Украинско-российские взаимоотношения в 1917–1924 гг. Обрушение старого и обретение нового. Том 1

Думается, такая позиция, если и не во всех отношениях, то во многом перекликается с размышлениями И. Лысяка-Рудницкого, задававшегося вопросом «…Не будет ли вернее сказать так: государство Владимира и Ярослава не было ни «украинским», ни «русским» (московским) в модерном понимании; это было общее восточноевропейское государство эпохи патримониальной монархии, то есть когда еще не существовало национальной дифференциации»[26].

Важнейшим фактором укрепления внутриединства одного из крупнейших государств тогдашнего мира, наименованного позднее Киевской Русью, стало ее крещение, вхождение в круг стран византийского правопорядка, в европейское христианское пространство. Под эгидой христианства интегрировались письменность, литература, искусство, архитектура, направления духовного совершенствования общества. При княжениях Владимира Великого и Ярослава Мудрого Русь достигла апогея своего величия, укреплялся ее международный авторитет и позиции. К сожалению, их наследникам не удалось продолжить курс на дальнейшее прогрессивное развитие государства, упрочение его единства и могущества[27]. По большому счету, нет ничего противоестественного, удивительного, что дальнейшая история непростого восточноевропейского феномена развивалась уже по другому сценарию, породив децентрализаторские, центробежные тенденции, которым со временем суждено было оформиться в имеющие сущностные отличия этнонациональные общности. Так распорядилась история, из которой нельзя произвольно изымать «неугодные» конъюнктуре элементы, извращать в угоду новомодным умозрительным схемам бесценный (в чем-то даже священный) опыт прошлого. Как можно более обстоятельное знание его помогает понимать и объяснять глубинную природу многовековых традиций, неподвластных субъективным влияниям.

2. Распад: порознь против восточных кочевников и западных соседей

Феодальная раздробленность, кровавые междоусобицы не были чем-то исключительным для восточно-славянского единства. Губительная «болезнь» поразила практически всю Европу, преображая, как последствия, так и ее этническую карту.

Всесокрушающую лавину монголо-татарских орд разрозненными силами бывших некогда едиными русичей было не остановить. Воинственные кочевники этим удачно пользовались. Приблизившись к Руси в начале 20-х гг. XIII в., они нанесли первый сокрушительный удар по своей очередной жертве, точнее по части вооруженных сил, выдвинувшихся навстречу неприятелю в битве на реке Калке в 1223 г. Посеяв в стане соперника панику и неуверенность, Чингиз-хан и его наследники действовали не спеша, расчетливо, наверняка. Накопив огромный воинский потенциал, они обратили его острие в конце 30-х гг. против Северо-Восточной Руси. Оставив от Рязани, войску которой не было помощи из южных земель, лишь «дым и пепел», кровавые завоеватели быстро овладели Суздалем и Владимиром. Затем настал черед Ростова, Ярославля, Твери, Козелька, взятых, разграбленных и сожженных еще до весны 1239 г.

Чувствуя и стратегически прагматично оценивая отсутствие координации, стремления взаимопомощи русских князей, противоречия и растерянность в их среде, внук Чингиз-хана Батый резко развернул свое войско на Юг, против Переяславского и Черниговского княжеств. Мужество и героизм, проявлявшиеся дружинниками, местным населением при сражениях, осаде древнерусских городов, не позволили сдержать отлаженного натиска превосходящих сил ордынцев. Не смогли сыграть своей роли в организации отпора врагу не только каждое княжество по отдельности. Отстранился от необходимой миссии и великий князь киевский Михаил Всеволодович. Вместо того, чтобы попытаться возглавить борьбу Южной Руси с монголо-татарами, он бежал в Венгрию.

Чингизиды, наоборот, обрушили на Киев всю мощь своего оружия. После длительной осады Киев пал и подвергся страшному разгрому и разграблению. Далее восточные кочевники неудержимо покатились на Запад, в пределы Галицко-Волынского княжества. Хотя их силы постепенно таяли, они через Польшу, Венгрию, Чехию, Молдавию вышли к границам Северной Италии и Германии. Однако, обескровившись, исчерпав возможности, завоеватели были вынуждены изменить свой вектор, вернуться и осесть в низовьях Волги.

Так разрушилась некогда удерживавшаяся и управляемая разветвленной сетью княжеского рода Рюриковичей целостность, единая во времена Киевской Руси древнеруская народность. На территории Восточной и Северо-Западной Руси начинает складываться русская (великорусская) народность, на землях же, вошедших в состав Литвы и Польши – украинская и белорусская народности[28].

Руско-Литовское (или Литовско-Руское) княжество, конкурентные потенции которого изначально были невелики, неизбежно оказалось поглощенным более сильной соседней Польшей, развивавшейся на том историческом этапе по восходящей линии. В результате ряда негативных шагов (наиболее рельефными и значительными здесь оказались Кревская уния 1385 г. и Люблинская уния 1569 г.) земли киевских, то есть древнеруских князей оказались включенными в границы Речи Посполитой. Затяжной процесс оформления последней исторически совпал с постепенным формированием украинской нации. Более того, укрепление польской государственности стимулировало вызревание самосознания и нарастание тенденций к этническому обособлению украинцев. В отличие от лояльных во всех отношениях литовцев, поляки применяли насильственную полонизацию и окатоличивание, считая восточных славян людьми второго сорта – «быдлом». Почти полностью лишенные юридических прав, они же становились объектом усиленной эксплуатации и унижений. Общественное сознание украинцев концентрировалось в антитезисе «мы – они»: «мы – иные, у нас свои корни, прошлое, традиции, быт, язык, культура; мы, может быть, не лучше, но и не хуже других народов, мы просто иные».

Уже в этом проглядывало стремление к самоидентификации и самореализации, основанное на естественной самобытности, укрепляемой преимущественно негативными факторами. Оно упрочивалось по мере нарождения и развития казацкого сословия, которое все более сознательно культивировало свою особность (отдельность). Влияли на этот процесс и татары, которые в процессе бесконечных опустошительных набегов из Крыма физически уничтожали, захватывали в плен и продавали в рабство наиболее продуктивную во всех отношениях часть формирующейся нации, которая все острее осознавала свое отличие и от «бусурманов».

Затягивавшийся узел польско-украинских противоречий, как оказалось, развязать было невозможно.

Параллельно своя проблемная ось отношений сложилась между Речью Посполитой и Московским царством. Экспансии на Восток с целью захвата обширнейших территорий любыми средствами (особенно показательны здесь попытки завладения московским престолом через Лжедмитриев) создали напряжение, которое также невозможно было погасить мирными средствами.

Естественно, складывавшиеся в своеобразном российско-польско-украинском стратегическом треугольнике отношения также весьма ощутимо влияли на возможность развития связей украинцев с русскими соседями, «срабатывали» и на упрочение наметившихся, проявившихся уже осязаемо этнических отличий.

Очевидно, по ходу («попутно») следует выразить определенное сомнение относительно суждений весьма авторитетного историка с явными стремлениями к философским выводам и обобщениям – И. Лысяка-Рудницкого относительно исторической судьбы украинской нации в Средневековье[29]. Считая нацию феноменом политическим (в отличие от народа – феномена этнического), ученый считает результаты польского владычества над украинцами настолько губительными, что возникшая во времена Киевской Руси, точнее – в момент ее распада, в Галицко-Волынском королевстве и Великом Княжестве Литовском украинская нация по существу прерывает свое существование во времена Речи Посполитой, после Люблинской унии[30]. Выражая согласие с оценкой невероятно жестокого национального гнета со стороны поляков, тем не менее, думается, есть основание считать, что именно сохранение (несмотря ни на что) живительного национального фермента позволило украинцам выдержать все испытания, выстоять в неравном противостоянии, найти силы для борьбы с угнетателями и, в конечном счете, найти силы и пути для ее достойного завершения, создания собственного национального независимого государства – Войска Запорожского – реального субъекта международных отношений, начиная со второй половины XVII в.

Может быть, принимая в известной мере рассуждения И. Лысяка-Рудницкого о прерывистости исторической судьбы нации (дважды погибала и дважды возрождалась) предпочтительнее, оправданнее прибегать к использовавшемуся в конце XIX в. – начале ХХ в. определению – «негосударственные» или «негосударственнические» периоды, этапы зависимого состояния в жизни нации, тем не менее продолжавшей существование и в самых экстремальных условиях. То есть не считать термины «гибель нации» или «смерть нации» абсолютными, понимать их относительность, условность. Думается, что, по большому счету, не вполне убедительным является и использование терминов «неисторическая нация», как и «низшая нация», «неполная нация» применительно к украинцам[31].

3. Грани Переяслава

Маршруты истории, с одной стороны, являются воплощением глубинных общественных закономерностей, а с другой – приводят к весьма существенным, порой непредсказуемым и труднопостижимым изломам в поступи, судьбе стран, народов, наций. С полным правом это соображение можно отнести к свершившемуся в начале 1654 г. в Переяславе.

Дозревшие до антагонистических украинско-польские отношения вылились в казацкое восстание, зародившееся в Запорожье, очень быстро охватившее все слои тогдашнего общества и развившееся в масштабную войну украинцев против польского владычества[32]. Думается, есть все основания поддержать и сформировавшуюся в последние десятилетия научную концепцию, квалифицировавшую события в 1648–1654 гг. Украинской национальной революцией[33].

Ознаменовавшийся кардинальными переменами во многих областях общественной жизни феномен положил начало складыванию непростых украинско-российских отношений.

Особую историческую роль тут сыграл Переяславский договор, заключенный 9–10 января 1654 г. в Переяславе[34]. Он увенчал немалые усилия гетмана Б. Хмельницкого: с 1648 по 1653 г. в Москву с неизменной просьбой к Алексею Михайловичу принять «под высокую царскую руку» Войско Запорожское было направлено 14 посольств[35]. Отделявшиеся от Речи Посполитой, постепенно становящиеся на ноги, все более уверовавшие в свою самобытность и историческую миссию украинцы в лице своей элиты неуклонно эволюционировали от первоначальной идеи достижения казацкой автономии в составе Польши к насущной необходимости этнически-государственной особности, самостоятельности[36].

Северо-восточный сосед долгое время вел себя, в силу разных причин, весьма сдержанно, не торопился отвечать на предложения, в свою очередь, направив к Б. Хмельницкому 14 своих посольств с целью ознакомления с ситуацией, определения возможных последствий предлагавшихся соглашений. Затяжной диалог наряду с другими факторами (например, противодействия турецко-татарскому влиянию) постепенно все же вел к сближению позиций, преследовал не столько цель воссоединения украинцев и россиян (московитов) в едином государственном организме, сколько выражал стремление в условиях войны с Речью Посполитой заключить союзнический пакт, взаимоиспользуя обстоятельства прошлой совместной истории, генетической памяти, культурной, конфессиональной и языковой близости, обеспечить победу над Польшей, одинаково враждебной и украинцам и россиянам. Такая перспектива представлялась вполне реальной, учитывая и украинско-польские и московско-польские противоречия, незалеченные раны и незабытые совсем недавние (по историческим меркам) обиды. Ни на что подобное украинцам нельзя было рассчитывать даже в случае удачного дипломатического прогресса в отношениях с другими соседями – с Османской империей, Крымским ханством, Молдовой, Трансильванией, Семигородом и Швецией. Поэтому принятие Войска Запорожского под протекторат царя стало вполне логичным результатом развития российско-украинских взаимоотношений революционного времени, в котором реализовалась сложившаяся в Центрально-Восточной Европе конфигурация регионального международного взаимодействия, а московская политика гетмана Б. Хмельницкого вполне оправдала себя, имеет все основания быть признанной положительной[37]. Правда, появилось немало авторов, стремящихся обнажить теневые стороны Переяслава, а за ними и тех, кто вообще готов считать свершенное непростительной, непоправимой ошибкой, а Б. Хмельницкого даже предателем украинского народа[38].

Думается, не вполне обоснованными, скорее односторонними являются оценки украинско-российского соглашения 1654 г. лишь как военного союза двух равноправных государственных субъектов. Последствия договора с Москвой оказались значительно более сложными, в том числе и с точки зрения своей исходной асимметрической обусловленности, и еще более судьбоносными, неоднолинейными даже в упомянутой судьбоносности.

Впрочем, в оценке Переяславского соглашения, его исторических последствий проявилось столько различных, вплоть до взаимоисключающих, точек зрения, что их далеко не всегда могут охватить, проанализировать даже специальные историографические исследования. Со временем стала проявляться тенденция не только к множественности вариантов оценки Переяславской рады, но и к сужению сюжетов, посвященных ее решениям, а хронологически последующие события все более начали рассматриваться без тесной увязки с достигнутыми соглашениями и даже с уклоном их противопоставления замыслам и расчетам украинской стороны, Б. Хмельницкого.

Достойны изумления и довольно частые, порой шокирующие колебания в трактовках исторического события, причем в кратчайших хронологических рамках – скажем, за последние полтора десятилетия. Представляется излишним разбираться в конъюнктурных соображениях и искусственных умозрительных схемах авторов множества публикаций, среди которых научных критериев придерживаются не многие. Не ставя перед собой задачи создания «путеводителя» по имеющимся концептуальным расхождениям (конечно, зная о их существовании и имея соответствующие субъективные рефлексии), все же думается, в контексте данной работы нет потребности углубляться в малоконструктивные дискуссии вокруг собственно решений Переяславской Рады, позиции сторон, последовавших вскоре «Мартовских статей», как попытки задокументировать, конкретизировать достигнутые договоренности. В данном случае более целесообразно сконцентрировать внимание на итоговом эффекте, полученном в результате украинско-русского сближения[39].

Идя навстречу славянским собратьям, Москва заняла позицию помощи Украине – казацкой гетманской державе, вступила на ее стороне в войну против Речи Посполитой[40], предопределив исход противоборства. Спору нет, во многом благодаря этому украинцы получили возможность не просто сохранить свою этническую природу, но и обрели достаточно надежную перспективу, даже гарантию для ее упрочения, развития, формирования полноценного национального организма. Однако этот процесс оказался далеко не простым, не однолинейным. Тут же проявились факторы, усложнившие национальный генезис. Совсем не апеллируя к чьей бы то ни было злой воле, тем не менее надо представлять себе, как смотрели, как подходили к проблеме взаимоотношений с украинцами из северо-восточного центра.

Москва считала Переяславский договор началом совсем не формального, а физического установления военно-политического контроля над Войском Запорожским (официальное название тогдашней Украины). Хорошо известно, что всегда это стремление обосновывалось историческими правами на давнерусское наследие, объединение всех православных в одном государстве. Считая эту тему заслуживающей особого рассмотрения, прагматизм ситуации проглядывает явственно – получить непосредственный доступ к украинским материальным, финансовым, человеческим ресурсам (ничего противоестественного тут обнаруживать не стоит). Однако, при этом брали свое и более далекоидущие – геостратегические расчеты.

Во-первых, закреплением в регионе (конечно, для этого надо было ограничить полномочия гетманского правления, взять территорию под контроль царских воевод) можно было ослабить геополитические и экономические позиции Речи Посполитой как «вечного врага» и основного конкурента в Восточной Европе.

Во-вторых, отодвинуть подальше от центральных районов страны границы территорий, контролировавшихся главными идеологическими врагами православного славянства – «латинянами».

В-третьих, приблизить границы Российской державы к европейским странам, лежавшим «за Польшей», уменьшив тем самым свою зависимость, устранив сложности в экономических, прежде всего, торговых сношениях, чему Речь Посполитая была неформальным барьером.

Конечно же реализация таких замыслов приводила к нарушению, вопреки стремлениям Польши и Швеции, равновесия сил в Восточной Европе, да и во всем славянском мире в пользу Москвы.

Чем бы ни мотивировалась политика «северного соседа», украинцам от этого, как говорится, было «не легче». Довольно обидно было свертывать, терять становящиеся уже привычными, традиционными демократически-республиканские основы общественно-политической жизни в угоду абсолютистско-самодержавным московским порядкам. Отмеченное имело, как представляется, глубоко сущностный характер. Попутно хочется сказать, что размышления некоторых современных украинских историков о том, что наши предки, входя в противоречие, противодействуя московским планам, делали осознанный выбор в пользу европейской, а не азиатской цивилизации (например, при оценке Гадячского трактата И. Выговского 1658 г.[41]), искусственны, являются мудрствованиями «задним числом».

Нечто подобное можно говорить и в отношении нежелания украинцев утрачивать тяжко завоеванные вольности и социальные подвижки в условиях ужесточения крепостнических порядков в Московии, что между тем нередко трактуется как попытки украинцев развивать свою экономику в условиях европейского, а не азиатского (восточного) способа производства, оставаясь в европейском «мире-экономике»[42].

Если даже допустить наличие в мыслях определенной части украинской элиты подобных расчетов-соображений, то нельзя не согласиться, что с ними все равно никто не считался.

Верх, как всегда, брала сила. Начавшаяся инкорпорация Украины в состав Московского царства, позднее – Российской империи – сопровождалась стремлением державного центра к сужению, а затем и искоренению национального начала, самобытного естества украинцев[43].

Конечно, они больше не испытывали тревоги за свое физическое выживание (как в предыдущий исторический период). Их не стремились низвести на какое-то второстепенное положение, сознательно ограничивать рост продуктивных сил, вводить неэквивалентный обмен, практиковать непропорциональную оплату труда, иную дискриминацию по национальному признаку и т. д. Расхожий тезис о колониальной зависимости Украины – это, скорее – гипербола, публицистический прием, который содержательно не подтверждается при сколько-нибудь объективном сравнении положения Украины в составе Российской империи и взаимоотношений классических колоний и метрополий. Не случайно, к началу ХХ века в экономическом отношении Украина была одним из наиболее развитых регионов России со сравнительно высоким уровнем жизни[44].

Правда, тут нельзя безоговорочно сбрасывать со счетов и соображения тех экономистов, которые типологически относят Украину к колониям не классического, (не азиатского), а особого, европейского типа (М. С. Волобуев и некоторые его последователи, которые время от времени публикуют свои работы и сейчас). Речь о практике, когда, используя государственные рычаги, из зависимого субъекта выкачивают не сырье (разновидность – получают его за фактический бесценок), а капиталы – за счет очевидной (подчас – вопиющей) разницы в ценах на готовую продукцию и ее составляющие. Чтобы изменить ситуацию, прежде всего политических возможностей (тут в наибольшей мере сказывается отсутствие государственной субъектности) недостаточно. Конечно, следует оговориться, что при отсутствии границ, регионального (национального) административного аппарата в рамках по существу неразделенного, пусть даже не очень развитого и совершенного хозяйственного комплекса эта «тонкость» не всегда осязаема и осознаваема. Однако социологическая статистика (М. М. Кордуба, Н. Е. Шаповал) это достаточно убедительно подтверждала, украинская элита неплохо ощущала. Впрочем, данный аспект «невыпуклых», «некричащих» взаимоотношений приглушался, вуалировался рекрутированием на верхние этажи российского истеблишмента некоторой (подчас – немалой) части украинцев.

Определенное время нельзя было абстрагироваться и от других факторов.

Хотя Украинская революция средины XVII ст. привела к большим изменениям в существе и характере украинско-польских отношений[45], она не смогла снять до конца имевшиеся ранее противоречия и придала им новое качество. Полякам было очень непросто согласиться даже с мыслью о том, что украинцы могут иметь собственную государственность. Но геополитическая ситуация складывалась явно не в их пользу. Страны католического лагеря – потенциальные союзники Речи Посполитой в борьбе против Войска Запорожского и Московского царства, как известно, потерпели поражение в Тридцатилетней войне и были серьезно опустошены боевыми действиями.

Зато Б. Хмельницкий и его единомышленники получили дополнительную возможность для дипломатического маневра, международной и военной нейтрализации Польши заключением союзных соглашений с представителями протестантского лагеря победителей – Швецией и Трансильванией.

Вследствие всего вышеозначенного руководству Речи Посполитой волей-неволей пришлось примириться с Гетманщиной, однако надежды вернуть в лоно Речи Посполитой украинские земли его не покидали. Особенно приободрил польскую сторону упомянутый Гадячский трактат с И. Выговским, который, казалось, даст юридические основания для возвращения Украины под эгиду Варшавы. Но если гетмана удалось склонить к соглашению, а в религиозной сфере принудить к существенным уступкам, совсем иной позиции придерживалась Москва, наращивавшая свое военное и политическое присутствие в украинском регионе.

Впрочем, российские правители также могли удовлетворять свои амбиции-аппетиты лишь соответственно своей реальной силе. Потому в 1667 г., согласно Андрусовскому перемирию, они согласились на фактический раздел украинских территорий: Левобережье на правах автономии входило в Московское царство (с. 1721 г. – Российскую империю) вплоть до ликвидации Екатериной II статуса Гетманщины в 1783 г. А западные земли (это большая часть тогдашней этнической территории) оставались в составе Речи Посполитой.

Главные же проблемы, как представляется, возникали несколько в иной сфере и оформлялись совершенно иначе.

Как всегда, весьма проницательно сформулировал свой взгляд и на менталитет украинцев и возможные связанные с ним российско-украинские коллизии Петр I. В одной из своих речей в Сенате он сказал: «Сей малороссийский народ и зело умен, и зело лукав: он, яко пчела любодельна, дает российскому государству и лучший мед умственный, и лучший воск для свещи российского просвещения, но у него есть и жало. Доколе россияне будут любить и уважать его, не посягая на свободу и язык, дотоле он будет волом подъяремным и светочью российского царства: но коль скоро посягнут на его свободу и язык, то из него вырастут драконовы зубы, и российское царство останется не в авантаже»[46].

Однако, именно при Петре I, стремясь, очевидно, несколько приглушить самобытность украинцев, начались осуществляться расчетливые акции совсем в ином направлении. В частности, царским указом 1720 г. в Украине было запрещено издание любых книг, кроме богословских, «дабы никакой розни и особого наречия не было». В этом ряду и запрет о преподавании украинского языка в Киево-Могилянской академии (1753 г.), и запрет Синодом российской православной церкви печатания украинского букваря (1769 г.), и Валуевский циркуляр о запрещении на «малорусском» языке книг духовного содержания, учебных и вообще предназначенных для начального чтения (1863 г.), и Эмский указ (1876 г.) относительно запрета ввоза в империю любых книг и брошюр на «малороссийском наречии», запрет сценических представлений, пения и чтения на этом «наречии»[47].

Предоставленные в начале ХХ в. некоторые послабления украинцам в языковой сфере после потрясений 1905–1907 гг. были отменены. Так, правительство П. А. Столыпина не пошло на реализацию инициативы депутатов Государственной Думы о введении украинского языка в программу начального обучения в школах. Повсеместно закрывались «Просвіти», одной из целей которых являлась популяризация родного языка, всячески преследовалась национальная печать[48].

Перманентные усилия, направленные на ухудшение социально-политического статуса украинского народа, ущемление его прав, свобод (конечно же, притеснения не ограничивались только языковой сферой, которая при всей своей важности еще и наиболее наглядно, убедительно проясняет картину), имели своим прямым следствием не затухание (на что рассчитывали проводники централизаторской политики), а усиление этнического самосознания и рост национальной оппозиционности[49]. То есть, противоречия не снимались, а неуклонно усугублялись.