Штрих, пунктир, точка

«Осторожно приоткрыв штору, самую щелочку, Габби, она же Мари, Мариэль, а, может быть даже Нинон, увидела, что серый дневной свет за окном уже начал сгущаться, кто-то добавил в него ультрамарин, и в город с минуты на минуту придёт вечер.

Любимое время всех парижан – субботний вечер. Его ждут с нетерпением, к нему готовятся, о нем мечтают. Если ты ещё жив, если ещё можешь передвигать ноги, даже если тащишь их за собой, вперёд! А если за тобой зайдёт кавалер? Забьётся сердце, загорятся глаза.

Ногти были готовы ещё к полудню. Подсиненные волосы букольками, по старой моде. Почищено пальто, черное, легкого покроя, шляпка. Юбка черная до колен и любимый черный свитерочек. Всё как в молодости! А впереди – парижский вечер.

Кино, театр, кафе, рестораны – всё забито, везде жизнь. Нет, не та жизнь клерков, когда, забежав, жевнув на ходу, бежишь дальше, а когда затянешься сигареткой, глотнёшь из бокала или на худой конец из пластмассового стаканчика, вытянешь под столом ноги, глаза поднимешь, взгляд встретишь. «Сколько Вам лет, мадам?» – спросишь себя и, не дожидаясь ответа, будешь слушать стук сердца, когда приблизится незнакомец и возьмёт за руку. Да, конечно, ещё она наденет бусы, те, что купила вчера у африканца, который торгует у Новой оперы, и поясок, что от старого костюмчика. Шарфик, туфли. Если бы она шла одна, надела бы старые, бескаблучные. Но сегодня за ней зайдёт её мальчик, Пьер, Фредерик, а может быть, даже Мишель. Конечно, они уже не так новы – эти любимые туфельки от Гуччи, но зато настоящие.

Габриэль, она же Габби, Мари, Мариэль, а, может быть, и Нинон – в нетерпении. Зажигает свет, задвигает жалюзи, ещё плотнее смыкает шторы, чтобы ни единой щёлочки.

Ещё немного, и она будет совсем готова: чуть-чуть глаза, пуховку к носу, каплю духов на запястье и … закрыть глаза, чтоб билось сердце – как тогда, в молодости, когда гремел лифт металлическими дверями и можно было расслышать шаги у входной двери.

Она сядет, как раньше, лицом к Бульвару, чтоб были видны дома, люди, фонари, синий отсвет неба на сыроватом асфальте, ой, какие все молодые, а как много приезжих, смуглых, скуластых, как они неотесанны, совсем как я в молодости, будет думать Габриэль…

Как всегда, они пойдут вдвоём, она и её Андре, Базиль, а ещё лучше, если это будет Мишель. Как прекрасно идти пешком, ловить воздух, восторженные взгляды прохожих, любоваться спутником, его прекрасной фигурой. Она любит встречать знакомых, улыбаться им.

Возьмёт его под руку, конечно, не как Жанетта, та прямо вешается всем телом, сразу видно, сколько ей лет, она же едва положит руку, и они поплывут, и будут отражаться в стёклах витрин, а навстречу – пары, молодые, постарше, студенты, пары с колясками и кенгурятниками, почтенные дамы и игривые старички, свои и приезжие, туристы и она, они, в этой реке жизни и всё будет как в молодости…

Вот, уже накинула шарф, сумочка и перчатки ждут у зеркала, перебирает клавиши пианино, подпевает себе – у неё нет возраста, нет тяжести в ногах, она – парижанка…

О, Париж, о Париж, о, Париж, о, Париж….» 14

А однажды в поездке по бывшей Финляндии, мы с мужем оказались единственными пассажирами минивэна. Его водитель, худощавый мужчина лет тридцати пяти, почему-то разоткровенничался с нами. Он рассказывал о своей жизни, о жене:

«Когда Элка уехала из нашего городка, я подумал, что теперь никогда с ней не увижусь.

К тому же прошёл слух, что она вышла замуж, вскоре я услышал, что у неё родился ребёнок – сначала один, потом ещё. Девочки. Где она обитала, с кем – я не знал. Конечно, я мог бы зайти к её маме, Ольге Петровне, мы с ней, как говорила Элка, хорошо спелись, ведь я к ним всегда приходил так запросто, как к себе домой, ещё бы мы ведь учились в одном классе и дружили, чуть ли не с первого класса. Но я представить себе не мог, что вот войду, а в той комнате, где мы учили вместе уроки, увижу прилепленные к стене фотки или, не дай бог, Ольга Петровна достанет альбом, и там я увижу Элку, например, в фате, рядом с её избранником или семейный портрет с дочками, на котором все счастливые и улыбаются.

Я решил, что уж раз такое случилось, то пусть она останется навсегда в моей памяти школьницей. Сначала девчонкой с косичками, потом девушкой с лёгкими распущенными по плечам рыжеватыми волосами и странными глазами, цвет которых я никак не мог определить. На мой вопрос:

– Какого цвета у тебя глаза?

Она всегда отвечала:

– Зелёные.

Но это была полуправда. Потому что они меняли свой цвет несколько раз в день и могли быть в зависимости от освещения или, например, её настроения то оливковыми, то горчичными, то карими. Встречаясь с ней, я по ним мог сразу узнать какое у неё настроение, и что мне ждать от неё – милости или кары за несовершённые мной проступки.

Эх, Элка, Элка!

Почему-то ещё тогда, давно-давно, я чувствовал, что никакая другая женщина мне не будет нужна в жизни так, как она. А потому, махнув рукой на всякие страсти-мордасти или попросту говоря, на личную жизнь, я решил посвятить себя математике, к которой имел пристрастие с детских лет.

Я уехал в Питер и довольно легко поступил в Универ. Конечно же, на механико– математический факультет, который, кстати, в каком-то тысяча восемьсот лохматом году окончил мой прадед.

Мне удавалось многое из того, что мои однокурсники так и не осилили. Я решал контрольные, писал курсовые для всех, кто обращался ко мне. Представьте, я делал это совершенно бескорыстно. Лихие девяностые прошли мимо меня, и дух всеобщей коммерциализации в то время не затронул ни один волос на моей голове.

Дома, в родном своём городке, я почти не бывал. Родителей, которые потихонечку старились в своей советской двушке, я вспоминал часто, а письма писал, как и положено примерному сынку, каждый месяц. С одноклассниками никакой связи не поддерживал. Жил же я заветами дедушки Ленина, которые засели у меня в голове прочнее прочного ещё с раннего пионерского детства. Да, я учился, учился и учился. И делал это не просто с удовольствием, а прямо с каким-то остервенением: принимал участие в студенческих математических конкурсах, печатал свои работы в «Трудах» и даже однажды получил премию «Молодому математику». Лето обычно проводил в каких-нибудь математических школах.

В конце пятого курса мама прислала мне письмо, в котором писала, что я совсем их забыл и что не за горой то время, когда я приеду их хоронить. Решил, что перед сессией съезжу к ним на несколько дней и даже успел досрочно сдать несколько экзаменов.

За те годы, которые я провёл в Питере, родители мои заметно сдали, у меня даже сжалось сердце, когда увидел их. Казалось, их что-то тянет вниз: они стали ниже, папа опирался на палку и слегка прихрамывал, у мамы фигура, заметно осела, и правое плечо опустилось ниже левого. Мешки под глазами, линии от носа к концам губ, у мамы от верхней губы разбегались тонкие морщинки, в которые расползалась помада, у отца губ вообще не осталось, только две узкие полоски.

Я решил, что те несколько дней, которые проведу дома, отлучаться никуда не буду, растворюсь в предках, в их суете и быте. Так прошли первые два дня. Я тщательно пылесосил, отодвигал шкафы, диваны – знал, им это нравится. Пытался даже помогать маме на кухне, рассказывал о своей учёбе. Расспрашивал как их здоровье. Всё как полагается.

Но на третий день, в тот момент, когда я занялся ремонтом унитаза и стоял перед ним на коленях, обрабатывая герметиком, появившиеся трещины, в квартире появилась Элка. Я не сразу сообразил, что это она. Новомодный джинсовый костюм, украшенный чем-то мелким и блестящим, так сильно облегал её фигуру, что непонятно, как она в него влезла. Густые обесцвеченные волосы не такие прекрасные, как прежде, с трудом удерживались какой-то резиночкой. И только её глаза были, как и раньше, особенными. Зелень в них переливалась волнами, она то становилась тёмной, то казалось, что внутри радужки вспыхивают какие-то жёлтые огоньки и они становятся горько-горчичными. Я вспомнил, что когда-то слышал, что Веласкес, чтобы получить зелёный цвет, использовал смесь медной лазури и охры, добавлял в краски свинец и олово. И вот мне показалось, что в глазах Элки этот процесс шёл в обратном направлении, разлагаясь на эти составляющие.

Она заговорила со мной сразу и быстро, не вдаваясь в преамбулу о том, как я живу, и надолго ли приехал.

– Мне нужен водитель. Можешь ты прямо сейчас поехать со мной? Я выйду за тебя замуж. Тебя это устроит? Не волнуйся, я развелась, девочки пока останутся с мамой. Мне нужно знать, ты согласен или нет. Да, ещё. На зарплату у меня денег нет.

И вдруг посмотрела на меня так, будто просит что-то, и добавила:

– Одна я не справлюсь.

Так я оказался в этих местах, на берегу дивного озера на границе с Финляндией, вернее, на территории старой Финляндии. Элка жила там одна в убогой бытовке, окруженной девственным сосновым лесом, рядом творилось чёрти-что: трактора, бульдозеры, кто-то пилил деревья, кто-то что-то привозил. Ещё по дороге на место она сообщила мне, что занялась строительством турбазы и будет единственной её хозяйкой.

Конечно, я раскрыл рот от удивления и спросил:

– Откуда деньги?

– А вот это тебя не касается. Ты водитель и больше ничего. Будешь выполнять то, что я тебе буду говорить.

– Но я, кажется, ещё буду твоим мужем?

– Ха, ха, – засмеялась она, – по совместительству.

И началась моя новая жизнь. Мы действительно расписались, и я ощущал себя самым счастливым человеком на свете. Ведь Элка – женщина моей мечты.

Целыми днями мы носились по бездорожью, то по посёлкам, набирая рабочих, то на приём к чиновникам, и там она подписывала какие-то бумаги, а я дожидался её в кабине доисторического УАЗа, за жизнь которого очень переживал. Скоро на территории, которую Элка называла своей, появились постройки. Они были отделаны под брусовые коттеджи и выглядели совсем неплохо. Особенно мне нравилась столовая, которая считалась рестораном. Со временем мы перебрались из бытовки в один из небольших четырёхкомнатных домиков, предназначенных для отдыхающих, с общим туалетом и душем, а потом и вовсе в коттедж. К началу следующего сезона всё было готово к приему туристов или, как говорила Элка, наших гостей.

Она работала как ишак, не зная ни дня, ни ночи. По ночам занималась бухгалтерией, я же оставался на прежней должности – шофёра и мужа в одном флаконе. Однажды, глядя на её странно изменившееся лицо, уставшее и одновременно какое-то брезгливо-недовольное, я предложил ей помочь с бумагами, всё-таки я математик и как-нибудь уж смогу разобраться с цифрами, но она почему-то резко прервала меня и сказала, прищурив глаза:

– Ты помнишь, я взяла тебя водителем, поэтому не лезь не в свои дела. Вот тебе на завтра список. Постарайся всё успеть.

Я старался, выполнял свои обязанности неплохо и днём и ночью.

 В список моих дел стал теперь ещё входить трансфер гостей. Среди них много питерцев, москвичей, но больше всего финнов. Последние приезжают компаниями, устраивают пышные застолья в нашем ресторане, а потом разбредаются по своим фундаментам, по своим мызам.

Некоторые из их бывших построек я заметил сразу после приезда, а некоторые пришлось раскапывать, так глубоко они ушли в землю. Тот, который находится на территории нашей турбазы, я облюбовал особенно. Вот вход, две большие комнаты, вот выход на террасу, с неё ступени прямо в озеро. Я ухаживаю за фундаментом и ступеньками: очищаю от дёрна, кошу вокруг траву.

Недавно, по дороге на станцию, остановился на обочине и увидел группу пожилых, а можно даже сказать, совсем старых финнов, которые, выйдя из туристического автобуса почти бегом, если, конечно, это можно назвать бегом, направились к торчащим справа камням. Я догадался, что это их кладбище. Они торопливо переходили от камня к камню, некоторые путались в траве, падали. Если удавалось найти свой камень, они обнимали его как родного человека и радостно смеялись, как если бы встретились с живыми. На следующий же день я приехал в это место с косой, теперь если приедут, идти им будет легче. А однажды у водопада из какой-то старенькой Шкоды вышла пара: он и она, сколько им лет сказать трудно, по-моему, это уже люди без возраста. Он грузный, широкоплечий, о таких говорят – кряжистый. Она же – маленький худой воробышек с седыми букольками.

Такими бы могли быть мои бабушки и дедушки, но их нет так давно, что я их совсем не помню. Глядя на этих двух, я затосковал о родителях и подумал, что скоро и они станут такими же старыми, но только вряд ли они смогут и захотят отправиться в какое-нибудь путешествие, хотя бы в ту деревню, где родились.

В тот же вечер я попросился у моей хозяйки в короткосрочный отпуск – я не был дома уже несколько лет. Но она сказала:

– Сейчас не время. Вот сезон кончится, тогда езжай. У меня там вообще дети, а много раз я ездила?

Это была правда, и мне даже стало стыдно за свою просьбу.

Но ей пришлось меня всё-таки пару раз отпустить домой в то лето: сначала умер отец, потом мать.

Каждый раз, возвращаясь на турбазу или, как говорила Элка, в наш Финский домик, я садился на одну из очищенных мною ото мха ступенек, смотрел на озеро и курил.

С тех пор я вообще стал курить очень много…

Прошло ещё несколько лет. Не буду вас утомлять описанием своей жизни. Всё будто бы шло гладко.

Элке теперь не до меня, я с ней вижусь только вечерами. Я – на одной машине, она – на другой. Вот уже два года она обходится без личного водителя. Получила права, купила себе Ауди. Носится по всей округе. Стала выпивать. Волосы у неё теперь короткие, а какие стали глаза – я не знаю, её взгляд всегда направлен куда-то в сторону…»

Сейчас, оглядываясь назад, я пытаюсь воскресить путешествия, которые удалось совершить. И какое счастье, что память даёт эту возможность.

К сожалению, моя мама не смогла позволить себе такую роскошь! Безденежье, уставший от фронта муж, дети, работа. Всего лишь три поездки: Ленинград, Михайловское и Ялта. Из поездки в Ленинград она привезла мне миниатюрный блокнотик с изображением Петропавловской крепости на обложке из тонкого металла. В приделанные сбоку петельки вставлялся крошечный карандашик, соединённый с блокнотом серебристой цепочкой. На первой странице мама размашисто написала «Ленинград посещай!»

Что что, а уж этот совет я выполняю!

Мемуар 23

Ленинградские хроники

Ленинград начался для меня тогда, когда мальчик и девочка, жившие в соседнем доме, вынесли во двор цветные открытки, на которых золотые фигуры отдавали свой блеск ярким струям фонтанов. Дворцы, площади, памятники – всё отражалось в яркой голубизне Реки, рек, каналов. А когда соседский мальчик, украдкой от сестры, сунул мне в ладонь синий эмалированный значок, на котором кружевной кораблик поднял паруса, то родилась мечта. Но я и мечта встретились не сразу. Лишь обменявшись кольцами со своим одноклассником, я почувствовала выросшие за спиной крылья: сами себе хозяева, без родительского пригляда. Его за руку и в мечту. Стучали колёса, свадебный пирог крошился в рюкзаке. Домашние руками не махали, а всплеснули – ни кастрюли, ни шкафа, ни пальто, а туда же…

Ни я, ни мой муж (хотя назвать нас супругами ни у кого бы язык не повернулся, так, желторотые птенчики), тогда не могли знать, что будем приезжать в этот город с регулярностью премьер в полюбившемся нам театре. До поры до времени, конечно…

В ту первую поездку я сносила вдрызг свадебные туфельки, а Михаил возвращался в столицу почти босиком, потому что подмётка осталась в каком-то ленинградском музее. Произошло это, потому что мы не пользовались троллейбусом, а всё пешком, да пешком. И к Лавре, и от неё до Невы, и на Васильевский остров, и по Фонтанке, Мойке, Пряжке, в Эрмитаж, Русский, Летний сад, к Инженерному замку, и опять к Неве и по Невскому к Лавре. А на следующий день – Петергоф, Царское село, конечно, Лицей и опять Эрмитаж. Возвращались в гостиницу на Московском проспекте, удобства в конце коридора, и сваливались каждый в своё прокрустово ложе, пока не догадались сдвинуть кровати. Но и после этого нам спалось так крепко, что природный инстинкт продолжения рода не мог победить усталости. А ещё хотелось полюбить Павловск, улочки-закоулочки, дворы насквозь и дома колодцами, Репино, Кронштадт, Валаам и Ладогу. Увы, в отпущенные нам три дня на свадьбу плюс майские праздники мы этого сделать не смогли. Всё сбылось, а что-то ещё и нет, только потом, через много-много лет.

Но тогда мы ещё не знали об этом будущем и, вернувшись в свой город, закружились, завертелись между учёбой, работой и личным. А мечта опять свернулась клубочком и опять задремала.

Появились командировки. В Тот город. Особенно часто отлучался Он. Хихикали дамочки за моей спиной, прикрыв личики наманикюренными пальчиками, усмехались пожилые мужчины:

– Ах, у Ниночки муж опять в командировке. Зачастил что-то.

А мне не до них: у меня мальчик и ещё мальчик. До шести надо из детского сада забрать, но и работа тоже до шести. Вот и сидели малыши в шубах чуть не на ступеньках, мамку дожидаясь. Запирали вместе с воспитательницей детский сад, смотрели по сторонам, шли вместе с ней к нашему дому.

Однажды в июне меня отправили на научный семинар в Ленинград. Дамочки, мои сотрудницы, были очень недовольны:

– Почему её? Чем мы хуже? Ну, и что? Подумаешь её тема, мы все здесь в теме.

Но поехала всё-таки я…

 Эта поездка очень запомнилась. Потому что после семинара гуляла одна по любимому городу, заходила в гости к любимым писателям, поэтам, чаще всего на Мойку,12; обедала в «Севере» (было вкусно, чисто и недорого), плескалась в Петергофских фонтанах; сбежала от цыган, которые чуть не похитили меня в Царском селе, ходила с каким-то суворовцем в Эрмитаж.

– Девушка, хотите без очереди?

Вот такое легкомыслие, легко мыслие, без мыслие, ветер в голове…

Спускалась к Неве, прозрачная вода билась у ног, а окурок, проплывавший мимо, показался таким неуместным, что потянулась за ним и чуть не свалилась в воду, едва удержала равновесие.

По ночам, в белеющий сумрак, я иногда сидела у окна и читала.

В многоместном номере гостиницы койки пустовали до вторых петухов, белые ночи не время для сна.… Потом приходили какие-то люди, шептались, слышался скрип пружин, и тогда я притворялась спящей…

Как только дети (те самые два мальчиша, которых столько раз воспитательница домой отводила, один пузцом сытеньким, на особом довольствии, другой – рёбра наперечет «Майку не снимай, а то увидят») подросли, мы потащили их в свою мечту, вытряхнув последнюю мелочь из карманов, упросив, чтоб поселили, ну, где-нибудь. Мальчишки хоть и ковыряли в носах, слушая мои пересказы из путеводителя «Ленинград – город герой», но впечатлились. Один чуть ли не оду сочинил, другой полдетства о бескозырке промечтал, потому что был замечен седоусым капитаном и приглашён куда-то на самый верх «Метеора» в расчудесное место, где и вид, и штурвал.

– Я с братом.

– Ну, пусть и он с тобой.

Конечно, таскали детей за собой, на солнце жарили. Да так, что у того, который худ (он и сейчас такой), случился удар, очевидно, солнечный. Пришлось бежать в аптеку, за градусником. (Хотя, конечно, могли и с собой взять, рюкзак бы не оттянул, но почему-то не взяли. Знаете, эта молодёжь… такая пустая, неорганизованная). Но градусника-то как раз в аптеке и не было. (Чудно′е какое-то время стояло тогда на дворе: того нет, другого нет…)

Я металась: ребенок заболел, а температуру померить нечем. (Вот так из цыплят превращаются в наседки, бывает…) Бегала от аптеки к аптеке, через какие-то проходные дворы: «Вам так ближе, на улицу не выходите, дворами, всё дворами, а там и аптека». Но только зря: «Не завозили».

«Да вы у меня возьмите, у меня дома – два, и отдавать не надо. Подождите. Я тут рядом».

И женщина такая неприметная, в халатике, в каком только с кастрюльками возиться, а такая душа. Душа она ведь во всём, даже в самом неприметном, например, градуснике, через него в память. Там и хранится…

Ленинград… Волховский фронт. Медаль «За оборону Ленинграда». Но это отца. (Хотя и моё тоже: день моего Ангела совпадает с Днём снятия блокады. 27 января.) Анненкирхе15 и Петершуле16 – это прадеда.

А моё– то, что в юности, молодости.

И сейчас, каждый раз как в праздник. В Петербург! Радостью встречи с Московским вокзалом и дальше, дальше…

Но…распахнуты окна, разбиты стёкла в знакомых домах и то там, то здесь пугают чужие слова «SALE! SALE! SALE!»… На подоконнике – брошенная стопка книг, чьё-то платьице, похожее на тот халатик из далёкого прошлого… Сейчас такие картины встречаются всё реже. Питерцев уже продали…

А троллейбус едет, едет. Год 2011. Напротив меня пожилая женщина рассказывает внучке лет пяти о достопримечательностях.

– Смотри, – говорит она, – мы едем по исторической части, я когда-то здесь жила… А там (она показывает на площадь Островского) площадь, оттуда, от театра, сегодня повезут фигуру Самсона в Петергоф, его подновили, покрыли новым золотом, вон как блестит. Видишь?

Играет оркестр, бегут родители, дети, у детей в руках шарики. Праздник.

А у какой-то девчушки шарик оторвался и полетел в весеннее небо.

Девочка плачет: шарик улетел.

Ее утешают, а шарик летит.

………………………………….

.

Плачет старушка: мало пожила…

А шарик вернулся, а он голубой17

Мемуар 24

Любите ли вы театр?

Театр для меня начался со дошкольного детства.

Пройдя через тополиный двор и тёмную, с тусклой лампочкой подворотню, в которой стояли круглые баки для сбора мусора, выходили на Новослободскую и, повернув направо, ныряли в подъезд краснокирпичного дома. Был же он, как и многие дома в округе, знаменит своим преданием, и все местные обыватели называли его Майковским. Да, да, якобы он принадлежал клану Майковых, в котором все литераторы. И тот самый перстень с изумрудом, считающийся утерянным, который Пушкин, умирая подарил Майкову, долго находился в их семье. Возможно, и сейчас он у кого-то из праправнуков, если в лихие девяностые не прибрали перстень к своим рукам какие-нибудь лихоимцы, как это случилось в нашей семье, лишившейся в одночасье всех памятных и драгоценных вещей.

В те времена, о которых идёт мой рассказ, ещё ничто не предвещало перемен, и жизнь, хороша она была или плоха, шла накатом. Также, как всегда, в этом доме на третьем этаже, где жила со своими близкими сестра нашей бабушки Надежда, отмечали Веру, Надежду, Любовь. Празднование именин начиналось в самой удалённой от входа комнате. Шли длинным коридором коммунальной квартиры, открывали дверь и попадали в девятнадцатый век. Старинная мебель, тусклая лампа над большим столом, фикусы на подоконниках, в углу комнаты высокая пальма. Но больше всего моё внимание привлекал книжный шкаф тёмного дерева. За стёклами золотились корешками многотомные собрания дореволюционных книг. Чаще других на них повторялась фамилия Гоголь. Гоголь в красной обложке, бордовой, серой с чёрным. Меня удивляло не только обилие Гоголя, но и то, что хозяин этих книг – муж тёти Нади, Борис Васильевич, худенький с клинышком бороды и пенсне, обычно читал Гоголя. Книга, ожидавшая чтения, лежала на удивительном прикроватном столике, передвигающимся по горизонтали и вертикали, а Борис Васильевич любил поделиться с гостями своими впечатлениями о любимом писателе, прочитать им страничку, другую. Теперь я объясняю эту приверженность близостью к Малороссии, где в городе Николаев родился Борис Васильевич…

Гости приходили вечером, кто чуть раньше, кто чуть позже. Точного часа не назначалось. Думаю, суть этого Соломонова решения состояла в том, что если бы собрались все в одно время, то не хватило бы мест ни сидячих, ни стоячих. Ещё бы! Только со стороны Надежды, тёти Нади (почему-то всех сестёр нашей бабушки мы называли тётушками), насчитывалось человек тридцать самых близких родственников, если же добавить к этому родственников её мужа и близких друзей тёти Веры (дочери тёти Нади) и родственников её мужа, то получилась бы почти трёхзначная цифра. Но и это ещё не всё: судьба распорядилась так, что в этот же день, то есть двадцать девятого сентября, родился сын тёти Веры, наш троюродный брат Андрей. Его приятелей, добавляли к Вере-Надежде, и получался ну, просто всенародный сбор! Потому-то порядок был такой: присаживались за стол, пили чай, конечно же с пирогами, конфетами, вареньем, и, послушав что-то из Гоголя, переходили в соседнюю комнату, тёти Веры.

Тётя Вера садилась за стоявшее у входа чёрное с золотистыми подсвечниками пианино, со следами прошлой жизни, и играла что-нибудь незатейливое, потом развлекала детей кукольным спектаклем.