Обманутые сумасшествием

– Вот проклятье! – читал он вслух собственные мысли. – Пролететь на целых семь смен… А все почему? – он вновь посмотрел в книгу, словно ища там ответ. – Кругом одни мошенники и лжецы! Если из всей этой компании и найдется хоть один добропорядочный человек, то это…

Айрант резко поднялся и посмотрел в настенное зеркало, его указательный палец вытянулся в том же направлении.

– Это он!

На дисплеях периодически вспыхивали ломаные узоры бесчисленных созвездий и тут же исчезали, словно гасли от холода и тьмы. Проходило немного времени, они снова загорались, но лишь для того, чтобы опять исчезнуть, и так до бесконечности… Вселенная появлялась лишь на некоторые мгновения, а затем прекращала свое существование. Звездолет выныривал из-под пространства, чтобы скорректировать свой курс, и погружался туда, где нет ни материи, ни света, ни определенного направления. В галактической терминологии это называлось «мерцающим существованием». Его обитатели среди суматохи азартных игр и монотонности полубессмысленного бытия все реже и реже вспоминали, что среди неисчислимых огоньков этих далеких звезд, в самой глубине черного океана безмолвия где-то затерялось их Солнце – первопричина всего: эволюции, жизни, разума и даже этих космических путешествий.

Картежные игры были привычным делом и наряду с другими искусственными развлечениями несколько разнообразили одноцветный быт длительных рейсов. Игры на деньги, как водится среди нормальных людей, здесь категорически запрещались, особенно в счет будущего заработка. Тем более после печально известных случаев, когда астронавты проигрывали все свое состояние, и это приводило к плачевным последствиям. Но природа азарта берет свое, просто так мусолить между собой разукрашенные картинки вдохновения никто не испытывал. Тогда решили делать ставки на дежурства и так называемые Обходы – совершенно бессмысленный ритуал похоронных компаний. Впрочем, и дежурства были не более, чем страховкой центрального компьютера, который неплохо справлялся и без посторонней помощи.

Айрант безрезультатно пытался вникнуть в смысл романа, теребя безжизненные страницы, навевающие скуку и апатию. Да, в библиотеке у них имелось множество древних книг, напечатанных на самой настоящей бумаге. Сейчас к ним снова вернулась мода, а все эти электронные читалки давно уже приелись взору. Айрант швырнул одну из книг в сторону и принялся за другую, надеясь отыскать в ней нечто более интересное. Потом для разнообразия впечатлений он развернул кресло и уставился на ряды дисплеев, где вспыхивали и тут же гасли тысячи разносортных звезд. Словно салют, имя которому – Вселенная. Внимание по-настоящему привлекала лишь одна из них, самая яркая – Эпсилон Волопаса, куда и держали курс. Пожалуй, единственным удовольствием этих утомительных и тупых по своему содержанию дежурств было наблюдать то, как эта звездочка становилась все ярче, знаменуя собой зримый финиш пробега по галактической пустоте. Там, правда, еще с полгода каторжных работ, и – точка! Потом – назад, на Землю, где их ждут немалые деньги и все, что с ними связано. Каждый тешил себя подобного рода размышлениями.

Айрант продолжал сидеть в кресле, все ниже и ниже опуская голову. Книга выскользнула из рук и почти беззвучно шлепнулась на пол. Перед глазами поплыл сладкий туман, и он, как в бездну, погрузился в приятную дремоту, удаляясь от всяких забот и волнений…

* * *

– Фабиан, ты пойдешь со мной! – Оди, облаченный в теплый комбинезон, вдохновлял себя к очередному бессмысленному подвигу.

– Слушаюсь, сэр. – Робот своей тяжелой медлительной поступью последовал за ним. Это назойливое для слуха «слушаюсь, сэр» он тупо и слепо изрекал при всяком к нему обращении.

Осталась позади длинная запутанная система переходных салонов, и вскоре оба уже находились около соединительного шлюза. Этот шлюз по сути являлся границей между их маленьким обитаемым мирком и грузовым отсеком звездолета, между царством живых и царством мертвых. Философствующий Линд часто называл его входом в загробный мир. Смысл же самого Обхода был до такой степени безумен, что об этом даже стыдно и говорить. Причудой Похоронной компании являлось то, что периодически, два раза в месяц, необходимо было осматривать пассажиров, дабы убедиться, что они в полной сохранности.

– А что, Фабиан, вдруг кто-нибудь из них взял да и сбежал? – спросил Оди, пока шлюзовой люк медленно отползал в сторону.

– Это невозможно, сэр.

– Вот-вот, куску железа… извини, Фабиан, я хотел сказать, что твоим микросхемам памяти и то понятно, что это невозможно.

Они окунулись в беспроглядную тьму, и первым ощущением, разумеется – только для Оди, был резкий неприятный холод, проникающий в легкие и пощипывающий лицо. Температура в грузовом отсеке держалась в пределах -40 по Цельсию. Когда зажгли свет, и занавес мрака, словно его развеяла магия электричества, мигом исчез, взору открылась слегка удручающая картина… Даже не слегка, а удручающая довольно серьезно. Таких слабонервных как Оди – в особенности. Короче, произошла очередная встреча с пассажирами – самыми безмолвными, неподвижными и абсолютно безмятежными обитателями «Гермеса».

Трупы лежали аккуратно, уложенные штабелями. Немудрено, что Айрант дал им кощунственное прозвище «консервы». Запаянные в прозрачные полиэритановые пакеты, они были хорошо видны, будто завернутые в обыкновенный целлофан: их навеки застывшие лица, яркая, можно сказать – праздничная похоронная одежда, замороженные тела: без дыхания, без мимики, без признаков хотя бы случайного движения. При жизни такие разные, не похожие ни по характеру, ни по внешности люди с наступлением Вечности все до одного становятся одинаково молчаливыми и абсолютно беспристрастными.

Они лежали накрытые прохладным саваном тишины. И если в эту тишину вторгались звуки из внешнего мира, воздух вокруг на мгновения пробуждался, превращая эти звуки в иллюзорные отголоски где-то еще существующей жизни.

– Слушай, Фабиан, вся твоя задача заключается лишь в том, чтобы сопровождать меня. Большего от тебя не требуется, разглядывать их необязательно.

– Все понятно, сэр. – По сути своей бесчувственный робот был тем более равнодушен к уже умершим, не представляющим ни опасности, ни даже научного интереса.

Оди медленно шел, потирая щеки и совершая этот символический осмотр. Каждый раз, находясь в грузовом отсеке, он чувствовал, как перемена внешняя соответствовала перемене внутренней. Смех, шутки, крики, болтовня – словом, неунывающая жизнь – остались там, далеко за переходным шлюзом. Здесь же царило повсеместное угнетение, не способное порождать ничего, кроме смрадных помыслов. Он будто бредил наяву.

Какое-то странное, пугающее и немного дикое слово: смерть.

– Эх, Фабиан, не знаю, чего в тебе больше – достоинств или недостатков. Ты, сплетение электронных блоков и проводов, совершенно лишен способности радоваться жизни. Это твой большой проигрыш. Но вместе с тем тебе неведомы страдания и смерть, и то горе, которое они несут. И это твое большое преимущество перед нами.

Механические брови робота разошлись в мимике легкого изумления.

– Сэр, я знаю, что такое горе. В моей памяти дословно заложено следующее: горе – нервно-энергетическое состояние живого существа, при котором его нейросистема сильно возбуждена разрушающими микротоками, ведущими к перемене артериального давления…

– Ну ладно, хватит, идем молча. Не хватало мне еще перемены артериального давления!

Поначалу Оди долго всматривался в лица покойников, сознавая, что каждое из них символизирует целую человеческую судьбу: беззаботное детство, бурную юность, некогда цветущую молодость, радости и огорчения, успехи вперемешку с неудачами, высоту любви и глубину ненависти. Теперь в этой летописи поставлена точка. Какая по сути разница: они умерли для мира или мир погиб для них? В любом случае – лишь полное бесчувствие и покой, что нельзя назвать счастьем, но не отнесешь и к категории бед. Пусть будет вечный сон, полный черно-белых бесстрастных сновидений. А Флинтронна станет для них общим жилищем: тихим и спокойным, как и они сами, если только…

Оди рывком воли попытался отбросить от себя навязчивую, откровенно дурацкую мысль, но она настырно снова лезла в сознание.

…если только религия Фастера не окажется вдруг верна, и их души по велению Брахмы не переселятся в какие-нибудь другие тела. В подобные минуты уединенных размышлений и внутренней рефлексии Оди, чье атеистическое мировоззрение было уж очень шатким, иногда задумывался, что такое как минимум не исключено. Он даже боялся себе признаться, но во время теологических споров с Фастером, жарко горящих в первые дни их знакомства, порой подсознательно принимал его сторону, видимо, очарованный красноречивыми аргументами. Уж в чем в чем, а в их наличии у Фастера проблем никогда не было. Впрочем…

Перед взором промелькнуло лицо симпатичной рыжеволосой девушки, и Оди, разумеется, не мог не остановиться, чтобы притормозить на ней взгляд.

Впрочем, вопрошает рассудительная логика, куда души могут переместиться на Флинтронне – абсолютно безжизненной планете с песчаным грунтом и метановой атмосферой?… Вздор!

Конечно, все это вздор, навязанный образами смерти.

Оди мотнул головой и пошел быстрее, лишь мельком проглядывая полиэритановые пакеты и их мрачное содержимое. Усопшие в основном были пожилого возраста, что вполне естественно. Но встречались и молодые, даже дети, которых смерть предательски настигла раньше положенного ей срока. Чувствительный Оди нередко проникался к ним неподдельным состраданием. Вообще, он легко был возбуждаем меланхолическими эмоциями, сказать откровенно – был попросту боязлив. А если сказать еще откровенней – прихватил с собой робота лишь только из чувства этого, никем не осознанного, но реально существующего страха. Того самого, что живет в малодушных людях с древнейших времен человечества и, то ли передаваясь по наследству, сумевшего проникнуть в нынешний технократический век, взбудораженный самыми прогрессивными идеями и насквозь пропитанный электроникой.

Обход был завершен в течение двух часов, обычное время несколько сократилось из-за халатного отношения к этому мероприятию. Если так называемое «мероприятие» вообще заслуживает к себе какого-либо отношения.

– Пойдем, Фабиан. Ты же видишь, что все в порядке, а главное – никто не сбежал.

Робот, лишенный основополагающей радости бытия – чувства юмора, серьезно кивнул головой и ответил:

– Да, сэр, все на месте.

За ужином экипаж собрался в таверне – прилипшее к местному диалекту название отсека для приема пищи, и звучит романтично и слышать приятней. Всяко лучше, чем «отделение для нормированного употребления питательных веществ» – не всякий поверит, но этот идиотизм дословно записан в первом томе технической инструкции «Гермеса». А вообще, это помещение неплохо имитировало небольшой ресторанчик открытого типа, расположенный на экзотичном берегу. Вдоль одной его стены компьютер смоделировал виртуальное море с подобающим шумом и криком чаек, плесканием волн и многогранными тлеющими в лучах заката скалами. В зазеркалье других стен располагались множество столиков с сидящими людьми, которые превосходно делали вид, что шевелятся, едят и о чем-то разговаривают. Трехмерная графика была выполнена на высочайшем уровне, да и искусственный интеллект присутствовал. Так, к примеру, некоторые из «клиентов» ресторана начинали возмущаться, почему такие высокие цены, их пытались успокаивать, и они чуть ли не со скандалом покидали это попросту несуществующее заведение. В программе этого огромного иллюзиона был предусмотрен и официант, слоняющийся между столиков и принимающий заказы.

В общем, если придирчиво не всматриваться в некоторые мелочи, все выглядело как в настоящем ресторане на вполне правдоподобном побережье. Консерванты достаточно было подогреть, и всякие деликатесы с родной планеты, сохранив первозданный вкус, лежали на столе готовые к употреблению. Кьюнг взял одну порцию вечерней трапезы и отнес ее бортмеханику, уже добросовестно отдежурившему пять с половиной часов полетного времени. Обычно миссию прислуги возлагали на Фабиана, но здесь имелись в наличии слова, которые так и просились наружу:

– Послушай, Айрант, хватит дуться! Если тебе и имеет смысл на кого-то злиться, так это на самого себя. Бери пример с Фастера: он вообще не играет в карты и находится на дежурстве лишь положенное инструкцией время.

Кресло, в котором восседал бортмех, резко развернулось в сторону капитана. Звезды на дисплеях продолжали вспыхивать и исчезать, и впервые за весь полет показалось, будто они мерцают от ярости собственного огня. Все в этом отсеке было пронизано каким-то напряжением, причиной которому являлось плохое… нет, даже очень плохое настроение бортмеханика. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, он сжал подлокотники кресла и выдавил из себя:

– Скажи еще, что душу следует очищать не матершинными словами, а благочестивыми мантрами. Если уж о Фастере зашла речь.

Кьюнг пожал плечами.

– Если тебе взбредет в голову такая идея, я не про…

– А пошел бы ты к чертям тифозным! Мне ваши рожи уже действуют на нервы! А свои нравоучения можешь засунуть в любое свободное отверстие!

Кьюнг развернулся и молча направился к выходу.

– И поставь на стол мой законный ужин!! – на этой фразе Айрант отпустил всякие тормоза и заорал так, что у самого заложило в ушах.

Капитан знал, что пока бортмех не остынет, поговорить по-человечески с ним все равно не получится. На его выходки уже перестали обижаться, а его самого просто воспринимали как ходячее на двух ногах стихийное бедствие. Этакое дикое громоподобное существо, разгуливающее по звездолету и извергающее во все концы свои проклятия. Кьюнг направился в каюту только что упомянутого Фастера и, едва открыв дверь, увидел привычную картину. Настолько привычную и въевшуюся в сознание, что не увидеть ее было бы удивлением. Единственный на борту представитель сложной и запутанной религии стоял на коленях с четками в руках в немом созерцании своего демиурга и неслышно для самого себя бубнил эти бесконечные мантры. Вся его каюта была обставлена портретами духовных учителей с Земли, а также с других планет, колонизированных людьми. В таких случаях незваные гости бесшумно закрывали двери и удалялись, что произошло и на этот раз.

Длительные разговоры за вечерним кофе несколько разнообразили унылое и медленно текущее время, лениво двигающее своими секундами. Поначалу они проходили оживленно, на высоком эмоциональном подъеме, поглощая пустоту времени и поднимая всеобщий тонус. Но вскоре все анекдоты были рассказаны, остросюжетные истории исчерпаны, личная жизнь каждого изрыта вдоль и поперек – словом, темы закончились, и тогда стали болтать о всяких пустяках, лишь бы прикончить скуку, извечного врага длительных галактических полетов.

Глаза дракона вспыхнули, створки двери, соответственно, разъехались в стороны, и в таверне вновь появился капитан, лицо которого не выражало ничего кроме банальной усталости. Даже все эти настенные фантомы, бездарно изображающие из себя людей, приелись взору. Оди обернулся в его сторону:

– Где наш святой отец? Все молится? Вечно он опаздывает к ужину.

– Просто терпеть не может ваши похабные разговоры. Сейчас придет, – капитан пододвинул к себе тарелку и отдался этой, пожалуй – последней из доступных здесь радости.

– А я молился всего единственный раз в жизни, – произнес Линд. Он отломил очередную лапу зажаренного краба и жадно вцепился в нее масляным ртом, и пока эта лапа не была тщательным образом обсосана, все терпеливо ждали, что же это за единственная в жизни молитва такая. Линд смачно отрыгнул, утерся платком и снисходительно продолжил: – Когда летел пьяный со второго этажа головой вниз. Уж не помню какому богу, но смысл молитвы заключался в том, чтобы Господь в полете как-то сместил центр тяжести моего барахтающегося тела, и чтоб мне приземлиться на асфальт каким-нибудь мягким местом.

– Ну и что, услышал тебя Господь? – иронично спросил Оди.

– Тот факт, что я сижу здесь перед вами, не есть ли тому яркое доказательство?

Оди, наверное, по причине того, что слишком хорошо поел, решил резко сменить тему разговора:

– А хотите, я вам расскажу анекдот про двух тупых астронавтов, которые полетели к другой звездной системе и забыли взять двигатель от звездолета? Так вот, уже к середине пути, где-то в системе Альдебарана, они вдруг обнаружили, что летят-то без двигателя и чуть не заплакали от огорчения. Что делать? Взял один из них…

– Послушай! – раздраженно вставил Кьюнг, его лицо изобразило сложноразборчивую мимику, – по-моему, ты его уже раза два рассказывал. И то, что они потом веслами начали грести по космосу – звучит глупо. И то, что они принялись выбрасывать из звездолета все предметы, чтобы создать реактивную тягу, включая одежду и собственные трусы, – выглядит вообще по-идиотски!

– Я думал, вы уже забыли…

Какие-то блаженные минуты все сидели молча. Тишину стоило послушать. Потому что, вслушавшись в нее по-настоящему, люди иногда понимали, что она более правдива, чем шум. Оди, неудавшийся рассказчик анекдотов, пустым нечувственным взором посматривал на голографические стены, где виртуальный официант все еще слонялся между столиками, делая вид, что обслуживает клиентов. А те, по большей части сидя к нему спиной, делали вид, будто что-то едят. И вообще, будто в таверне полно народу, а не трое надоевших друг другу обитателей. Несуществующие волны лизали такие же несуществующие берега. Обманутый взором рассудок просто не хотел верить, что за этой стеной лишь пустота черного космоса, а не бескрайнее море с огненной дорожкой заката. Да, этот бездушный и абсолютно бессюжетный театр поначалу представлял довольно забавное зрелище. Теперь иногда на него смотрели с тем же равнодушием, как на голые побеленные стены.

– У меня из головы все никак не выходит «Астория». И хоть бы одна версия, за которую можно было б зацепиться! – в тысячный раз досадовал Кьюнг. Об этом, впрочем, говорили почти каждый день – единственная тема, ставшая на «Гермесе» вечно актуальной.

– Отсутствие фактов порождает массу гипотез, ни одна из которых не может быть ни принята, ни опровергнута. Так всегда бывает, если фактов попросту нет… Мы даже не знаем, долетали ли они вообще до планеты… Ну, был сигнал. И что он дает? Затычку для дырки в цепи предварительных рассуждений? – Оди стал как нельзя серьезен и не поленился в тысячный раз повторить одни и те же ответы, знаемые всеми наизусть.

Эта туманная тема была до такой степени изжевана и исследована по всем параметрам, породила столько предположений и домыслов, что даже гадалка на кофейной гуще не сказала бы ничего оригинального. И услышать по этому поводу что-нибудь новое, по крайней мере – в ближайшее время, было уже невозможно.

– И не надоело одну и ту же воду переливать из стакана в стакан? Пока не пребудем на Флинтронну, все равно ничего не выясним. – Линд лениво потянулся, но как бы он не старался изобразить на лице апатию, беспокойство все же просматривалось в отблесках его зрачков. Из-за того, что его черные брови были слишком густы, создавалось впечатление, что он постоянно хмурится или над чем-то всерьез задумался.

– Да черт побери! Плевать бы на все, если б ни одна маленькая проблема… – Капитан сделал внушительный глоток кофе, поморщился и откинулся в кресле, устремив взор в мозаичный потолок, точно в застывший калейдоскоп. – …мы летим в ту же сторону. Летим, как в какую-то бездну! Я уже на несколько раз перештудировал технический паспорт «Астории», почти дословно изучил досье каждого из экипажа – не было ли кого с психическими отклонениями? Ну, ни единственной зацепки!

– Более того, – добавил Оди, – если даже предположить, что с «Асторией» внезапно что-то случилось, и никто из экипажа не успел послать радиосигнал, это автоматически бы сделала аварийная система, способная выдержать температуру в несколько миллионов градусов, то есть даже если бы звездолет взорвался!

– Но ведь кто-то мог отключить систему…

– Тот предполагаемый ненормальный?

Версия, разумеется, давнишняя, но всякий раз приобретающая актуальность, как только стрелка подозрений поворачивалась в данную сторону. Оди каким-то траурным взглядом посмотрел на останки только что съеденных им крабов, как будто сочувствуя их несчастью. Но нет. Он просто переел, и его слегка поташнивало. Потом сам же ответил на свой вопрос:

– Или еще хуже: агент движения «Севастия».

И это название неоднократно витало в отсеках, оживленных жаркими спорами. Хотя глубоко эту тему пока еще не пытались развивать. В принципе, если дать вволю разгуляться фантазии, то подозревать в пропаже целого звездолета можно было кого угодно, в том числе и папу римского, по мнению которого, вполне возможно, железный корабль грешников слишком приблизился к небесным обителям, за что был уничтожен воинством архангелов. Почему бы нет? Кто-нибудь самого папу спрашивал об этом? Кьюнг посмотрел в свою кружку и обнаружил, что кофе осталось лишь для последнего глотка, равно как и в его голове мыслей осталось лишь столько, чтобы произнести последнюю фразу, подытоживая весь этот бессмысленный разговор:

– Про «Севастию» я думал, и неоднократно. Опять же – полнейшее отсутствие улик.

– Нет, нет! Они на это не способны! – Линд прикончил своего краба и дал понять, что он полноценный участник беседы. – Всякой подозрительности должна быть своя мера, будьте разумны, выкиньте это из головы.

Быть «разумными», конечно, похвально. Но увы, не всегда практично. Поэтому Кьюнг состроил какую-то жалостливую гримасу, наставительно сказав:

– Послушай, Линд, твоя вера в людей и в царство благих идей вызывает столько же восхищения, сколько и сочувствия. И в целом к движению у меня тоже нет никаких претензий, но среди них, как и везде, имеются рехнувшиеся фанатики, настолько пропитанные собственным фанатизмом, что способные на все… ради святой цели, разумеется. – Капитан хотел что-то еще произнести, но тут появился Фастер, и он, резко меняя тему, обратился непосредственно к нему: – Друг, ты помолился за упокоение наших душ?

– За успокоение, – уточнил Оди.

Фастер попросту игнорировал вопрос, если чуял в нем хоть бледную тень издевки над своей верой. Он никогда не садился за стол без короткой мантры, что произошло и на этот раз. Затертые и замусоленные четки вечно болтались между пальцев. Сейчас взять, облачить его в обыкновенное полотнище, обвивающее тело, и – вылитый тибетский монах. Бритая голова, между прочим, уже имелась в наличии.

– Кстати, ты хорошо знаком с движением «Севастия»? – вопрос был снова к нему.

Здесь он снизошел до ответа. Но какого ответа!

– Заблудшие еретики! – коротко и ясно. Никто, кроме него, не смог бы вот так всего в двух словах описать целое религиозное мировоззрение.

– То есть, мало того, что еретики, так они впали еще и в блуд! Для меня это откровение… – Кьюнг просто не мог, чтобы немного не поиронизировать. – Ладно, ставим вопрос по-другому: не мог ли кто-нибудь из них с целью срыва похоронных компаний проникнуть в среду экипажа и совершить диверсию? Я говорю об «Астории».

Фастер долго пережевывал своего краба, прежде чем ответить. Все напряженно ждали какой-то ценной мысли, но увы, его слова не говорили ровно ни о чем:

– Скажу честно: не знаю.

– Способны ли они вообще на убийства?

Здесь ответ пришел незамедлительно:

– Думаю, на убийство способен любой человек, если его довести до соответствующего состояния.

С этой мыслью все охотно согласились. Причем, согласились молча. И в разговоре наступила длительная пауза, заполненная лишь шумом мнимого моря и тихим неразборчивым перешептыванием других «посетителей» таверны. Единственный безмолвный соучастник компании – Фабиан, будто титановая статуя, не проявляя ни единого движения, покорно стоял около своих белковых собратьев, ожидая распоряжений. Он был пожизненно обречен на ожидание чьих-либо команд и почти напрочь лишен собственной инициативы. Помнится как-то Айрант обратился к нему: «Фабиан, будь любезен, расскажи мне какой-нибудь нецензурный анекдот». Робот потупил взор, раздвинул в изумлении механические брови и (что самое удивительное!) откопал в своей базе данных такую вот реплику: «Я знаю одного робота, который умел ходить в туалет и писить, совсем как люди, но однажды он заржавел…» Сейчас про Фабиана на время забыли, и он практически перестал существовать: не выявлял себя ни звуком, ни шорохом, ни даже шевелением суставов.

– Не люблю вопросов, на которые нет ответов! – Линд поерзал в кресле. Вообще-то реплика философа, а философы всю жизнь такого не любят.

* * *

Звезды тем временем молчали. Слушали этот разговор и молчали. Более того – знали и молчали. «Гермес» сломя голову мчался между ними. Гигантский металлический дельфин нырял в подпространство и вновь появлялся на этой стороне реальности: летел как божество, облекшееся в непроницаемую броню, как демон, взамен магической силы вооруженный мощью тахионных двигателей. Им не было до него никакого дела, да впрочем – взаимно. Он – лишь короткая вспышка в беспроглядной Вечности, они – сама эта Вечность в одной из своих ипостасей, именуемой светом. Он мчался как бы сквозь них, мимо них или даже так: совершенно игнорируя их существование. Галактический корабль в окружении множества никогда не гаснущих маяков. Они не противопоставляли себя друг другу, не дополняли друг друга, но тем не менее, тут уж помимо собственной воли, являлись частями единого громоздкого механизма, именуемого Вселенной.