Темная волна. Лучшее 2

Слева из-за деревьев на тропинку, сгорбившись, по-собачьи перебирая черными ступнями и ладонями, медленно вышел на четвереньках голый человек. Он повернул восковое, омытое лунным светом и обрамленное спутанными колтунами лицо к ним. Тарас. Тот что пропал в лесу осенью. Справа, поодаль за ним, вышел Колченог, а на спине у него сидел, покачиваясь, как в седле, мертвый попенок.

Тарас запрокинул голову и из его глотки раздался гулкий грудной вой. Колченог помедлил и подхватил, тонко подвывая.

Шеляга взревел и бросился вперед.

Вой оборвался. Тарас метнулся в сторону и, увернувшись от топора, юркнул Сашке за спину. Шеляга услышал, как хекнул позади Кондрат, схватившись с мертвым охотником, но обернуться и помочь уже не сумел, потому что подле него одним длинным прыжком очутился Колченог. Сашка вновь занес топор, но Колченог кинулся ему под колени и повалил на спину, а попенок навалился сверху и обвил Сашку ногами в поясе. Прямо перед лицом клацнули зубы-иголки, но Шеляга зарядил попенку в скулу локтем, следом добавил кулаком, и мертвец слетел с него кубарем. Сашка забарахтал ногами, отползая, но Колченог сграбастал его под колени, притянул к себе и саданул в отбитый пах когтистой пятерней. Сашка взревел. Ослепнув на миг от боли и не думая, выставил перед собой топорище. В дерево тут же впились зубы, метившие в открытую шею. Колченог зарычал, вцепился Шеляге в лицо, рванул влево, вправо, раздирая когтями кожу. Сашка из последних сил оттолкнул его от себя, а когда ощеренная слюнявая пасть снова устремилась к его шее, коротко ударил в нее обухом.

Влажно треснула челюсть. Колченог взвигнул, отпрянул, заелозил, засучил ногами, и Шеляга, извернувшись, рубанул ему топором под ребра. Тот скатился набок, завертелся на снегу, замельтешил, пытаясь подняться на четвереньки. Но теперь уже Шеляга навалился на него сверху, уселся на живот, не давая встать. Хрипло дыша, он вытянул из-за пазухи кол, направил острие в рану от топора и налег всем весом. Кол с хрустом раздвинул ребра, вошел в плоть на две пяди, и Колченог мелко задрожал всем телом, заскулил и тут же стих.

Сашка поднялся на ноги, потянул кол обратно, и тот вышел с мокрым чмокающим звуком. Не успел Шеляга распрямиться, как справа метнулся к нему очухавшийся попенок, растянулся в прыжке, раззявив черный рот, но налетел на выставленный кол. Острие пропороло тонкую кожу, пробило нутро, вышло со спины, и мертвец обмяк, утягивая за собой на землю Сашку.

Шеляга успел встать на одно колено, когда услышал шаги за спиной. Кол вытащить времени уже не было. Его схватили за воротник, дернули вверх, и он поднялся, развернулся и не глядя полоснул ножом.

Кондрат попятился от него. За спиной заики извивался пригвозденный к дереву вилами Тарас. Кондрат обхватил руками свою шею, а между пальцев струилась и исходила паром в холодном воздухе кровь.

Сашка посмотрел на нож в своей руке. Кондрат осел перед ним на землю и медленно завалился на спину. Снег вокруг его головы начал стремительно чернеть.

Морозный лесной сумрак перед лицом Сашки сгустился, налился чернильной темнотой, и в этой темноте вспыхнули угольками, разгорелись и запылали нездешним чужим светом бездушные буркала.

Шеляга закричал. И бросился бежать.

Хлестали по лицу ветки, на голову сыпались шишки и падали слежавшиеся шапки снега, но Сашка не обращал на это внимания. Он мчался сквозь лес, ломая наст, проваливаясь по колено и совсем не разбирая дороги.

Он выбивается из сил. Дыхание вырывается изо рта сиплым свистом. Руки налиты свинцом, и он не в силах их поднять. Ноги заплетаются одна за другую, но он все еще бежит. Огибает буреломы, шлепает ногами по болотине, и в каждой тени ему мерещится холодный взгляд. Он поднимается на очередной пригорок, скатывается со склона, вконец обессилевший, встает и ломится вперед сквозь густой кустарник. Продирается, путаясь в ветках, хрипя и рыча, мечется, оплетенный по руками и ногам. Ревет медведем, прет, уже не понимая, шагает ли он или рухнет сейчас, не сумев переставить ногу. Вырывается из цепких, царапающих пут, делает шаг и падает, оступившись на мшистом камне.

Шеляга поднялся, утирая с лица снег онемевшими от мороза холодными пальцами. Дыхание клокотало в груди, он не успевал выдохнуть, как снова силился вдохнуть. Перед глазами качались радужные круги.

Перед ним, посреди крохотной полянки лежит белое обнаженное тело, разметавшееся и выставившее к небу красные истерзанные внутренности.

Перед ним на снегу лежал застывший Кондрат. Натекшая из перерезанного горла кровь образовала вокруг головы черный нимб.

А за телом поднимается с земли и свивается в человеческую фигуру с горящими глазами лесной мрак.

Он был наг, но его нагота словно источала сияние. Словно вся та темнота, что соткала его, прошла через его глаза и, очистившись, обратилась во свет.

Он мягко ступает босыми ногами по мху.

Лицо его, обрамленное нежными кудрями, словно всегда было знакомо Шеляге. Эти раны на лбу, на ладонях и стунях, эти мягкие и кроткие черты, это сквозящее в каждой морщинке смирение и всепрощение.

Он шагает к Сашке и кладет ему два пальца правой руки на лоб.

Шелягу вновь охватило, закружило в водовороте это дурманящее, опьяняющее чувство. Он словно вернулся домой к любящему и так долго ждавшему его отцу. Он почувствовал, как от от самых пяток до кончиков волос по его телу пробежало тепло. Как захлестнули его волной, смывающей всякую скверну, любовь, покой, благодать…

…и голод. Сашка опускается на колени, поднимает оброненный кусок мяса, впивается в него зубами и начинает жрать. Откусывает большие куски, жует их, и кровь, наполняющая рот, кажется ему амброзией.

Шеляга оторвался от тела Кондрата и поднял взгляд наверх. На него смотрели горящие неземным огнем глаза. А ниже разошлись в улыбке чувственные губы, обнажив ряд острых заточенных зубов. Раздался голос, тихий, глубокий и ласковый:

– За моей спиной, там, откуда я пришел, никого не осталось. Лишь пустые леса, города, да села. Поведешь ли ты меня вперед? Понесешь ли мое слово людям.

И Сашка начинает рыдать и трясти кудлатой головой. Он целует ему ноги, молит его пощадить, отпустить, ибо не вынести ему такой крест ни за что, никогда в жизни.

И Шеляга, чувствуя, как шатается вокруг него умирающий, съежившийся от страха мир, засмеялся, радостно и легко.

Он поднялся с колен, скинул с себя одежду, ибо не было более греха, который он мог бы ей утаить. Потянулся, хрустнув плечами, и понял, что не ощущает холода. Подошел к Тарасу, тихо поскуливавшему у дерева, дернул на себя вилы, высвобождая его. Тарас тут же кинулся к Сашкиным ногам. Прильнул, зажимая рукой рану в животе, и принялся облизывать измазанную в крови Шелягину ладонь.

И они втроем пошли вперед по тропинке, туда, где в сереющем предрассветном сумраке горели огни деревни.

Пробуждение

Каждый вечер охотники точили ножи и кормили духов, подливая в костер водку и бросая куски хлеба. Но старые ритуалы, пережившие сами народы, которые их породили, не давали результата – зверя не было. Старые широкие тропы располосовывали горные хребты, но по этим тропам уже давно не ходили бараны. Лишь валялось повсюду высохшее баранье дерьмо, виднелись полустертые отпечатки копыт, встречались редкие деревца с содранной бараньими рогами корой да попадались время от времени оплывшие от дождей заброшенные лежки.

Они переходили с хребта на хребет, кряхтя под тяжестью рюкзаков, матерясь из-за натертых винтовочными ремнями плеч и покрикивая от боли, когда на исходе дня начинало сводить ноги в очередном подъеме. День за днем, уже полторы недели они то сваливались по крутым распадкам и руслам ручьев в кишащие мошкой долины, то поднимались по зыбким серым осыпям и протискивались через частоколы скальных останцев к вершинам гор, чтобы сверху часами рассматривать открывавшиеся взору цирки и плато. Смотрели, покуда глаза не начинали болеть от изломанной паутины скальных осколков и унылой бурой палитры замшелых камней.

Вечерами становились на ночлег, стараясь выбирать место повыше, чтобы спастись от мошки и комаров, но насекомые доставали даже на продуваемых всеми ветрами вершинах, и Степану начинало казаться, что в этих горах и нет никого, кроме жужжащего гнуса и их троих. На самом деле, Степан уже жалел, что согласился на эту охоту. Барана планомерно выбивали много лет, и теперь все тяжелее было найти достойного трофейного зверя. А уж такого, как просил заказчик, – и в лучшие годы нелегко добывали.

Сюда не вели дороги, не добивала мобильная связь, и даже самые отчаянные туристы редко забредали в такую глушь. Единственной ниточкой, протянувшейся, к цивилизации был спутниковый телефон, и каждый вечер перед сном Басурман звонил по нему в поселок, ютившийся на востоке, где горные хребты обрывались и скатывались в пойму широкой извилистой реки. Басурман выходил из палатки, долго сидел на камнях, раздраженно чесал наползавшую на самые скулы черную бороду, ожидая, пока появится связь, а потом общался с вертолетчиками, которые забросили их в горы и должны были забрать вместе с трофеем:

– Алло! Алло, бля! Михалыч, слышишь меня? Да связь говно. Нет, не нашли пока. Нет. Прогноз какой? Дождь? Когда? Надолго затянет? Блядь. Не, не надо, мы тут перештормуем. Не. Все нормально. Нет зверя, вообще ничего не видели. Да. Завтра в то же время. Все, спасибо! Семье привет передавай.

А наутро они снова выходили на маршрут, и хребты для них сливались в единое целое, замыкались кругами, и опоясывались туманами, превращаясь в серый сумрачный лимб.

Слава охотника бежала впереди Басурмана уже долгие годы и заказчик, конечно, обратился сперва к нему, вроде как даже лично прилетел из Москвы договариваться. Ну а Басурман уже пришел к Степану с Угаром с предложением присоединиться. Клиент просил найти пятнадцатилетнего барана, шкура нужна была целиком – на чучело. На вопрос Степана, почему сам клиент не желает охотиться, Басурман лишь пожал плечами – хрен их, москвичей, разберет. Наверное, просто чучело закажет у таксидермиста, да за границу загонит. Или у себя поставит. Неважно, главное, что платит.

– Сам я, мужики, не вытяну, – объяснял Басурман. – Если и возьму его один, то все равно хуй утащу. И вдвоем тоже рисково – идти далеко придется, поиск долгий будет. Надо втроем. Если найдем барана – один трофей обратно потащит, двое припасы делят. Бабки – об колено, поровну на всех. Вы парни опытные, втроем точно управимся.

Угар-то сразу вписался – молодой, жилистый, как карибу, сил много, круглые сутки может по горам скакать. А вот Степан еще долго раздумывал – и жирком заплыл, да и колени к тридцати пяти уже не те стали, суставы подразбились и ныли на погоду непрестанно. А тут вроде бы и деньги соблазнительные маячили, но и шансы на успех призрачные. И вот теперь, когда заканчивались припасы, когда все вымотались и озлобились, а не видать было даже самок с ягнятами, сомнения только крепли. Да и успел Степан подзабыть, каково это охотиться со старыми компаньонами – уже через три дня начало раздражать буквально все. Десять лет ходил с ними, и каждый год зарекался еще раз идти. А тут пару сезонов отдохнул от скитаний по горам, и вымылось из памяти, какое это испытание. Угару за его вечные непонятные ухмылки и шуточки хотелось прописать в морду, а Басурману – и вовсе по горлу полоснуть, в частности за оглушительный раскатистый храп по ночам.

– Я уже и забыл, как эта сволочь рокочет, – ворчал Степан, застегивая перед сном спальник, а Угар лишь скалил зубы в темноте и цыкал языком.

В довершение ко всему, на десятый день Степан почувствовал, что заболел. Он так и сказал товарищам:

– Похоже, пизда мне.

Басурман обеспокоенно вскинул бровь:

– Темпер?

– Ну. Кости ажно ломит под вечер. – Степан смахнул со лба крупные бисерины пота.

– Колеса есть?

– Не брал.

– И я не взял, я тут не болею в горах.

Со слов Басурмана вообще всегда выходило, что он был рожден горами и для гор, и это еще сильнее раздражало Степана. Он скривился, как от зубной боли.

Из-за спины, лениво растягивая слова, подал голос Угар:

– Потерпи до лагеря, у меня там есть таблетки. Выпьешь, ёбнешь водки, с утра свежий будешь. – Степан был уверен, что Угар издевательски щерится.

– Дойти еще надо, – пробормотал он в ответ.

К вечеру они спустились с отрогов к реке, рассекавшей на два серо-зеленых ломтя широкую долину. На берегу белели две больших брезентовых палатки – жилая и складская – и отсюда, из базового лагеря, они выходили до этого на поиски на восток, приближаясь к поселку, и на юг, а теперь завершали трехдневный западный маршрут. Угар убежал вперед – расконсервировать лагерь, кипятить воду и накрывать на стол. Степан же лежал на склоне, тяжело дыша и проминая пальцами пульсирующую мышцу на ноге. Рядом курил Басурман, усевшись на валуне.

– Не по годам уже, конечно, эта охота, – пробурчал под нос Степан.

Басурман выпустил в небо струйку дыма:

– Да ну, какие тебе годы. Я в тайге шесть лет прожил безвылазно, и ничего, не разваливаюсь.

– Ай, не пизди! Прожил, ага. От ментов шкерился по сопкам возле города. Отсидел бы с большим комфортом.

Басурман лишь пожал плечами. Покосился на чугунные тучи, кравшиеся с юга:

– Ты, давай, отлежись. Похоже, непогода будет. Угар с тобой посидит, поухаживает. А я на пару дней на север сбегаю на разведку, гляну, что да как.

– Один, что ли? – спросил Степан, и тут же мысленно выругался. Он и так знал ответ.

– Ну, а что, – задумчиво тянул Басурман. – Один я всяко быстрее пойду, чем с кем-то из вас. Мне и еды меньше надо, я только перед сном ем. И пройду побольше, и посмотрю получше. Увижу барана – или по рации выйду, или сам за вами мотнусь.

– Как милосердно с твоей стороны.

Басурман лишь гоготнул:

– Ты лучше выздоравливай, подъебщик. Надо будет, и с температурой пойдешь.

* * *

Ветер трепал палатку, гнул стойки, задувал в печную трубу так, что приходилось распахивать настежь полог, чтобы выпустить дым. В унисон ветру дождь барабанил картечью по тенту. Потолок потек в первый же день, и Степан, стуча зубами и дрожа, помогал Угару натягивать тарп, который то и дело вырывало из рук ветром. Теперь сверху не капало на спальники, но брезентовые стены оставались такими же мокрыми изнутри, и чадящая сутки напролет печка никак не могла высушить палатку. На натянутом шпагате висели сырые вещи без какой-либо надежды просохнуть, а земля под ногами раскисла и превратилась в топкое болото. Угар закидал пол стланиковыми ветками, но и они постепенно погрузились в грязь. Печь топили тоже стлаником – в долине не росло ни единого деревца, зато сплошь и рядом виднелись зеленые колючие кусты. Уже на второй день Угару приходилось бегать за дровами за сотню метров от палатки – стланик сгорал моментально, и Угар рубил его практически безостановочно, лишь отогревая иногда руки над гудящей печкой.

Степан ворочался в мокром насквозь спальном мешке, еле теплом от жара его тела. Вставал он только лишь, чтобы нагреть чайник, да и то пока Угар, почерневший от усталости и злости, не набрал ему сразу три термоса кипятка – газ тоже подходил к концу. Когда Степан порывался помочь товарищу с дровами, тот лишь цыкал языком и говорил:

– Давай-ка, блядь, лежи. Еще сдохнешь, не дай бог. – И Степан послушно укутывался обратно в спальник.

На третью ночь дождь стих, перешел в морось. Унялся ветер, и Степан лежал в непривычной тишине, слушая, как шелестит растянутый на веревках тарп над крышей и тяжело дышит во сне Угар. Тогда-то и вернулся Басурман.

Он пришел перед рассветом. Тихо расстегнул молнию входа и, еле слышно ступая, зашел в палатку. Первым проснулся Угар и пихнул локтем Степана в бок. Степан сощурился в темноте, пытаясь разглядеть Басурмана, но видел лишь его силуэт, словно среди сумрака палатки разлилось густое чернильное пятно. Степан услышал, как ударился об землю брошенный в угол рюкзак и клацнул затвор винтовки.

– Я видел следы, – сказал Басурман. – Самец. Один. За два дня дойдем.

– А самого его видел? – спросил Степан.

В темноте сверкнули зубы – Басурман улыбнулся:

– Мне и не надо. Самец старый. Осторожный, – скрипнул стул, и вслед за рюкзаком полетели сапоги. – Держится на одном хребте. Там много чаш, переходит из одной в другую. Кормится. Прячется. Мы его возьмем. Выходим к полудню.

Зашуршала одежда. Степан покосился на Угара. Тот пожал плечами. Что-то было не так. Степан не мог понять спросонья, что именно. Тяжелая голова гудела, мысли липли друг к другу, и никак не удавалось ухватить хоть одну из них.

– А чего по рации не вышел?

– Не брала. Далеко отсюда. Хребты закрывают.

Шорох одежды стих, и черный комок отправился вслед за сапогами.

Степан наконец поймал мысль. И от этой мысли ему стало очень неуютно. Настолько, что захотелось поскорее запахнуться с головой в мокрый, вонючий, но такой теплый спальник. Но вместо этого он спросил:

– А ты сюда шел ночью? По темноте? – и, словно боясь собственного простого вопроса, добавил. – Или неподалеку дождь пережидал?

Он увидел, как сгорбившийся на стуле Басурман повернул к нему голову.

– Нет. Не пережидал. Я все время шел.

– Ночью?

– Ночью.

Басурман стянул носки и трусы и пошел к выходу из палатки. Прожужжала молния, и Степан увидел, как бледное тело выскользнуло на улицу. Ветер, словно играясь, трепал полог входа, а Степан не мог оторвать взгляд от Басурмана, застывшего у входа и омываемого мелкими дождевыми каплями. Басурман стоял, разведя руки и глядя куда-то вдаль. Глядя на север.

* * *

Степан снова проснулся уже под утро. На этот раз от тишины. Нет, все так же моросил дождь, все так же шелестел под ветром тарп, все так же трещала печка. Но эти звуки были словно не естественные, а записанные на пленку, плоские и искусственные. Будто бы, пока Степан спал, звуки тайком соткали полог, за которым укрывалась осязаемая пустота, глубокая и гулкая. От ощущения этой пустоты, всасывающей в себя все пространство вокруг, было тяжело дышать, а в груди разгорался панический жар.

Степан лежал, не шевелясь, и всматривался в разлившиеся по палатке тени. Он сосредоточился на дыхании, силясь унять молотившее в груди сердце. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Спокойно, спокойно. Вдох. Выдох. Теперь медленнее…

Рядом шмыгнул носом Угар. Степан повернул голову. Угар тоже не спал. Он округлил запавшие глаза, вскинул брови и повел подбородком, указывая за плечо Степану, туда, где лежал Басурман. Степан не стал оборачиваться, лишь кивнул в ответ.

Басурман не храпел. Басурман и был этой пустотой, и от него тянуло холодом, как если бы в его спальнике лежал мокрый стылый камень.

* * *

Они уходили все дальше на север. Сначала поднимались вверх по пересохшему ручью, и палатки в долине за спиной становились все меньше и меньше. Басурман шел в полусотне метров впереди, указывая дорогу и осматривая окрестности, а Степан с Угаром плелись поодаль. Точнее, плелся только Степан. Угар шел уверенно, пружинисто, перепрыгивал с камня на камень, быстро перебирал ногами, карабкаясь по осыпям, и помогал забраться товарищу.

Глаза щипало от пота, кровь била молотком в висках, надсадно ухало под ребрами сердце. Степан то и дело останавливался и глядел вверх на зазубренный срез гривки, к которому уверенно карабкалась маленькая фигурка – Басурман ни разу не остановился на отдых.

Вскоре они перевалили через хребет, по пологой седловине перешли на следующий и двинулись под самой гривкой по набитой тропе. Серый скальник под ногами сменился рыжим, тот – снова серым, а хребет все тянулся и тянулся на север, словно длинный узловатый палец, и там, вдалеке, упирался в сизую хмарь неба.

Дождь остался позади. Сквозь серую пелену над головой проглядывало белое солнце, и оно казалось сияющей дырой, ведущей в безрадостный холодный мир. Степан с Угаром крикнули Басурману, чтобы подождал, и остановились переодеться. На вершине дул холодный ветер, но он дул от Басурмана, а не к нему, и можно было переговорить.

– Что с ним, как думаешь? – спросил Степан, стягивая мокрое термобелье, и подставляя ветру бледную кожу, вмиг покрывшуюся мурашками.

– Хер его знает, – пожал костлявыми плечами Угар. – Может, ёбнулся окончательно.

– Что ёбнулся – понятно, нормальные люди по горам ночью не ходят.

– И под дождем голые тоже вряд ли стоят на холодрыге. Надо винтовку у него забрать.

– Ага, пойди, забери, я посмотрю… – Степан расстегнул рюкзак. – Блядь! Носки забыл.

– На, у меня с запасом тут. Ты спроси, может, просто понести ствол? Ну, типа помочь хочешь.

Степан сплюнул под ноги:

– Сам спроси. Я ж еле иду, заподозрит.

Угар кивнул в ответ:

– Пойдем поближе. Сейчас все будет.

Он махнул рукой Басурману, подзывая к себе, и сам пошел навстречу. Степан закинул за спину рюкзак с повязанной поверху курткой и двинулся следом.

– Старый! – крикнул Угар. – Ты не устал все на себе волочь? Дай ствол хоть понесу, передохнёшь.

Басурман, так и не сдвинувшийся с места, лишь покачал головой. Его голос, несмотря на ветер, было слышно очень отчетливо:

– Если увидим барана, надо сразу бить. Я впереди, мне и стрелять. Можешь взять консервы у меня с рюкзака.

Угар неразборчиво ругнулся, но не отступил:

– Ну, увидишь да заляжешь. А мы быстро подскочим. Давай, хули, натирает только!

Басурман не ответил. Он лишь снял с плеча винтовку, следом скинул рюкзак, открыл клапан и начал выбрасывать на землю к ногам Угара жестяные банки.

– Свое оружие я несу сам.

И их снова нагнал дождь.

* * *

На ночь на одной из седловин разбили маленькую палатку, которую тащил Степан. Сменили термобелье, закинули мокрое в ноги и улеглись вплотную друг к другу, слушая стук капель по тенту и бесконечный ветер.

Степан долго не мог уснуть. Он был измотан, просто до изнеможения, но сон не шел. В спину даже сквозь каремат и спальник впивались острые камни, а в голове бились мысли, истончившиеся за день, словно галька под волнами прибоя. Что с Басурманом? Почему он не храпит? Почему он почти не говорит? Почему он шел ночью? Как он шел ночью? Что с Басурманом? Почему он не храпит?..

Справа сопел Угар, но по дыханию Степан понимал, что он точно так же не спит и ворочает у себя в голове точно такие же мысли, перекидывает их одну через другую и старается прогнать, чтобы уснуть. И боится засыпать.

Слева не доносилось ни звука. Басурман дышал – его спальник еле заметно поднимался и опускался, но дыхания не было слышно. Степану отчего-то представилось на секунду, что тот лежит с открытыми глазами, смотрит в подрагивающую стену палатки. И скалит зубы. Но Степан этого не видел и не мог видеть – Басурман лежал на боку, спиной к нему.

Степан набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Все это херня. Скоро все закончится. Завтра к вечеру, если повезет, они возьмут барана. Край – послезавтра. И все. Останется только вернуться назад, собрать лагерь и вызвать вертушку. И домой. С деньгами. И никакой больше охоты. Никаких гор. Завтра. Или послезавтра.

Слева прожужжала молния – Басурман расстегнул спальник. Зашуршал, выбираясь. Пополз к выходу. Степан скосил глаза вправо и встретился взглядом с Угаром.

Басурман распахнул вход, выскользнул в тамбур. Снова звук расстегивающейся молнии – полез на улицу.

– Поссать пошел, – прошипел Угар.

– Ага.

– Хули «ага»? Ствол!

– Что?

– Ствол, блядь, разряжай!

Степан протянулся к винтовке Басурмана и отщелкнул магазин. Дрожащими потными пальцами ссыпал патроны к себе в спальник. Прислушался, но не услышал ничего, кроме дождя и ветра. Примкнул магазин обратно и улегся, как ни в чем не бывало.

– В стволе проверил? – шепотом спросил Угар.

– Он не держит патрон в стволе.

– Ты-то, блядь, откуда знаешь?

– Ну, никогда не держал.

– А сейчас?

– Давай без паранойи.

– Да какая, на хуй, паранойя? Он нас натурально порешить может! Ты не видишь, что ли, что у него фляга засвистела?

– Что-то он долго ссыт.

– Что?

– Долго ссыт, говорю.

– Ну так иди глянь!

– А хули я?

– А кто?

– Ты иди!

– Ну на хер!

– Сука.

Степану вдруг показалось, будто сквозь шум дождя он услышал шорох снаружи. Буквально в полуметре от своей головы, прямо за тентом. Как будто под чьей-то ступней зашуршали камни. Как будто кто-то присел рядом с палаткой, слушая их разговор.

Где-то вдалеке пророкотал камнепад. Вспыхнула молния. Степан нашарил в темноте и нацепил на лоб фонарик:

– Пойду гляну. Может, заблудился.

Басурмана он увидел, как только выбрался из палатки. Луч света выхватил из темноты бледную фигуру, и Степан не сразу понял, что Басурман абсолютно наг. Он стоял метрах в десяти дальше по хребту, а его одежда лежала разбросанная вокруг и напитывалась дождевой водой, струившейся меж камней. Басурман глядел вдаль, на север, приложив к уху спутниковый телефон. Степан сделал неуверенный шаг к товарищу, поскользнулся на раскисшем мху и замахал руками, пытаясь поймать равновесие.