё это с высоким статусом и соответствующим отношением окружающих?

В средневековой Европе широко распространён был закон примагенитуры, то есть наследство получал только старший сын, а все остальные десять-двенадцать младших, или сколько их было (а дети могли быть не только от одной-единственной жены, но и от наложниц) – оставались без наследства. В сословном обществе перед неимущими отпрысками благородных фамилий открывалось только два поприща – духовное и военное (о труде или предпринимательстве вплоть до Нового времени не могло быть и речи).

«История маршала Гийома» (XII в.) рассказывает о превратностях жизни младшего сына знатного английского вельможи, о его службе оруженосцем, о его рыцарских подвигах на войне и победах на турнирах, о том, что в 26 лет он снискал себе славу и почёт как ветеран странствующих рыцарей, и даже в течение многих лет был наставником старшего сына Генриха II. Рыцарь Гийом играл важную роль при дворе, добыл себе богатство, но до сорока с лишним лет, будучи человеком безземельным и неженатым, он оставался в статусе юноши (juvenis). Полноценным взрослым (senior) в контексте той социальной среды, к которой он принадлежал, Гийом стал только получив в дар от короля фьёф (земельный надел, феод) и женившись (Гис, Гис 2002: 158–159).

Вот ещё один критерий европейской взрослости – имущественный статус, обеспечивающий высокое положение в обществе.

Но всё сказанное в основном относится к мальчикам. У девочек свой путь жизни, за отцовское наследство в Западной Европе, как правило, спорили братья. Девочке же с рождения искали выгодную партию, чтобы благодаря ей установить и укрепить связи между семьями. Девочку могли уже лет в 7 послать в семью будущего мужа, чтобы она там пообвыклась и была не чужой, а лет в 12 выдать замуж, и она уже будет считаться взрослой. Это могло быть и в крестьянской среде, и в королевской семье. Обратите внимание, что некоторые традиции у «низов» и у «верхов» общества сходятся.

Вступление в брак – ещё один критерий взрослости, по большей части он приложим к женскому миру.

Более того, в некоторых сферах общество вынуждено жёстко провести границы, отделяющие ребёнка от взрослого, например, в сфере юриспруденции.

В уголовном законодательстве встаёт вопрос, с какого возраста ребёнка можно привлекать к уголовной ответственности, и где граница, отделяющая «несовершеннолетних» от «взрослых». Каждое государство в разное время по-разному проводит разграничения между возрастными категориями преступников, предписывая каждой группе возможный диапазон наказаний (подробнее: Брокгауз 1892: 907–910; Бабкова 2012).

Римское право со II в. до н. э. выделяло тех, кто достиг совершеннолетия и вышел из детского состояния – мальчиков лет 14–17, прошедших обряд взросления, сменивших детское одеяние на мужскую тогу (toga virilis), что означало, что они обрели статус гражданина Рима и уже пригодны к несению воинской службы. Но всё это ещё не делало юношей полностью юридически самостоятельными лицами. Полную же самостоятельность в заключении сделок молодой римлянин получал лишь в 25 лет, до этого он нуждался в попечителе, курировавшем все его имущественные проблемы (Брокгауз 1892: 906). Здесь взрослость ассоциируется с гражданскими полномочиями и имеет свои юридически оформленные градации.

Юридический аспект проблемы продолжительности детства и степени взрослости как меры ответственности за свои поступки наглядно показывает конвенциональный характер проводимой в обществе границы «дети – взрослые» а, значит, её культурно-историческую обусловленность.

Привязка к годам во всех приведённых исторических примерах весьма условна. Во многих традиционных обществах годы если и считали, то неточно. Возраст соотносился с социальным статусом, какие обряды прошёл индивид, к какого рода делам допущен – это и будет реальным социальным возрастом, ориентированным не столько на физическую зрелость (биологический возраст индивида), сколько на обретаемые полномочия и обязательства. Сам же переход из одной возрастной категории в другую оформляется в виде некоего комплекса ритуалов и обычаев.

Стоит обратить внимание, что римское право, воплощая в себе позицию государства и законодательную норму, тем не менее делает отсылку к архаичному обряду, который некогда был возрастной инициацией, посвящающей мальчика в мужчины, и от которого осталось только облачение в тогу зрелости. Во II в. до н. э. юриспруденция ещё не «оторвалась» от традиции.

Итак, грань, разделяющая детей и взрослых – конвенциональное понятие, которое трактуется в каждом историко-культурном контексте по-разному, к тому же оно может существенно отличаться даже в одном обществе, в зависимости от того, говорим ли мы о мальчиках или девочках, об элите общества (дворянстве, особах королевской крови, людях состоятельных) или о низших слоях населения; о формальных юридических нормативах или о повседневных представлениях.

В современной европейской цивилизации детство длится долго. Есть время играть и учиться, ходить в детский сад и в школу, чтобы подготовиться к сложной роли взрослого в мире высоких технологий. У детей своя комната, свои телепередачи, свои сайты и социальные группы в сетях, свои журналы и книжки, свой сектор товаров потребления и работающей на него индустрии. Мы гордимся этим «островом детства», защищённым от многих невзгод взрослого мира. И получаем своего рода синдром Питера Пена – остров детства покидают неохотно. Современное детство имеет тенденцию пролонгироваться.

Показательно в этом плане появление «кидалтов» – особой социально-возрастной категории, так и не повзрослевших взрослых в возрастном диапазоне от 20 до 40 лет (от англ. kid – «ребёнок» и adult – «взрослый»). Они обожают всякие игры и игрушки, смотрят мультики, свято следуют тинейджеровской моде в стиле «взрослого наива», банты, плюшевые игрушки, цветные колготы, кричащие галстуки. Кидалты не спешат вступать в брак и обзаводиться детьми, осознанно уклоняются от ответственности и культивируют слегка ироничное отношение к жизни, они легко экспериментируют и меняют профессию. «Старые взрослые» упрекают «новых взрослых» в том, что они инфантильны (подробнее: Горалик 2008). С одной стороны, это просто очередные разногласия между поколениями «отцов» и «детей», а они известны с ветхозаветных времён. С другой, – в обществе, в котором протекают интенсивные процессы трансформации, всегда возникают поколенческие разломы, это было описано ещё на заре постиндустриальной эпохи в ставшей классикой работе М. Мид «Культура и преемственность» (1988).

Вступаясь за право быть взрослым по-другому, исследователь феномена «кидалтов» Л. Горалик замечает: не эти ли юные гении-ботаники в 1990-е были первопроходцами информационных технологий? Они мобильны и динамичны, готовы поспевать за всё убыстряющимся темпом жизни, они смело экспериментируют и повторяют попытки там, где «традиционные» взрослые приходят в отчаяние (Горалик 2008: 269–277).

Противопоставление поколений и критика в адрес кидалтов говорят о том, что в нашем обществе критериями взрослости выступают ответственность и стабильность (стабильность социальной позиции, последовательность и взвешенность решений). И именно на эти привычные стереотипы взрослого, ответственного, строгого, раз и навсегда решившего, кем ему быть и как себя вести, покушаются кидалты. Вместо этого ими воспевается смелый выбор и стремление к инновациям. На наших глазах меняется привычное и кажущееся нам естественным понимание взрослости.