Владетель Ниффльхейма

Однажды Алекс решился и попросил отца купить лампу. Это же немного – лампа. У отца много денег. И ему будет не трудно. А если трудно, то пусть пошлет за лампой шофера… или няньку… или кого-нибудь. Алекс говорил, вспоминал тень и плакал. Ему было стыдно за слезы, но он ничего не мог с собой поделать.

– Сопли подбери, – сказал отец. – И это мой сын… довели. Ревет как баба.

Лампу не купили, зато новая нянька, которая обреталась в доме всего лишь неделю, исчезла, что было не удивительно. Зато другая, вместо исчезнувшей, не появилась, что уже было удивительно. Теперь Алексу приходилось ложиться спать самому.

От кровати до выключателя десять шагов…

На четвертом появлялась тень. На девятом она догоняла Алекса. На десятом он нырял под одеяло, а тень наваливалась сверху.

– Хорош-ш-шо… хорош-ш-шо… – приговаривала она, подбирая Алексовы слезы. – Хорош-ш-шо, Ш-шурка.

Потом Алекс стал старше и научился не плакать. Даже когда тень обвивала шею и дышала в ухо, он держался.

И теперь сдержится. Тень – это… это пострашнее костей.

Но кости свисали с крыши, шевелились, как будто в них оставалась еще жизнь.

Джеку вот плевать. Джек забрался на стол и сдергивает скелеты, как рыбины с крючков. Алекс тоже так сумеет.

Алекс не слабак и не трус.

Не слабак. Не трус. И плакать не станет. Ни за что не станет.

Он выбрал стол у второй стены и, отодвинув блюда и чаши, залез на него. Встал. Прикоснулся к костям. Наощупь те были сухими и тепловатыми.

Ничего. Это просто кости. Нужно поверить, что это просто кости. Схватить покрепче и рвануть. Схватить и рвануть.

Заскрежетало и рухнуло с облаком зеленоватой пыли, воняющей прелым мехом. Но Алекс не заплакал. И не заплачет. Он перешел к другому скелету, а потом к следующему… стол казался бесконечным.

– Хватит, – сказала Советница Снот, возникшая на пути. – Вам хватит этого. На некоторое время.

Алекс остановился и молча спрыгнул. Джек – все-таки он подонок и гад – уже собирал кости с пола. Черепа он расставлял на столе, грудины разламывал, выдирая тонкие ребра. Ноги и руки тащил целиком, чтобы бережно уложить в каменное ложе очага.

– Все равно зажечь нечем, – деревянным голосом произнес Алекс, когда под ногой хрустнул позвонок. – Нечем зажечь.

Черепа внимательно наблюдали за ним, как та тень – вдруг да заплачет. Ни за что.

Снот выудила из кучи челюсть с ровными белыми зубами, и вторую такую же.

– Ударь хорошенько. Вот увидишь, сразу и вспыхнет.

Пусть Джек бьет. Он не брезгливый.

Ну конечно, это не страх. Алекс просто брезгует прикасаться к этим совершенно посторонним ему костям. Вдруг они заразные? Чума там… или язва сибирская. Да и мало ли что еще.

– Бери, – велела Снот. – Ты же не хочешь, чтобы она замерзла? Посмотри.

Крышкина, продолжавшая спать, свернулась калачиком. Лицо ее побелело, а губы так и вовсе синими стали.

Ее одежда промокла. И Алексова куртка не спасет. Огонь нужен.

И Алекс решился. Он взял шершавые кости с гладкими камушками зубов, опустился на колени и ударил.

– Еще бей. Сильнее.

Он и так сильно бьет! Кошка просто издевается!

– Бей.

Алекс ненавидит ее. И Джека. Тот присел на корточки, руки до земли свесил, и пялится на Алекса. Смешно ему? Или ждет, что Алекс отступит? Не бывать такому!

Он не баба. Он не будет плакать.

И отступать тоже.

Кости встретились с оглушительным грохотом. Зубы рассыпались от удара, а из ладоней Алекса на костер выпала зеленая молния, больше похожая на жирную гадюку.

Огонь вспыхнул, высокий, жадный, он плясал, то силясь дотянуться до ржавых цепей, свисавших с кровли, то растекаясь по костям нервной зеленью.

Алекс подумал, что зеленый огонь – это ненормально.

Зато тепло.

– Все хорошо, – сказала кошка. – Страх надо убить раньше, чем он убьет тебя.

– Девчонку перетащим? – Джек поднялся и первым подошел к Юльке. Небось, стыдно ему… если так, то Алекс его простит. Сегодня ему больше не хочется драться.

Крышкину уложили как можно ближе к странному огню. И зеленые отблески заскользили по лицу, словно знакомясь. Огонь – не тень, вреда не причинит.

– Отдыхайте, – велела Снот. – Я ненадолго… удалюсь.

– Куда? – вяло поинтересовался Джек, вытягиваясь на лавке по другую сторону костра.

– Не важно. Главное, дождитесь. И не вздумайте пускать друг другу кровь. Она вам еще пригодится.

Алекс смотрел, как кошка пятится, растворяясь в черной тени. Последними исчезли глаза. Сначала желтый, потом синий.

Алекс очень надеялся, что кошка вернется раньше, чем погаснет огонь.

– Ты только совсем не умирай, Покрышкина, ладно? – попросил он шепотом.

Юлькины веки слабо дрогнули, а улыбка исчезла.

Часть 2. По эту сторону мира

Глава 1. Встречи

Кошка выбралась из норы меж корнями старого ясеня и, оглядевшись, сказала:

– Мяу.

На зов ее откликнулись не сразу.

Задрожали колючие плети шиповника, побелели алые лепестки, а иглы и вовсе подернулись инеем. Земля же треснула. Нити корней пытались удержать края раны, но та расползалась, пропуская существо крайне уродливого вида.

Его голова ромбивидными очертаниями напоминала змеиную. Шея была коротка, а тело массивно. Неуклюжие лапы с трудом удерживали его на весу, и казалось удивительным то, что существо вообще способно передвигаться.

– Я здесь, Курганник, – сказала Снот и на всякий случай отодвинулась подальше. – Надо поговорить.

Существо медленно повернуло голову. Приподнялись кожистые заслонки третьего века, приоткрылась пасть.

– Я устала.

– Все устали, дорогая сестрица, – темный язык Курганника скользнул по чешуе, стряхивая комки земли и обрывки корней. – Ты здесь только затем, чтобы мне это сказать?

– Я сама не знаю, почему я здесь! – не выдержала кошка, и усы ее гневно растопырились. – Весь этот выводок… я с ними не справлюсь. Сил не осталось. А они кровь льют.

– Хочется?

– Хочется. И… и главное, что смысла во всей этой затее… нет смысла! Варг ведь прав!

– Он сдался.

– И нашел способ жить.

– Что есть такая жизнь, Советница Снот? Я спрашивал это у Одноглазого. Одноглазый смеялся. Где теперь Одноглазый? И где тот, который думал, что это он владеет Мьёлльниром? И злоязыкий? И все другие? Нету. И тебя не будет. И меня не будет. Когда-нибудь.

Вязкая слюна Курганника текла из пасти и, коснувшись земли, прорастала повиликой. Нежные стебли ее обнимали и колючую крапиву, и чахлые ромашки, и молодую ясеневую поросль.

– Я не смогу…

– Сможешь, сестрица.

– А если опять не выйдет?

– Попробуем снова.

– С каждым разом все хуже… и эти… они пусты. В них нет ничего! Ни силы. Ни веры. Ни… ни даже злости. Но мне их жаль!

– Жалость не имеет смысла, – он подвигался к Советнице боком, неловко припадая на кривые, суставчатые лапы. И бесконечно длинное тело с шелестом выходило из трещины: – А страх и вовсе убивает.

– Вот только не надо твоих…

Когтистая пятерня вцепилась в хвост и дернула. Снот попыталась удержаться на лапах, но не сумела, покатилась по траве, а трава вдруг стала мягкой-мягкой. Земля раскрылась, приняв кошку, и сомкнулась. Рана заросла. И шрам исчез в зелени газона.

Курганник спускался, тянул Советницу сквозь рыхлую, легкую землю, в которой, словно изюм в пироге, лежали мышиные черепа.

Сквозь слюдяные кости иных существ.

Окаменелую плоть.

Подземные жилы, в которых застыла ледяная кровь.

К усталому сердцу мира, где не осталось ни капли огня… и тени межмирья взлетели навстречу, моля о пощаде.

– Я не смогу… – говорила им Снот, но земля не позволяла словам жить. В ней самой уже не осталось жизни. И тени тонули в камне. Их черная кровь собиралась ручьями и реками, пробивалась наверх, полнила каверны и разливалась озерами. Стальные звери приходили пить ее.

А потом вдруг все закончилась, и Снот выпала на траву, на то самое место, на котором и начиналась беседа. Она узнала его по бледным нитям повилики и мертвой траве.

– Ты… ты… я не хочу этого видеть! Да я попробую! Но это бесполезно! Бесполезно, слышишь?! И это не я боюсь! Это ты боишься поглядеть правде в глаза! Мы обречены! Мы все здесь обречены!

Тишина была ответом.

– Чтоб тебя… – проворчала кошка. – Чтоб тебе там заблудиться!

На повилике появились ягоды, крупные, красные, словно кровью налитые.

Это здание выделялось среди прочих особым, живым запахом. И пусть чувствовались в нем и кислота старческой немощи, и горечь болезни, но они всяко лучше нефтяного мертвенного смрада окрестных домов. В оплетенной диким виноградом стене кошка нашла окно в подвал. Здесь правильный запах был особенно силен. Им пропитались стены, трубы в древних шубах теплоизоляции и сами шубы, низкий потолок и даже металлические нервы проводки.

Он коснулся и черной шкуры, но тут же отпрянул, затих.

– Выходи, Ниссе, – сказала кошка шепотом. – Не бойся. Я не за тобой. Я к тебе.

– Я и не боюсь.

Куча хлама в дальнем углу зашевелилась, и появился крохотный человечек в белом халате.

– Они здесь?

– Здесь, – ответил человечек. – Все. Р-рядышком. Сейчас… сейчас… помогу.

Он прижал широкую лопасть уха к стене и поскреб кирпич ногтем.

– Да… да… там… Доктор Вершинин, пройдите в третью палату. Доктор Вершинин, пройдите в третью палату, – загудел старый дом. А Ниссе, вытерев руки о халат, начертил на стене воротца.

– Идем, двуликая, – сказал он, вынимая из кармана дебелого светляка. – Поспешать бы. Вершинин – хозяин справный. Надолго не загуляит.

Нора вывела в светлую комнату со стеклянными стенами.

В комнате стояли аппараты, очень много аппаратов. Некоторые скрежетали, как рассерженные сверчки. Другие шипели. Третьи молча рисовали на экранах кривые линии.

А главное, что все они были мертвы, но странным образом не позволяли умереть той, которая, собственно говоря, интересовала Снот.

– Поспеши, – велел Ниссе и, сунув светляка на место, потянулся.

Он тянулся и тянулся к потолку, пока не стал размером с обыкновенного человека. Человек этот был лыс, носат и обряжен в белый халат с завязками на спине. Из-под халата выглядывали черные брюки, а из-под брюк – короткие широкие ступни с корявыми пальцами. Меж пальцев торчали клочья рыжего меха, а может быть, что и мха.

С домовыми никогда не угадаешь.

Кошка фыркнула и прыжком взлетела на кровать.

– Ну здравствуй, – сказала она.

Девчонка не ответила. Она лежала смирно, опутанная разноцветными проводами. На тонких вкусных змей похожи, пахнут иначе. Прокусить бы пластиковую шкурку, добраться до нежной мякоти…

Убить мертвое.

Но Снот велела себе не отвлекаться. Она прошла по самому краю кровати, тронула носом белую руку, холодную и сухую. Добравшись до низкой подушки, Снот легла над головой девочки. Вытянулись черные лапы, усы щекотнули кожу.

– Пр-р-роснись… пр-р-роснись.

Мурлыканье заглушило все машины сразу, оно наплывало и обволакивало. Веки девочки дрогнули. Глазные яблоки пришли в движение.

Влево. Вправо.

Вверх.

Вниз.

Вправо. Влево. Быстро. И быстрее, до розовых слез и треснувших сосудов.

Музыка Ниффльхейма звучала внутри, бежала по жилам, смешавшись с кровью и горьким содержимым проводов. И кошка, выпустив когти, впилась в лицо, покрытое сетью тонких шрамов. Она уже не мурлыкала – рычала. Ниссе предпочел отступить.

А гримова скрипка страха не знала.

– Пр-р-рочь… пр-р-рочь…

Сердце остановилось. Дыхание иссякло. Кошка выпила его до дна, а после вернула, надеясь, что еще не слишком поздно. И что привнесенная ею частица чужого мира, не слишком повредит безнадежному делу.

– Что здесь твориться? – дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий человек в зеленом халате. – Кто вы такой? Ах ты…

Он кинулся было к кошке, но вставший на пути его Ниссе схватил человека за руки.

– Стой, – сказал он.

– Брысь пошла! Брысь пошла! Да кто вы такой? Отпустите немедленно! Я полицию вызову!

Доктор пробовал вырваться, но Ниссе был силен.

– Стой, – повторял он. – Стой.

А потом откашлялся и произнес механическим голосом:

– Доктор Вершинин, срочно пройдите в третью палату.

– Руки ему не поломай, – Снот неловко соскочила с кровати. Змеи-провода потянулись было за ней, они тоже хотели съесть кошку, но были привязаны к ящикам-приборам. – Пригодятся еще.

– Кошки не разговаривают, – сказал доктор Вершинин. И Советница с ним согласилась:

– Конечно, не разговаривают. Тебе кажется. Ты устал. Ты много работал.

– Да.

– Тебе надо домой.

– Да.

– И забери уже того котенка, которого ты неделю подкармливаешь. Пригодится.

Ниссе фыркнул и разжал руки.

– А бельишко-то подворовывают, – произнес он, поскребшись ступней о плитку. – И на кухне, на кухне у тебя непорядок. Нехорошо! Хозяйство блюсти надо, Вершинин.

Доктор кивнул. Он смотрел, как человек, донельзя похожий на первого главврача больницы, уменьшается. Тает, тает… истаивает. А кошка вот сразу исчезла.

И правильно. Какие кошки в реанимационном отделении? Нонсенс!

Это от усталости все. Мерещится.

Доктор Вершинин подошел к кровати. Он знал, что присутствие его здесь и сейчас не имеет смысла, что в свое время он сделал все возможное для этой девочки, равно как и для тех мальчишек, которые лежали в соседнем боксе, и что теперь ему, как и прочим, остается одно – ждать.

Надеятся.

Верить. Но во что? В везение. Разве что в него. Немного в чудо и в силы высшие, но уж никак не в говорящих кошек. Впрочем, котенка Вершинин забрал. Тощего, рыжего, синеглазого, совсем как тот, что когда-то у бабушки жил.

– Аспирином будешь, – сказал Вершинин котенку.

И тот мяукнул в ответ, стало быть согласился.

Глава 2. Кое-что о родительской любви

Мама Юленьки, Изабелла Петровна, в бога не верила. В храм она заглядывала на Рождество и Пасху, держала в кошельке иконку, а вторую – в машине, прилепив к приборной панели скотчем, но вот чтобы действительно верить, душой – нет.

И сейчас она молилась не тому существу, которое пряталось в синих глазах апостолов, но кому-то, кто не имел имени, лица, и вовсе, быть может, не существовал. Молитва нужна была самой Изабелле Петровне.

Она помогала держаться. Все знакомые так и говорили:

– Ты хорошо держишься, Белла.

А ей оставалось лишь кивать, вымученно улыбаться да отвечать что-то вежливое. Она и не помнила, что именно… да и какое значение имеют слова?

…иже еси на небеси…

Сама прошлая жизнь, еще недавно переполненная важными и срочными делами, проблемами, обещаниями, вдруг оказалась лишенной смысла.

…да святится имя твое. Да пребудет воля твоя… или царствие? На небе и на земле.

А безвольных оставь в го́ре. Иссуши слезы. Утоли моя печали. Верни потерянное.

Или хотя бы скажи, как вернуть. Белла готова на все. Но пока она может лишь стоять, прислонившись руками и лбом к стеклянной перегородке, на которой расползается влажное пятно дыхания.

Слез вот нет. Совсем.

– Белочка, ты бы поплакала, – все повторяет Васька, сует мятый платок в руки, и сам всхлипывает, тонко, мерзко.

Нет зрелища отвратней рыдающего мужика.

Неужели не видит он, до чего жалок?

Среднего роста, горбится по привычке. И сутулится. Руки прижимает к груди, то и дело дергая себя за бородку. Сколько раз Белла просила сбрить ее! Не сбривал.

– Белочка, все будет хорошо, все будет хорошо, – сказал он. – Иди домой. Отдохни. А я подежурю.

Ничего не будет хорошо. Никогда. И ему ли не знать. Так почему врет?

Это он виноват!

Нельзя так думать. Неправильно. Надо искать позитив. Где? Не важно. Вселенная ответит. Или бог. Главное, что положительные мысли очищают ауру. А с чистой аурой ничто не страшно.

Щуплая ладошка супруга легла на плечо, и Вася чуть более настойчиво повторил:

– Отдохни…

– Отстань, – сказала Белла Петровна и, поведя плечом, стряхнула руку мужа. – Я должна быть здесь.

Должна. Обязана. Вчера вот она ушла, и Юленьке стало хуже. А если бы Юленька умерла? И если умрет? Стоит только отвернуться, поддаться собственной слабости и… Белла Петровна обернулась на звук шагов. Жесткие, громкие, они порождали эхо в узком больничном коридоре. И в их грохоте терялся цокот каблучков.

– Явился, – фыркнула Белла Петровна, а супруг ее ничего не сказал, лишь вздохнул: ему совершенно не хотелось встречаться ни с Семеном Семеновичем Бариновым, ни с его женой.

– Здравствуйте, – сказала Аллочка и всхлипнула. – К-как они?

– Без изменений.

Беллу Петровну тошнило от глянцевого вида этой блондинки, которой было столько же лет, сколько и ей, но при том Аллочка умудрялась выглядеть моложе.

Тоньше.

Изящней.

И курточка из серебристой шиншиллы ей к лицу. И само лицо, если не с обложки, то со страниц журнала точно. Брови идеальной формы, кожа идеальной гладкости и цвета. Линия губ. Синева глаз.

Слезы на серых ресницах, слишком длинных, чтобы быть настоящими.

Ненависть рвала сердце. А родилась она в тот самый день, когда сообщили о происшествии.

Тогда Белла Петровна, бросив все, прилетела в эту затрапезную больничку, первую по пути от места аварии. Прилетела и у стойки регистрации столкнулась с Бариновым. Он снял очки, которые на массивной его голове смотрелись попросту смешно, сунул их в карман рубашки и сказал:

– Это все из-за вашей девки.

До Беллы Петровны и смысл сказанного не сразу дошел. А когда дошел, она от возмущения и гнева потеряла речь: во-первых, с нею так не разговаривали. Во-вторых, это Юленька сейчас находилась в операционной. Ее нежная, маленькая девочка!

А Баринов продолжил:

– Шурка из-за нее поперся.

Шурка? Кто такой Шурка? Ах да… конечно.

– Ну и держали бы своего Шурку дома под колпаком.

– И буду.

Тогда они не сцепились лишь потому, что у стойки появился врач. Уже потом, обдумывая произошедшее, Белла Петровна пришла к выводу, что врач тот был странноватым. Но тогда его сияющая лысина, длинный нос и цепкие руки, торчащие из рукавов старинного халата, всецело завладели ее вниманием. Эти руки постоянно пребывали в движении. Они то теребили манжеты, то ныряли в рукава, то тянулись к хрящеватому неровному носу, мяли и терли его.

– Ведите себя хорошо, – сказал им врач, как будто они с Бариновым были детьми. – Здесь больница. Больница здесь! Надо вести себя хорошо! Положено!

– Что с моей Юленькой? Юля Крышкина?

– Баринов. Александр.

Сказали хором. Глянули друг на друга. Замолчали.

– Жить будут, – пообещал врач.

А спустя несколько часов ожидания, уже другой доктор, длинный и в зеленом, а не белом, халате, устало перечислял травмы. И каждое слово его было как удар. Белла Петровна сама не заметила, как заплакала, врач же на слезы разозлился.

– Они живы, – сказал он, глядя почему-то на Баринова. – Им повезло. Не то, что…

Он, наверное, имел в виду других, мертвых или умирающих, но мысли об этом нисколько не утешали. Какое Белле Петровне дело до других? Ей Юленька важна! И врач тоже все понял:

– Верьте в лучшее, – посоветовал он, устало потирая глаза.

– Распорядитесь, чтобы моего сына приготовили к перевозке. Я…

– Вы его убьете, – прервал Баринова врач. – Он не переживет транспортировку.

– Я куплю…

– Купите себе терпения. Пригодится.

И он ушел, а Белла Петровна осталась наедине с Бариновым. С того дня между ними установилось некое подобие перемирия.

Она дежурила.

Он платил. Не Белле Петровне – санитаркам, медсестрам, приглашенным специалистам, от которых, впрочем, толку было не больше, чем от местных… он как будто откупался от необходимости быть в больнице, смотреть, чувствовать и выть про себя от бессилия.

Там, снаружи, и легче, и тяжелей. Парадокс бытия.

И ауре явно не хватает позитива.

Сегодня Баринов подошел ближе обычного.

– Вы бы отдохнули, – сказал он безразличным тоном. И поскреб щеку, на которой виднелись белые ниточки шрамов. Белла Петровна удивилась, что только теперь заметила эти ниточки, и подалась ближе, желая разглядеть.

– А знаете, – сказала она задумчиво. – У Юленьки такой же шрам. Только на руке. И… и у вашего тоже. Кажется.

Она так и не научилась называть этого мальчишку по имени.

– А это у Сёмы с детства такой. Он когда-то в аварию попал и вот, – пояснила Аллочка, комкая куртейку.

Лето скоро. Кто носит шиншиллу летом?

Тот, у кого хватает на шиншиллу денег.

– Я ему говорила, что убрать надо. Шрамы сейчас не в моде.

– Заткнись! – рявкнул Баринов, резко разворачиваясь.

Он исчез в смежном коридоре, бросив сонную Аллочку, которая и не подумала затыкаться. Она щебетала, нервно улыбалась, дергала мех и кидала пуховые волоски на пол.

– Я потом тоже передумала. Мне гадалка сказала, что это не просто шрамы. Это руны. Та, которая палочка – иса. А в центре другая, которая перевернута и тоже что-то значит, но я уже забыла. И наверное, ерунда это все. Алекс ведь поправится? Так не может быть, чтобы не поправился. Сёма заплатит.

Ее васильковые глаза смотрели с такой надеждой, что Белле Петровне стало неуютно. Она хотела сказать что-нибудь утешающее, но не успела: появился Баринов. И не один.

Он тащил врача за собой, хотя тот и не думал вырываться.

– Сёма иногда такой странный, – поделилась наблюдением Аллочка.

– То на всех троих? – Баринов говорил громко. Наверное, у него уже не осталось сил крик сдерживать. – Не только Алекс, но остальные тоже.

– Ну да. Совпадение. Странное. Но беспокоиться надо не об этом, порезы – лишь порезы и…

Белла Петровна хотела узнать, о чем же надо беспокоиться, но Аллочка вдруг расплакалась. Она рыдала громко, упоенно и некрасиво, прижав истерзанную куртейку к лицу. Подкрашенные тушью слезы падали на воротник, добавляя шиншилле черноты.

И тогда Баринов отпустил врача, схватил жену за локоть и поволок из больницы. Рыдать она не прекратила.

– Дикие люди, – Василий выразил Беллину мысль.

Совершенно точно, дикие.

Но не в них дело, а в том, что надо ждать и верить. Тогда Юленька очнется. Обязательно.

Чудеса случаются.

Надо молиться. Кому-нибудь. Вдруг да отзовется.

Глава 3. Люди и тени

Дом Семен Семенович Баринов возвел в пригороде, в месте престижном и дорогом. Здесь, среди канадских кедров, японских лиственниц и белых елей, имевших окрас вовсе не белый, а скорее грязновато-желтый, стояло едва ли полтора десятка домов. Хозяева их весьма ценили уединение и покой, который, впрочем, был нарушен ревом автомобильного движка. Серый «Мейбах», слетев с дороги, пропахал газон, раздавил с полдюжины розовых кустов и превратил в месиво сортовые фиалки.

Но в данный момент Семена Семеновича Баринова меньше всего волновали фиалки.

Растеряв остатки спокойствия, он бросился в кабинет и бежал так быстро, что дубовые половицы хрустели под его ногами. Сонный лакей с подносом, некстати оказавшийся на пути Баринова, был просто отброшен в сторону. Посеребренные тарелки покатились по ступеням, нарушая печальную тишину дома веселым звоном.

– Сема расстроен, – объяснила Аллочка лакею и помогла собрать тарелки.

А где-то наверху хлопнула дверь.

– Сема очень расстроен.

На деле же Семен Семенович Баринов пребывал не в расстройстве, но в состоянии, близком к бешенству. С ним случалось, особенно по молодости, терять над собою контроль и падать в молочно-белую пелену, в которой становилось возможным все. В такие редкие минуты он начинал действовать безрассудно и рискованно, а многие, кому случалось быть свидетелями этих вспышек, и вовсе говорили, что будто бы Баринов утрачивал разум и что ему лечиться бы надо. Но Семен Семенович знал – лечение не поможет. Ведь даже если вырезать шрам вместе с кожей, он останется, отпечатанный в костях, а то и в самом сознании.

Иса. Кано перевернутая. Иса.

Отметка чужого мира, напоминание о решении, которое когда-то казалось правильным.

В последние годы шрам утих, напоминая о себе крайне редко, да и то льдистым покалыванием, а не выплесками туманов с той стороны. Но сейчас он наливался кровью, распухал и нервно пульсировал, отдавая острой болью в зубы.

Семен Семенович снял пиджак и туфли, оставшись в синих носках и синей же рубашке. Кое-как выковыряв запонки, он рванул рубашку. Посыпались пуговицы, а цветные лоскуты полетели на кожаный диванчик. К ним присоединился и ремень с широкой посеребренной пряжкой.

Баринов же достал из нижнего ящика стола шкатулку, перехваченную крест-накрест цепью. Поддев цепь мизинцем, Семен Семенович с легкостью разорвал ее.

В шкатулке лежали нож, больше похожий на медвежий коготь, и кисть. На каминной полке нашлась миска из белесого янтаря, которую Баринов поставил у камина.