Полная версия
Владетель Ниффльхейма
Карина Демина
Владетель Ниффльхейма
Часть 1. Мир-которого-не-бывает
Глава 1. Воробьи и вороны
Свалку давно уже собирались закрыть, лет десять или даже двадцать. Упорно собирали подписи, устраивали митинги протеста и даже высадили на окраине с десяток молодых тополей. Но, несмотря на все усилия, свалка продолжала существовать. Она проглотила и тополя, и акты Госсанэпидемнадзора, и петиции со всеми подписями, как глотала тонны и тонны иного мусора, который производился городом.
Бережно выращивая холмы из ржавых банок и мотков проволоки, украшая их битым стеклом, пакетами, осколками дерева и обломками пластика, свалка кормила птиц, бродячих собак, кошек и тощих городских лис. Но безусловными хозяевами ее были крысы да люди. И те, и другие рыли себе норы, делили территорию, воевали – большей частью между собой. Но в голодные времена крысам случалось есть людей, а людям – крыс. И никто не видел в том дурного.
Впрочем, нынешней весной еды почти хватало. Особенно, если искать умеешь. Воробей вот умел. Искать. Пробираться тайными тропами на чужую территорию. Зарываться в кучи, дожидаясь, когда хозяева закончать разбирать свежий мусор, рычать на собак и гонять наглых ворон, отвоевывая то малое, что еще оставалось из съестного.
Из нынешней вылазки Воробей вернулся с зеленоватой палкой колбасы, которая больше воняла, чем пахла, и обглоданной буханкой хлеба – слишком мало, чтобы идти к матушке Вале. Не то, чтобы Воробей все еще боялся ее, скорее уж слишком устал, чтобы выслушивать упреки. Спать он лег в своем старом гнезде, которое некогда соорудил из тряпья и обрывков синтепона. Было почти тепло.
Разбудило его солнце, плеснув светом в глаза, и как Воробей ни ворочался, солнце не отставало. Оно лезло под самые веки, щекотало нос, заставляя Воробья кривиться и ерзать по мусору. А ворона, древняя, как сама свалка, глядела и хихикала, мерзко, как умеют хихикать только вороны и сумасшедшие старухи.
– Пор-ра! Пор-ра! – наконец, прокричала она и, слетев на грудь мальчишки, клюнула его в лоб.
– Отвали, – буркнул Воробей.
– Др-рянь, – отозвалась ворона, теряя к мальчишке интерес. Она запрыгала по куче мусора, забираясь выше и выше, пока не оказалась на излюбленном своем месте – каменной голове.
Голова и Воробей появились на свалке в один день. Разломанную пополам статую вместе с обломками мебели и красным колотым кирпичом привез грузовик, а Воробей пришел сам. Если верить матушке Вале – а не верить ей у Воробья не было причин – он появился незадолго до полуночи на первое ноября, измученный и напуганный. Страх его был столь велик, что Воробей выбрал самую большую груду мусора и, зарывшись в нее, просидел три дня. На четвертый он выглянул, но только, чтобы попить воды из грязноватой лужицы. На пятый матушка Вала, протрезвев, забрала новичка к себе.
– Живи тут, воробей, – сказала она и добавила: – Одежду сними. Приметная.
Так Воробей лишился последнего, что связывала его с прошлой, досвалковой, жизнью: синей куртки, джинсов и кроссовок на светящейся подошве. Вещи матушка Вала выменяла, Воробью же, когда тот отошел от испуга и принялся расспрашивать о себе, велела заткнуться.
А с матушкой Валой спорить себе дороже.
Это Воробей усвоил быстро. Трезвая, она была добра и даже по-своему жалела найденыша, гладила по голове и пела песни на чужом скрипучем языке. И страх, который никогда не отпускал Воробья совсем, засыпал хотя бы на время. Правда, с каждым годом матушка Вала пила все больше и становилась все злее. Она то кричала визгливым громким голосом, то вдруг принималась плакать, то вовсе затихала, обняв бутылку. Мутные глаза ее казались слепыми, иссохшее тело – немощным, а кожа вовсе гнилой. От нее и воняло трупной гнилью. Запах этот обманывал хитрых крыс, и они ползли, крались, осмелев, прыгали на плечи, впивались в руки и тощие ноги, чтобы упасть замертво.
А матушка Вала, слизывая темную кровь, лишь посмеивалась:
– Или ты ешь, или тебя съедят. Учись, Воробей, пока я живая.
Из крыс матушка Вала варила похлебку, а головы и лапы отдавала любимой вороне.
– Пр-равильно, – говорила та, раздалбывая крысиный череп клювом. – Вор-р-робышек. Правильно. Пер-ренимай.
Воробью же чудилось, что однажды старуха свихнется и убьет его. Сунет в грязный котелок, а голову отдаст вороне. Он бы сбежал, но куда? Да и привык как-то.
– Воробей! Негодный мальчишка! – матушка Вала выползла на голос вороны. Выйдя на солнце, она зажмурилась, заслонилась. – Ты где прячешься? Выходи!
– Я здесь! Я не прячусь! – крикнул Воробей, понимая, что отсидеться не выйдет.
Он выбрался из гнезда и сжался, ожидая удара – била старуха всегда неожиданно и крепко. Но матушка Вала клюку опустила и сказала почти ласково:
– Пойдем, Воробышек. К тебе пришли гости.
Он так растерялся, что спросил:
– К-какие гости?
– Важные, – матушка Вала вдруг оказалась рядышком. Схватив Воробья за руку – крепко, и захочешь – не вырвешься, – она потянула к дому. – Очень важные гости…
Сооружение из старых ящиков, кусков фанеры и размокшей бумаги вряд ли можно было назвать домом, но иного Воробей не помнил. Протиснувшись в узкую дыру-вход, он оказался в единственной комнатушке. Половину ее занимал огромных размеров письменный стол, в ящиках которого матушка Вала хранила всякие нужные вещи: вороньи перья, свечи, спички, рюмки со сколотыми краями и ключи. Оставшаяся часть комнатушки была завалена тряпьем, старыми журналами и бутылками. На единственном свободном пятачке, как раз между столом и порогом, теперь стоял стул. А на стуле восседал человек, почти столь же уродливый, как и старуха. Нарядный белый костюм его не скрывал кривой спины и вывернутых плеч, на которых возлежала несоразмерно крупная голова. Она была словно сама по себе, и Воробью казалось, что если человек пошевелится, кивнет, то голова покатится на пол.
Человек кивнул и сказал:
– Здравствуй, Воробей. Рад с тобой познакомиться.
Голова держалась крепко.
– Весьма, надо сказать, рад!
– Ну да. И с чего бы?
– Просто рад. Неужели тебе не случалось просто вот радоваться… жизни… встрече…
– Шли бы вы на хер, дядя.
– Какая прелесть, – воскликнул гость. – Хозяину он понравится.
Воробей хотел было послать и хозяина, но не успел. Матушка Вала вдруг ловко зажала ему рот ладонью. И не ладонью – мокрой тряпкой, которая пахла гнилыми грушами. Воробей только вдохнул запах, как все поплыло перед глазами.
А потом он упал, прямо под ноги к странному страшному человечку. Последнее, что увидел Воробей – зеленые, как майская трава, глаза и черные ботинки с узкими носами.
Очнулся Воробей от звука.
– Скрип-скрип, – слышалось рядом. – Скрип-скрип-скрип.
Дерево по дереву, кость по кости, мерзко, раздражающе.
Вставай, Воробей. Беги, Воробей. Спасайся.
Нельзя бежать, не зная дороги. И Воробей приказал себе не рыпаться. Приоткрыв глаза, он увидел край синего с желтым ковра и лампу. Та стояла на полу, и желтый круг света вздрагивал, когда его касалась чья-то тень.
– Скрип-скрип, – шептала она. – Скрип. Вставай же…
Воробей лежал. На чем-то очень мягком и теплом. И пахло это непривычно, но приятно. Так пахнут коробки от порошка и пластиковые бутылки, на дне которых, при везении, остается капля шампуня.
– Ты умеешь притворяться, – скрип вдруг оборвался, а тень в круге качнулась навстречу Воробью. – Весьма полезное умение.
Воробей не шелохнулся.
– Особенно в незнакомом месте. Незнакомые места пугают.
На лоб легла тяжелая ледяная рука.
– Но любой страх можно преодолеть. Главное – найти правильный стимул. Например, голод. Ты голоден?
Лежать. Дышать неглубоко, нечасто. И губы не облизывать, как бы ни хотелось. Они стали очень сухими, эти губы. И горло тоже.
– Ты должен быть очень голоден… и очень напуган.
Пальцы вдруг вцепились в волосы и дернули. Воробей вскрикнул.
– Но тебе больше нет нужды бояться, – ласково сказал человек. – Да и кого? Брунмиги? Он тебя не тронет. Ты мне веришь? Правда?
Воробей осторожно кивнул. Ему вдруг стало жутко, как никогда прежде, разве что в те самые дни, когда он прятался в мусорной куче.
– Веришь… вера – это очень важно. А Брунмиги – добрейшее существо. Он тебя подобрал. Привел сюда. Искупал. Переодел. Тебе следовало бы поблагодарить Брунмиги за заботу.
От руки, державшей Воробья, пахло старым льдом, и еще осенней сыростью. Землей, которая скапливается в гнилых ящиках, и сама становится гнилью. Костями.
Шерстью.
От запахов этих мутило.
– Но вряд ли он дождется благодарности, – задумчиво произнес человек, отпуская Воробья.
Благодарить? Карлик – сука. И матушка Вала тоже. А этот – и подавно. Пусть себе притворяется добреньким, только выходит у него дерьмово.
Гладкий. Лощеный. Лицо тяжелое, с крупным носом и узкими губами. Волосы длинные, белые – крашеные? – и еще в косы заплетены. А на косах – бубенчики висят, фигурки всякие. И на шее бусы в три ряда. Педик что ли?
– Нойда, – возразил человек. – Колдун. Ты можешь звать меня Варгом. Вставай.
Воробей подчинился.
Теперь он видел всю комнату, которая показалась ему смутно знакомой. Не именно эта, но вообще получается, что он бывал в комнатах. Или даже жил. В какой-нибудь похожей, с окнами до потолка и люстрой-шаром. И кровать там была, и стол вот такой же, только выше… скатерть еще с бахромой.
Белой.
Влажной, как шерсть.
Воробья снова замутило.
Бежать. Быстро. Сейчас. Или скоро, но обязательно. Почему? Потому что.
– Будет вежливо, если и ты представишься, – сказал Варг, как почудилось – с насмешкой. – У тебя есть имя?
– Во… воробей.
– Это не имя. Прозвище – хорошо. Но имя тоже нужно, – он наклонился и волосы-змеи зазвенели. – Жить без имени – неприятно, уж поверь мне. И пожалуй, что я назову тебя… Джеком. Джек Воробей. Нравится? Нет? Ну, извини. Я с именами не в ладу. Но ты станешь отзываться?
И Варг крепко сжал руку. Ледяные пальцы его скользнули по запястью, обжигая холодом, но Воробей сдержал крик боли: не хватало еще слабость показать.
– Да, – ответил Воробей, поклявшись, что никогда не станет Джеком.
– Ну это мы еще посмотрим.
Кожа горела, алые черточки, линии, знаки ползли на ней, пробираясь глубже, унося частицу холода в самые кости. И Воробью хотелась выдрать их, но он не смел. И знаки гасли, а кожа возвращала прежний цвет.
– Вот и молодец. И теперь ты можешь поесть. Ты ведь хочешь есть?
– Да, – снова ответил Воробей, на сей раз правду.
Есть он хотел. Он вообще, сколько помнил себя, постоянно хотел есть.
– Тогда ешь. А потом отдыхай. Чувствуй себя как дома…
И Варг ушел, заперев за собой дверь, но Воробья это обстоятельство не смутило. Он найдет выход. Обязательно. Но для начала поест.
Гречневая каша с мясом, остывшая, но свежая, была удивительно вкусна. Булочку Воробей сунул в карман, предварительно слизав пудру. Прихватил он и вилку с острыми зубцами – лучше бы нож, конечно, но ножа не было; а еще бесполезную и красивую статуэтку – серебряного волка.
Надо сказать, новая одежда – особенно куртка с капюшоном и вместительными карманами – также пришлась Воробью по душе, главным образом потому, что была мягкой и чистой. Воробей на секунду подумал, что Варг вовсе не так и плох, и стоит ли бежать из дома, где тебя кормят, одевают да еще ничего не просят взамен?
– Пока не просят, – буркнул Воробей, почесав вилкой затылок – отмытые волосы с непривычки казались жесткими, колючими, а шкура свербела. Шкура знала – ничего не бывает задаром.
Убираться надо.
И Воробей взялся за дело. Помимо двери в комнате имелись два окна. Правда, за окнами стояли решетки, но Воробей был до того худ, что без труда проскользнул между прутьями. Он очутился на узком карнизе высоко-высоко над землей. По карнизу гуляли голуби и черная кошка с разноцветными глазами.
– Если ты боишься, вернись, – сказала она. – А если не боишься, то пошли. Только вниз не смотри.
– Я не боюсь, – и Воробей все-таки глянул вниз.
Машины. Люди. Деревья. Все крохотное и далекое.
– Я не боюсь. Не боюсь.
Он сделал первый шаг, обеими руками упершись в стену дома. Из-под ног посыпалась труха, а голуби вспорхнули, хлопая крыльями.
– И правильно, что не боишься, Джек, – кошка не собиралась исчезать. – Страх убивает.
– Я не Джек!
Второй шаг дался легче. А на третьем Воробей почти успокоился. И вправду, глупо бояться, когда все хорошо. Он шел за кошкой, глядя на хвост, который загибался налево крючком, и думал, что кошки разговаривать не умеют.
Наверное, ему все это снится.
И когда камень под ногой покачнулся и полетел вниз, Воробей не успел испугаться. Просто стена вдруг выскользнула из-под ладоней, а ветер толкнул, сбивая с карниза.
Воздух был твердым, но земля – еще тверже.
И Воробей подумал, что серебряный волк, такой маленький и красивый, должно быть, помнется. А потом он перестал думать.
Глава 2. Поездка в никуда
Когда все случилось, Юленька думала о том, что жизнь не удалась, и что человек она редкостной невезучести. От тяжести мыслей Юленькин лобик морщился, а губы сжимались в злую черточку, и становилась Юленька точь-в-точь как мама. Но не мама-здравствуй-дорогой, а мама-где-тебя-опять-носило. Честно говоря, эту маму Юленька недолюбливала, хотя в последнее время она появлялась все чаще и оставалась все дольше.
Но, наверное, и это потому, что Юленька уродилась невезучей…
Автобус, попав колесами в очередную ямину, подпрыгнул так, что с ним подпрыгнули и полтора десятка школьников, водитель, классуха, толстая экскурсоводша в розовом костюме и брошь-бабочка на лацкане ее пиджака.
– Задолбало тащиться, – процедил Алекс, Юленькин сосед.
Говорил он нарочно громко, но классуха все равно сделала вид, что не слышит: Алекса учителя побаивались. Точнее побаивались они не столько самого Алекса, сколько его отца.
Семен Семенович в школу заглядывал не часто и всегда одинаково. Сначала напротив центрального входа останавливалась черная длинная машина. Из машины появлялся человек в белом костюме и фуражке. Он открывал дверь, выпуская Алексову маму, которую следовало называть Аллочкой и никак иначе. За Аллочкой тянулся шлейф очередной шубки, которую та роняла на руки шоферу, и уже потом показывался сам Семен Семенович. Он выползал из машины медленно, как дракон из пещеры, и все – шофер, Аллочка, директриса и сам Алекс – терпеливо ждали.
– Ну? – спрашивал Семен Семенович, глядя на всех сразу. – Чего тут у вас опять?
И голос его походил на гром.
Вообще-то Юленьке Семен Семенович представлялся вовсе не человеком, а богом, из греческих, про которых русичка на факультативе рассказывала. И тогда, выходило, что Алекс – сын бога.
Он красивый, потому что… просто красивый, высокий – выше всех в классе – светловолосый и всегда мрачный, загадочный.
А вчера Алекс сам предложил ехать вместе. Подошел, глянул сверху вниз и сказал:
– Привет, Крышкина-Покрышкина. Завтра прешься?
– Еду, – ответила Юленька, чувствуя, как краснеет: прежде Алекс ее не замечал. Хотя он никогошеньки вокруг не замечал, даже Аллочку, если та вдруг появлялась одна. – Все ведь едут.
– Фигня, правда?
– Правда.
На самом деле Юленьке было интересно поехать: ее прежде не возили в музей, точнее возили, но она тогда была маленькая и ничегошеньки не запомнила. А теперь она большая, но родителям некогда.
Работают они. А работа – это важнее каких-то там музеев. И Юленьке тоже пора делом заняться, например, подумать о будущем. Юленька честно пыталась думать, но выходила какая-то ерунда.
Да и какой в этом смысл, когда мама все уже решила?
Конечно, ничего такого Юленька Алексу не сказала. А он вдруг взял и предложил:
– Тогда вместе давай. Я скажу шоферу, чтоб с утреца за тобой завернул.
Не дожидаясь согласия, он развернулся и ушел. А Юленька стояла в школьном коридоре, не слыша звонка, и думала, что впервые в жизни ей повезло! По-настоящему повезло.
Но везение быстро закончилось. За Юленькой, конечно, заехали. И мама – мама-ах-как-я-вам-благодарна – передала ее шоферу, а тот усадил в машину, где, лежа на сиденье, спал Алекс. Он и в автобусе спал, сунув под голову рюкзак. Юленька же сидела, не смея шелохнуться, слушала хихиканье Ленки Лялькиной и думала, что надо потерпеть. Вот проснется Алекс и…
Воображение рисовала всякое, но не то, что на самом деле получилось. Проснувшись, Алекс спросил:
– Мы где, Крышкина-Покрышкина?
А когда Юленька ответила, он и благодарить не стал, сунул в уши наушники и айпод из рюкзака вытащил. Так весь день и проходил, даже в музее… и теперь вот домой.
Зачем он позвал, если ему все равно, с кем ехать? Мог бы и один… мог бы и вообще… если не интересно… ему бы, небось, и словечка никто не сказал бы, реши Алекс дома остаться.
– Домашку скатать дашь? – опять поинтересовался он.
Юленька хотела ответить, что не даст и вообще знаться с ним не желает, когда случилось это.
Первым был звук, громкий, скрежещущий, как будто кто-то когтями по стеклу провел. А стекло не выдержало и разлетелось брызгами, прямо Юленьке в лицо. Передняя часть автобуса вдруг прогнулась внутрь и разломилась пополам, впуская что-то огромное и страшное.
Оно смяло водителя, подбросило сонную тетку-экскурсоводшу, розовый костюм которой стал бурым, а бабочка и вовсе сломалась.
– Падай! – крикнул Алекс, и Юленька его услышала, хотя не слышала по-прежнему ничего, кроме оглушительного звона.
Вот только шелохнуться не смогла. Оцепенев, она смотрела на бабочку, крылья которой стремительно краснели. На рвущийся металл и железный штырь, что двигался навстречу.
– На пол!
Алекс столкнул ее и сам рухнул сверху. Потеряв управление, автобус закружился в скрежещущем вальсе. Юленька зажмурилась. Ей было страшно. И больно… очень больно.
– Не вставай… – шепнул Алекс на ухо.
И Юленька подумала, что это из-за нее все. Она ведь ужас, до чего невезучая.
Когда Юленька открыла глаза, то увидела, что ничего нету: ни автобуса, ни классухи, ни экскурсоводши, ни Алекса. Она лежала на плоском сером камне и смотрела в небо, такое же плоское и серое, как будто бы вытесанное из еще одного камня. Черными жилками на нем проступали облака, а солнца так и вовсе не было.
– Крышкина-Покрышкина, просыпайся, – сказал кто-то знакомый. И Юленька села.
Алекс. Точно. Его зовут Алекс, и они вместе ехали. Куда? Домой. Откуда? С экскурсии. Перед самой линейкой. Экскурсия. Кижи. И еще куда-то. Потом автобус вдруг начал кувыркаться и…
– Мы умерли? – спросила Юленька и потрогала себя за ухо. Она ощущала и пальцы, и ухо, и еще твердый холодный камень под собой, и соленый запах моря, совсем как в Евпатории, куда ездили в позапрошлом году.
Мама, правда, в Турцию хотела. Но Турция – это дорого.
– Алекс, мы умерли?
Она все-таки села, и руки ее двигались, и ноги тоже. А в груди привычно колотилось сердце. Разве у мертвецов или призраков, которыми становятся мертвецы, сердце стучит?
Алекс стоял рядом и тоже ничуть не походил на призрака. Джинсы у него грязные. И кроссовки тоже. А мама – мама-которая-знает-про-всех – говорит, что Алекс – зажравшийся мажор. И его изолировать надо, чтобы не влиял плохо. А Юленьке было не понятно, как и на кого он влияет, если держится в стороне ото всех?
– Может, и умерли, – ответил Алекс. – Техника точно сдохла.
Подбросив на ладони айпод, он сунул его в рюкзак, а потом руку протянул.
– Вставай, Крышкина-Покрышкина, пойдем.
– Куда?
– Куда-нибудь. А поездочка-то зачетная вышла… мой папашка от злости скопытится. Рвет и мечет… ну и фигли ему.
Серый камень простирался во все стороны. Иногда он был чуточку более темным, иногда – более светлым, словно бы поседевшим. На проплешинах прорастали деревья. Снежно-белые, они походили на торчащие из-под земли руки, и невидимый ветер шевелил ветви-пальцы. Тогда казалось, будто они скребутся в небо.
Юленьке это место жуть как не понравилось. Она вообще недолюбливала странные места, тем паче такие мрачные. Алекс же, оглядевшись, бодро зашагал прочь, и Юленьке не осталось ничего, кроме как идти следом.
– Ты… ты знаешь, куда идешь?
– Не знаю.
– Тогда почему идешь?
– Потому что иду, – он перепрыгнул через упавшее дерево, которое больше не походило на руку, скорее на огромного червя. Гладкая кора просвечивала, позволяя разглядеть тонкие трубки, похожие на провода. Только это провода еще и дергались, точно живые.
Прыгать Юленька не решилась – обошла дерево. И бегом бросилась догонять Алекса.
– Ты… ты постой! Может, нам лучше на месте? Подождать.
– Чего? – он остановился и глянул на нее. А смотрел Алекс всегда с насмешечкой, будто знал, что все-все в этом мире будет в точности так, как ему захочется.
– Ну… – Юленька растерялась. – Спасателей. Ведь придет кто-нибудь! Придет. А если мы уйдем, то… то никто нас не отыщет.
– Крышкина-Покрышкина, нас никто не будет искать.
Будут! Папа! Мама! Спасатели! Полиция! Кто-нибудь… это ведь не бывает, чтобы живой человек и пропал. Или бывает?
– Мы здесь, – пояснил Алекс, поправляя лямку рюкзака. – Я не знаю, где это, но точно не на Земле.
Тогда Юленька заплакала. Она плакала горько и самозабвенно, размазывая слезы по лицу и всхрюкивая от огорчения. Врет! Алексу нравится ее мучить, вот он и придумал способ… кто-нибудь появится… кто-нибудь обязательно появится… нужно лишь подождать.
– Ну? – крикнул Алекс. – Ты идешь?
Глава 3. Кошка-которая-гуляет-между-мирами
Кошка сидела на валуне и вылизывалась. И пусть была она не черной, а белой, яркой, Воробей сразу понял, что кошка та самая, с парапета.
– Эй ты! – крикнул Воробей. Сначала он думал подобраться и схватить тварь, но после сообразил – не выйдет. Кошки чуткие и быстрые, куда быстрее человека. – Слышишь? Ты еще разговариваешь?
Левое кошачье ухо повернулось и отвернулось.
– Если есть о чем.
– Где я?
– В Ниффльхейме, – ответила кошка, и хвост ее скользнул вправо, сметая снежинки. – Добро пожаловать, Джек. И будь добр, выбрось камень. Здесь от него больше вреда, чем пользы.
Воробей мотнул головой и спрятал камень в карман. Уж больно удобным тот был: круглым, гладким и увесистым. А в этом месте, про которое Воробей понял одно – оно не похоже на свалку – лучше быть с камнем, чем без.
В любом месте лучше быть с камнем.
– И больше ты ничего спросить не хочешь? – поинтересовалась кошка, потягиваясь. Серебристые коготки скользнули по граниту, оставляя глубокие царапины. Пожалуй, ловить ее и вправду было глупой затеей. – Совсем ничего?
Она ловко спрыгнула, оказавшись вдруг рядом с Воробьем. Кошачий хвост больно ударил по ноге, а круглая голова коснулась ладони, напрашиваясь на ласку.
– Неужели, ты такой нелюбопытный, Джек?
– Я не Джек! – Воробей оттолкнул кошку, точнее попытался, но та увернулась и снова оказалась рядом, только с другой стороны.
– Ты Джек… имя – хороший подарок. Не стоит отказываться от подарков. Особенно, от таких.
– Почему?
– Просто поверь мне.
Кошка одним прыжком взлетела на плечо, когти ее пробили куртку, но до плеча не добрались. Хвост петлей обвил шею.
– Еще чего.
– Недоверчивый детеныш. Ты потерялся. Тебе страшно. Но я тебе помогу… – она рокотала, была теплой и легкой. Кончик хвоста гладил щеку, а мокрый нос упирался в самое ухо, и когда кошка говорила, Воробью становилось щекотно.
Внутри разливалась ленивая теплота, хотелось закрыть глаза и слушать, слушать этот голос.
Также Воробей слушал и песни матушки Валы. И чем все закончилось?
– Кто ты? – он затряс головой, как если бы пытался вытряхнуть воду из ушей.
– Я – Кошка-которая-гуляет-между-мирами, – сказала Кошка. – Ты можешь называть меня Снот. Или Советница. А можешь никак не называть и оставить тут, если мои советы тебе не нужны. Но они нужны, потому что без моей помощи ты, глупый детеныш, не протянешь и дня. Или ночи… хотя здесь не бывает ночей. И дней тоже не бывает. Зато есть отливы. И приливы.
Она тихонько засмеялась и, выпустив когти, царапнула плечо. Легонько. Нежно. Куда нежнее, чем камень.
– Ниффльхейм – страна туманов и сумеречных тварей. Мир, где нет настоящего огня. Ни искорки… ни уголька… Ты же хочешь вернуться домой, Джек, который отказывается от подаренного имени? А я тебе помогу.
