Отечественная массовая культура XX века

Неистовые ревнители классового подхода не могли посягнуть на святыню коммунистической идеологии – на народное творчество, на фольклор. И сказка выстояла, несмотря на сопротивления педологов. Последним пришлось солоней: немногие сумели пережить чистки тридцатых. Чуковский уже в 29-м году вздыхает, что «в то время подвизалась группа педологов, горе-теоретиков детского чтения, утверждавших, что пролетарским ребятам не надобны ни сказки, ни игрушки, ни песни». Вульгарный, нигилистический материализм отталкивал всё то, что не приносит, на первый взгляд, практической пользы. Если уж сказки – то только про науку и технику, про классовую борьбу. Чуковский и подобные ему противники фанатического радикализма в изобретении воспитательных велосипедов ссылались на высокие авторитеты классиков мировой литературы и науки, включая самую передовую науку – марксизм-ленинизм. Чуковский защищался, атакуя: «Ленин сказал о фантазии: «Напрасно думают, что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности… Недаром Карл Маркс во время загородных прогулок рассказывал своим дочерям «чудесные волшебные сказки, тянувшиеся без конца, – сам по дороге сочиняя их, растягивая или, наоборот, ускоряя события, смотря по длине оставшегося пути…». Дарвин в детстве был такой фантазер, что все считали его выдумщиком не хуже Мюнхаузена…». Сказки Чуковского подвергались запретам; в критике появился даже разоблачительный термин – чуковщина. Бессонный Корней не сдавался: «Лишенный мюнхаузенов, Гулливеров, коньков-горбунков, ребенок бессознательно компенсирует себя множеством самоделковых сказок. Так что педологи, отняв у него народные сказки и сказки великих писателей (то есть, в сущности, ограбив его), совершили это ограбление зря и цели своей все равно не достигли.

Сказка по-прежнему расцветала в ребячьем быту, только вместо народной, или пушкинской сказки, или сказки кого-нибудь из современных поэтов ребята вынуждены были самообслуживаться своей собственной случайной кустарщиной.

А использовать их тяготение к сказке, чтобы при помощи классических, веками испытанных книг развить, укрепить, обогатить и направить их способность к творческой мечте и фантастике, – об этом организаторы детского чтения тогда все еще не удосужились подумать всерьез.

Между тем в наше время, в эпоху осуществления самых размашистых научно-социальных фантазий, которые еще так недавно казались безумными сказками, нам нужно было во что бы то ни стало создать поколение вдохновенных творцов и мечтателей всюду, во всех областях – в науке, технике, агрономии, архитектуре, политике.

Без фантазии и в физике и в химии будет полный застой, так как создание новых гипотез, придумывание новых приборов, новых приемов опытного исследования, догадки о новых химических соединениях – все это продукты фантазии.

Трезвым, осторожным рутинерам принадлежит настоящее, а тем, кто фантазирует, – будущее». Конец РАППа и ущемление (а чуть позже – и жестокий разгром) педологов – эти события благотворно отразились на детской литературе. В нескольких постановлениях ЦК ВКП (Б) 1931 – 33 годов шаг за шагом была проведена реабилитация сказки. Маршак, не скрывая торжества, комментировал в прессе злободневные и столь важные для него лично события: «В эти дни партия определила для социалистической школы настоящий путь так же, как в апреле 1932 года она проложила просторную дорогу нашей литературе. Детская книга сразу же это почувствовала. Мы вспомнили о ребенке, о его живых, насущных интересах, о его праве на игру и воображение, на Андерсена в одном возрасте и на Жюля Верна в другом…» («Литературный Ленинград», апрель 1935 г.). Наконец, революционный перекос влево был преодолён – и перед сказками открылись двери издательств, киностудий и театров. Один за другим писатели переделывали на новый лад известные сказочные сюжеты. Самый известный пример – толстовский Буратино, младший брат коллодиевского Пиноккио. Можно вспомнить и «Нового Гулливера» С. и Г. Рошаль, и «Королевство кривых зеркал» В. Губарева (не слишком зависимая от Кэрролла фантазия на тему «Алисы в Зазеркалье), и «Волшебника Изумрудного города» А. Волкова (по «Волшебнику страны Оз» Л. Баума). Корней Чуковский пересказал в повести «Доктор Айболит» сказку Гью Лофтинга о докторе Дулитле. Сергей Михалков – историю о трёх поросятах, он же вольно переосмыслил историю о любви к трём апельсинам в сказке «Смех и слёзы».

Цикл сказок «Волшебник Изумрудного города» Александра Волкова стоит рассмотреть особо. Знаменитое шестикнижие создавалось почти сорок лет: «Волшебник Изумрудного города» (1939), «Урфин Джюс и его деревянные солдаты» (1963), «Семь подземных королей» (1964), «Огненный бог Марранов» (1968), «Жёлтый Туман» (1970), «Тайна заброшенного замка» (1976). Популярность этих книг в нашей стране оставалась беспрецедентной до конца XX века, она не сошла на нет и до нашего времени.

Первая книга была вольным переложением Л. Ф. Баума «Удивительный волшебник из страны Оз». Мирон Петровский заметил: «Точную, но графически суховатую прозу Баума он «перевел» в акварельно-мягкую живопись. Американская сказка не психологична, внутренний мир человека исследуется в ней сугубо рационально. Пересказ Волкова обогатил сказку иронической психологией (или, если угодно, психологической иронией)»[2]. В продолжениях Волков заимствовал лишь некоторые детали. Он вывел на сцену противоречивого героя – Урфина Джюса. Темное и светлое начало переплетено в душе этого талантливого и честолюбивого авантюриста, который в двух последних книгах цикла проявляет себя настоящим героем, способным к самопожертвованию. В последней книге любимые герои Волшебной страны помогают инопланетянам избавиться от гнёта поработителей… Это, конечно, очень и очень советская тема!

С 1959 года иллюстратором сказок Волкова стал Леонид Владимирский, добавивший циклу душевной теплоты. Любимый персонаж Волкова и Владимирского – простодушный мудрец Страшила – огородное чучело, ставшее правителем города. Волков и Владимирский очеловечили баумовский мир Волшебной страны. Некоторые черты Элли Волков перенес в свои сказки – это предприимчивость, умение договариваться с любыми существами. Но советский писатель добавил к этим доблестям бескорыстную преданность дружбе. Читателей захватывало появление целого волшебного мира с продуманной историей, с географической картой… У Волкова эти построения оказались логичнее, чем у Баума, который увлекался эффектными чудесами, подчас забывая о перекосах в композиции. Привнес Волков и проповедь интернационализма и труда – прогресс ведёт к дружбе между жевунами, мигунами, гномами и другими народами Волшебной страны. Его книги человечны, в них и лирические, сентиментальные эпизоды представляют интерес для детской аудитории.

Королём волшебной сказки в СССР по праву считался Ханс Кристиан Андерсен, представленный в дореволюционных и современных переводах. После постановлений начала тридцатых быстро возник своеобразный культ Андерсена, который был выбором зрелой советской интеллигенции. Андерсеновское человеколюбие легко сочеталось с концепциями пролетарского гуманизма; именно в этом контексте созревали для фронта и школы Сухомлинские. В детской литературе всё громче звучала идея милосердия, которая в жестокие предвоенные и военные годы была впечатляющим интеллектуальным прорывом. Даже Аркадий Гайдар – воин без страха и упрёка – оказался, как мы видели, ранимым лирическим прозаиком. Показательно, что своеобразная нравственная проповедь началась одновременно с речами Дантонов классовой борьбы, одновременно с культом Павлика Морозова: сегодня на повестке дня – война, но для светлого завтра готовили людей добродушных. Лучшим интерпретатором Андерсена был Евгений Шварц, с изяществом погружавший классическую сказку в омут современных и вечных проблем. Переосмысления классических, мифологизированных сюжетов в истории театра XX века были явлением нередким. Леонид Соловьёв на основе восточных анекдотов написал две повести и два киносценария о Ходже Насреддине («Возмутитель спокойствия», «Очарованный принц», «Насреддин в Бухаре»). Не забылись «Цезарь и Клеопатра» Б. Шоу, «Лиса и виноград» Г. Фигейредо, «Геркулес и авгиевы конюшни» Ф. Дюрренматта, «Антигона» Ж. Ануя… «Тень», «Голый король», «Снежная королева» Шварца-Андерсена, «Красная шапочка» и «Золушка» Шварца-Перро, «Обыкновенное чудо», «Дракон» и «Царь Водокрут» Шварца – многие из этих произведений украсили экран и сцену, другие (прежде всего – «Дракон») приходили к зрителю с проволочками. Как и положено детскому писателю, в 20-е Шварц был близок к обериутам, сотрудничал в журналах «Чиж» и «Ёж» и тосковал по волшебной сказке: «Противники антропоморфизма, сказки утверждали, что и без сказок ребенок с трудом постигает мир. Им удалось захватить ключевые позиции в педагогике. Вся детская литература была взята под подозрение. Единственное, что, по их мнению, разрешалось делать детским писателям, это создавать некоторые необязательные довески к учебникам». Сказки Шварца – «Сказка о потерянном времени», «Рассеянный волшебник», «Два брата» – были написаны после постановлений начала тридцатых.

Сказку разрешили, но это не означало ослабления пионерской героики. В то же самое время литературным персонажем и образом пропаганды стал первый пионер-герой Советского Союза. Пожалуй, этот советский миф был в последние годы освистан с наибольшим энтузиазмом ниспровергателей. Уродливое дитя системы, предавшее собственного отца ради пионерской карьеры! Стукач, бесчеловечный робот тоталитаризма! В такое вот пугало превратили пионера-героя. Между тем, Павлик Морозов всего лишь дал правдивые показания против отца на суде (никаких доносов он не писал) – и был убит Провинциальная русская трагедия, достойная пера Лескова, в которой жертвой был не вор-отец, а мальчик, погибший «за други своя». Ниспровергателей Павлика охладил академик М. Л. Гаспаров, которого не отнесёшь к адептам сталинизма: «Не забывайте, что в Древнем Риме ему тоже бы поставили памятник. И что Христос тоже не велел иметь ни матери, ни братьев»[3]. Взял под свою защиту пионера-героя и Сергей Михалков: «Пользуюсь случаем вернуть Павлику Морозову его право быть убиенным ребёнком, страдальцем, а не исчадием ада. Неподтасованные факты таковы: да, тринадцатилетний Павлик дал на суде показания на отца. А точнее – он подтвердил то, что в качестве свидетельницы сказала мать. И никак иначе он поступить не мог. Ведь мать уже дала правдивые показания. Значит, если бы Павлик захотел выгородить родимого негодяя, то, во-первых, он, скорее всего, был бы уличён в неправде. А главное, ему пришлось бы выбирать между ненавистным отцом (отец пьянствовал, бил детей и мать и в конце концов на глазах у всей деревни ушёл к другой женщине) и несчастной любимой матерью, которую ложными показаниями он мог бы поставить под удар. Учтём, что судили Трофима Морозова не за что иное, а за то, что он, будучи председателем сельсовета, спекулировал фальшивыми справками, которые предназначались ссыльным крестьянам…»[4]. Трофим был осужден на 10 лет. Слава Морозова началась после того, как Горький сначала назвал его героем, а позже и «одним из маленьких чудес нашей эпохи». Горькому был близок страдающий и суровый герой, который умеет быть непримиримым, и даже беспощадным, который выше «мещанской морали», выше родственных отношений. Писателя восхитил «подвиг пионера Павла Морозова, мальчика, который понял, что человек, родной по крови, вполне может быть врагом по духу и что такого человека – нельзя щадить». Переписка Горького с первым биографом Морозова Павлом Соломеиным показывает, что отец советской литературы сознательно стремился к мифологизации Морозова, предполагая создание советского чина гражданских святцев. Горький негодовал, что в сочинении Соломеина маловато чудес, что книжка не дотягивает до житийного жанра, не впечатляет страстью: «Героический поступок пионера Павла Морозова, будучи рассказан более умело и с тою силой, которая обнаружена Морозовым, – получил бы очень широкое социально-воспитательное значение в глазах пионеров». Лучшего пропагандиста, чем Горький, свет не видывал: газеты подхватили уральскую историю. Эйзенштейн собирался снимать фильм о тавдинском отроке (из этого замысла вышел фильм печальной судьбы – «Бежин луг» 1935 г.), поговаривали и о монументе под стенами московского Кремля. В конце концов памятник Павлику возвели на Красной Пресне (1948), по соседству с домом культуры его имени, который умышленно, по логике классовой борьбы, размещался в стенах бывшего храма Николы на Трёх Горах. Самую известную повесть о Морозове написал В. Губарев (1933), поэму – С. Щипачёв (1950). Уже в послевоенные годы в тюзовском спектакле по пьесе Губарева роль Павлика исполнял Владимир Горелов – фаворит тюзовской публики, знаменитый Д’Артаньян, позже сыгравший в «Трёх мушкетёрах» и возрастную роль кардинала. Горький и Эйзенштейн не случайно подняли на щит именно пионера Морозова. Убиенный отрок, мученик – традиционная фигура для гражданской канонизации. С другой стороны. Павлик олицетворял пафос классовой борьбы, в которой отважными и беспощадными должны быть даже дети. Так поэт Дорошин назвал своё посвящение Морозову «Поэмой о ненависти». По контрасту с этими суровыми кампаниями, в 1935-м году начались публикации о расширении ассортимента детских игрушек; возник, повторим, культ Андерсена, сказочника, прославлявшего «поповское» (по определению бывшего беспризорника Глеба Жеглова) милосердие: нужно было уравновесить «ненависть» идиллическими мотивами. В сложном процессе насаждения советского самосознания миф о пионере-герое должен был сыграть не последнюю роль. Ребята должны были расти сознательными гражданами нового мира, в котором действует новая мораль. На Первом съезде писателей пионерка Алла Каншина от имени юных читателей обратилась к аудитории: «Алексей Максимович совершенно правильно сказал, что Павлику Морозову памятник нужно поставить. Нужно это сделать, и мы, пионеры, этого добьемся. Мы уверены, что вся страна нас поддержит. Павлик Морозов заслужил этого. Где еще в мире вы найдете, чтобы страна ставила памятники ребятам? Слышали мы, что где-то за границей есть один-единственный памятник: голый парнишка стоит около фонтана. Вот война была, и на него надели генеральский мундир. Что может сказать этот памятник? Ничего. А наш памятник будет звать всех нас, ребят, к героизму. (Аплодисменты.) Товарищ съезд, организуем это дело! Поставим памятник! (Продолжительные аплодисменты)». Горький первым пожертвовал на памятник 500 рублей, за ним поспевали Демьян Бедный и Николай Тихонов… В годы коллективизации культ Морозова показался необходимым. Разумеется, одной из составляющих его образа была и пропаганда сознательного доносительства – имена пионеров, последовавших примеру Морозова, тоже вносили в газетные скрижали. Позже, когда следовало восстанавливать семейные традиции и примирять поколения, образ пионера смягчили и отставили на второй план. Памятник на Пресне – это всё-таки не главный монумент страны. Следующие всенародно известные пионеры-герои воевали уже не с кулаками и ворами, а с немцами. Их воспитывали на примере Павлика, на песне Д. Кабалевского и С. Михалкова:

Залегла тайга в тумане серомОт большого тракта в стороне.Для ребят хорошим был примеромНа деревне Паша-пионер.Был с врагом в борьбе Морозов ПавелИ других бороться с ним учил.Перед всей деревней выступая,Своего отца разоблачил!

Позже, вслед уходящему поезду морозовской славы, детский хор пел новую песню о старом герое Н. Пескова и М. Пляцковского – но потерявшая актуальность тема отцеборства в песне семидесятых не звучала: отцы семидесятых были благонадёжнее детей. Теперь Морозов воспринимался просто как мужественный пионер, вступивший в схватку с кулаками:

Здравствуй, Морозов!Дай руку, Павлуша!Время совсем не помеха для нас.Громко сердца наши бьются, послушай!Знаем и верим, ты с нами сейчас!С нами ты в школе, в труде, на параде,Прям и открыт твой решительный взгляд.Правофланговый ты в каждом отряде,Видишь, друзья твои рядом стоят!Ты не боялся кулацких обрезов,Смертью грозящих в неравном бою.Ставил ты выше любых интересовЧесть пионера и совесть свою!

«Павлик Морозов живой» упоминается и в песне А. Пахмутовой и Н. Добронравова 1972 года «Мы тоже советская власть» – в песне зрелой позднесоветской патетики, которая впитывала образы революционный десятых, героических двадцатых, пятилеточных тридцатых и военных сороковых. Пафос теперь не в моде. Куда лучше рассуждать о вещах с ленивой пресыщенной миной, под флёром лёгкой презрительной иронии. Беспафосному времени не нужны герои, как не нужны высокие, всенародные, цели. Всё это мешает гедонистическому образу жизни. Идея Победы строилась на принципе жертвенности. Современный человек от этого только поморщится: для него в мире нет ничего, что заслуживало бы обременительных жертв. И культ героев – людей, пожертвовавших собой ради общего дела – кажется ему вредным, варварским явлением. Для советского общества такая позиция деструктивна, но ультросовременному человеку деструкцией кажется подвиг. Давно ли мы в последний раз слышали горьковский тезис «В жизни всегда есть место подвигу»?

Замечательные образцы юмористического пионерского реализма создал Николай Носов, пришедший в литературу из кино в конце 1930-х. Он начинал с юмористических (хотя и не без назидательности) рассказов про младших школьников и малышей. С первых опусов Носова отличали тонкий юмор и лаконизм. В число лучших книг о пионерах вошли его повести «Весёлая семейка» (1949), «Дневник Коли Синицына» (1950), «Витя Малеев в школе и дома» (1951). Там было всё, как положено: поучительные насмешки над отстающими школьниками, прославление труда, дружбы и коллективизма. После войны не требовалось акцентировать внимание на жестоких испытаниях – и Носов показал ребят, растущих во вполне комфортабельных условиях. Но и о самых обыкновенных школьных буднях он писал так весело и остро, что читателям хотелось вслед за носовскими героями обустраивать инкубатор, ухаживать за пчёлами… За «Витю Малеева» любимый детский прозаик всея СССР получил Сталинскую премию.

Вопросы:

1. Чем не устраивали критику книги Лидии Чарской?

2. Какие доводы можно привести против волшебной сказки и в её защиту?

3. Назовите 2–3 характерных сюжета пионерской беллетристики?

4. Какие идейные тенденции сталкивались в советской детской литературе 1930-х?

ЗАДАНИЕ:

Попробуйте составить план повести о пионерах.

Лучшие сказки СССР

Из классики советской сказки, пожалуй, стоит выделить «Буратино» Алексея Толстого, роман-сказку «Три толстяка» Юрия Олеши, носовского «Незнайку» и лагинского «Старика Хоттабыча». За этими популярнейшими книгами, как водится, стояли чаяния разных поколений.

«Золотой ключик или Приключения Буратино» (1936) для СССР – это целая индустрия. Он не сходил с театральной сцены, с телеэкранов, со страниц детских журналов… Сначала Алексей Толстой взялся за вольный пересказ сказки Карло Коллоди «Пиноккио» (1883), но быстро увлекся и расшатал итальянскую основу. Прежде всего, Толстой отказался от католических нравоучений. По жизнелюбию он ближе к Рабле, чем к Коллоди. В любимой советской книге прославляется баловство! Озорной Буратино оказался удачливее, да и душевнее своих «правильных» друзей из кукольного мира. Да, настоящие вожаки получаются не из отличников и пай-мальчиков!

В героях сказки узнавали пародии на литераторов и театральных деятелей от Александра Блока (Пьеро) до Всеволода Мейерхольда (Карабас). Но всё это имеет лишь частичное отношение к замыслу Толстого. Главное, что он написал детскую сказку, которую читают и перечитывают, по которой познают мир, устроенный хитро и весело.

Юрий Олеша олицетворял молодой дух революции, который погибает в годы неизбежного имперского ренессанса. Такой же была и его книга – далёкая от всяческих клише сказка про классовую борьбу. Сказка, в которой, помимо аттракциона одесских метафор, Юрию Карловичу Олеше удалось поместить «секретную комнату» (это удавалось и Аркадию Гайдару). В «Толстяках» (1924) есть завораживающая тайна – как правило, при первом прочтении дети не видят всех пружин интриги, не разгадывают тайну Суок. Но впечатление таинственная сказка XX века производит сразу и навсегда. А как ненавидит Олеша буржуазные устои, в которых и нефть, и хлеб принадлежат алчным толстякам и всё основано на купле-продаже, а «франты» радуются смертям близких родственников в расчёте на наследство… Традиция «сказок про революцию», блестяще развитая Джанни Родари («Приключения Чиполлино», 1951), началась с Юрия Олеши.

Лазарь Лагин принадлежит другой эпохе. К его сказке больше подошла бы архитектура сталинского палаццо с таинственным и пышным венецианским карнавалом Ивана Жолтовского, а не конструктивизм суровых индустриальных Весниных. Отчасти повествование о старике Хоттабыче навеяно повестью английского писателя Ф. Энсти «Медный кувшин». Среди учителей заправского фельетониста Лагина – и Михаил Булгаков, и Илья Ильф с Евгением Петровым.

Это сказка могущественной советской империи – с устоявшейся постреволюционной эстетикой, с коммунистической моралью «в буднях великих строек», к которой уже попривыкли. Могущественный джинн, стилизованный под героев «1000 и одной ночи», попадает в советскую столицу, к пионеру Вольке Костылькову. Самый известный из романов Лазаря Лагина очень подробно и весело рассказывает о советском быте тридцатых годов – по крайней мере, о представлениях, какой должна быть жизнь благополучных школьников того времени. Футбол, метро, санатории для трудящихся, справедливые и понимающие школьные учителя… Известны три редакции романа. В ранней (1938) действует нэпманский элемент Феоктист Хапугин – «уже второй месяц член профсоюза, и уже два года, как он не пользуется наемным трудом». Позже Лагин придумывает актуального для холодной войны конца 1940-х алчного американца Гарри Вандендаллеса – и он заменяет Хапугина. Канонический вариант романа сложился к 1955-му году. В нём переплетена реальность тридцатых и начала пятидесятых, но Италия уже не муссолиниевская, а Индия – не колония Великобритании. Но в 1990-е образ Вандендаллеса показался редакторам неполиткорректным – и снова был переиздан вариант 1938-го года. Вместе с Вандендаллесом исчезли и другие талантливые приобретения 1938-55 годов: например, классический эпизод с экзаменом по географии («Индия, о высокочтимый мой учитель, находится почти на самом краю земного диска и отделена от этого края безлюдными и неизведанными пустынями, ибо на восток от нее не живут ни звери, ни птицы… С севера и запада Индия граничит со страной, где проживают плешивые люди…»). Любопытно, что и в музыкальной комедии «Хоттабыч!» (композитор Г. Гладков, стихи Ю. Энтина) мы слышим не Вандендаллеса, а Хапугина с супругой, которым от Хоттабыча нужны, в соответствии с ухватками позднесоветских рвачей, «духи французские, «Жигули» русские». Подобных детских «музкомедий» в 1970-е – 80-е было немало, и некоторые, как дилогия о бременских музыкантах тех же Гладкова и Энтина или «Буратино» А. Рыбникова, Б. Окуджавы и Ю. Энтина, стали бестселлерами на много лет. Упомянем также «Голубого щенка» всё тех же авторов, «Али-бабу и сорок разбойников» С. Никитина, В. Берковского и В. Смехова, «Летучий корабль» М. Дунаевского, Ю. Энтина и Г. Бардина, «Робин Гуда» Т. Картинского и В. Дубровского со стихами Бернса-Маршака. Можно долго перечислять подобные превосходные работы композиторов, сценаристов и поэтов, актёров и певцов. Это был настоящий бум детского мюзикла в СССР. Заметим, что своеобразие отечественной цензуры позволяло в детских мюзиклах обращаться к современным ритмам и манере исполнения, которая считалась нежелательной на официальной эстраде. Из западных композиторов наибольшее влияние на эти работы, пожалуй, оказал Э. Л. Уэббер. Традицию советской песни продолжали детские хоры. Ансамбль песни и пляски Московского дома пионеров был основан В. С. Локтевым в 1941-м году. Первое занятие с ребятами выпускник московской консерватории Локтев, презрев эвакуацию, провёл в декабре 41 года… Становление хора прошло в годы войны, ребята выступали перед ранеными бойцами… Тридцатилетний музыкант, репетирующий с пионерами, когда враг у ворот столицы; стакан ацедофилина как дополнение к пайку для талантливых детей – всё это штрихи к портрету народа-победителя. Долгие годы хор был эталоном детского пения и школой будущих певцов. В 1968-м году, после смерти профессора Локтева, хору, который давно уже называли локтевским, присвоили имя основателя. Для детских хоров семидесятые были временем расцвета. Так, в 1970-м году при Гостелерадио был образован Большой Детский хор под управлением В. С. Попова. В репертуаре, кроме классики, значились песни самых активных современных детских композиторов – В. Я. Шаинского, А. Н. Пахмутовой, Е. П. Крылатова. Чистые детские голоса интерпретировали и революционную героику («Что тебе снится, крейсер Аврора…»), и школьную шутку («Если с другом вышел в путь…»), и детскую лирику («В юном месяце апреле…»). В 1998-м году умер от сердечного приступа самый задушевный из звонкоголосых солистов БДХ – Серёжа Парамонов, выдававший в 70-е «Пусть бегут неуклюже…» как настоящий Артист. Незадолго до смерти он дал интервью жёлтой газете. Наверное, журналисты для пущей сенсационности немного присолили монолог певца: «Для меня нет прошлого. Тот мальчик давно умер. Вот я сижу на этом диване и смотрю по телевизору на того Сережу Парамонова, и никак не могу понять, чем тот мальчик народ-то купил, ё-мое? Пел мимо нот, с дикцией тоже плохо. Наш руководитель хора Виктор Попов, молодец, никогда не навязывал мне своего мнения. Но однажды сказал, что у меня есть артистизм. Да нет ни х… его. Индивидуальность – есть». Он был личностью на сцене – таких и ценили в обществе, которое потом почему-то назвали тоталитарным… Пахмутова и Рождественский специально для советского Лоретти написали песню «Просьба» – «Раненая птица в руки не давалась» – взволнованную балладу на входившую в моду экологическую тему. И комок стоит в горле, когда голос Парамонова из семидесятых поёт: «Ты только не сорвись на полдороге, товарищ Сердце…», никто лучше него не исполнил эту песню И. Шамо и Р. Рождественского. Грустная история жизни талантливого человека констратирует с духом БДХ – жизнелюбивым, оптимистичным. Была в репертуаре хора и песенка про Хоттабыча.