Непридуманные истории

Двоюродный брат мамы Николай забрал ее потом к себе из деревни в г. Винницу. Там он работал директором маслозавода. Впоследствии мама с огромной благодарностью вспоминала те два года, что прожила с ним, его женой и их мальчишками, маленькими на тот момент. На заводе платили очень хорошую зарплату. Никто не воровал ни масло, ни сливки. Директор разрешал брать сливочное масло по килограмму в день и по литру сливок. Мама иногда брала, а иногда – нет. Но отзывалась, что масло было вкусным, а самым отменным было то, когда наливаешь его еще не застывшим в банку. Представляю себе взбитые перегнанные сливки! Также мама рассказывала, что кожа рук была всегда нежной, ведь те самые сливки были лучшим кремом для рук. Практически всю зарплату она отсылала маме. Бабушка очень сильно болела, несколько раз она страдала воспалением легких. А на руках бабушки Гаши оставался младший брат моей мамы, дядя Ваня.

Николай уговаривал маму поступить в техникум. Однажды приехал родной старший брат, дядя Саша, и сказал маме ехать с ним в Никополь. У него родился сын, и он начал строиться, ему нужна была помощь. Но Николай не уставал ее уговаривать не уезжать и остаться учиться, да и вообще они жили вместе в ладу. Но мама уехала и попала, как говорят, в самое полымя: и цемент мешала, и за годовалым ребенком ухаживала, и еду готовила – все было на ее плечах. А еще работа – она пошла работать на трубный Никопольский завод. В общем говоря, истинное рабство. Когда о ее житье-бытье выпытала бабушка Гаша, а маму стало «качать от ветра» – так истощена она была, случился скандал. Мама очень переживала, как невольно стала «вражиной» невестке, тете Соне.

Благо, помогли подружки. Той осенью, когда освободилось место в общежитии, они ее позвали к себе и стали жить втроем в комнате. В общежитии только у мамы была швейная машинка. Папа приехал в командировку на этот же трубный завод, и его поселили в комнату на время пребывания. И как-то так получилось, что у него по шву порвались брюки на самом «интересном» месте (сзади), и ему сказали, что у одной Милы есть швейная машинка, ее-то и можно попросить их отремонтировать. Он пришел, постучался в комнату, дверь открылась, и тут он увидел маму. И все! С этой поры все командировки были только в Никополь. А 23 февраля мама и не заметила, как оказалась уже в ЗАГСе. Уже позже мама делилась со мной, что она и не замечала, что ребята на нее засматриваются. Но время было иное, скромное, и все побаивались открываться и признаваться в своих чувствах. И как оно бывает всегда, только она собралась в ЗАГС, как объявились и другие женихи с уговорами выйти за них замуж. Но выбор мамы пал на папу. Мы старались с братом всегда поздравлять родителей с их датой – 23 февраля. Эта дата, для меня во всяком случае, была такой же значимой, как дни рождения папы, мамы, Гены, бабушки, да и мой тоже. Прожили они долго и счастливо, и мы отметили сорокалетие их совместной жизни в 2003 году. Отец был ярким, красивым и модным, однако, не за это мама его полюбила. Он совершал истинно мужские поступки, обладал тонким чувством юмора, никогда попусту не болтал и всегда держал свое слово. Отец любил маму, столько уважения и теплоты проявлял к ней и шутливо называл «Моя Филипповна, рыжая». Пишу о нем, а слезы так и душат – не хватает мне папы. И сколько бы времени ни прошло со дня его ухода из жизни, не стихает теплая тоска. Папа, поговорить бы с тобой…

Значит, эта самая швейная машинка и соединила маму с папой и долго еще нам служила: шили мне платья, мои задания по домоводству исправно исполняла, бабушка Ира шила пастельное белье для наших нужд, наволочки и простыни, а мама – пододеяльники. В магазинах продавалась ткань, которая, конечно же, была дешевле, поэтому в доме было все свое. Хотя помню, у нас было постельное белье, которое, видно, в Воинской части продавали (по сути таскали простыни у солдатиков и продавали задешево). На таких простынях стояла печать в углу, черная и большая. Некоторые простыни были красивые с зеленым рисунком – Минздрав. Это уже скорее всего, в госпитале продавали из-под полы. У нас была стопка таких простыней. Все было в дефиците или очень дорого. Я научилась шить именно благодаря машинке мамы. Но насколько же увлекательно было в детстве покрутить ручку. Эх, первая машина в моей жизни!

Теперь давайте перенесемся на площадь «трех птиц», так называли в народе площадь Дружинников. Это народное название площади дали три значимых сооружения, находящиеся тогда там: Милиция, или «Черный Ворон», как называли милицейскую машину «бобик» из-за ее черного цвета (отделение сейчас там по-прежнему есть, но уже это полиция Железнодорожного района г. Ростова-на-Дону), Кафе «Чайка», где продавали мороженое в хрустящих стаканчиках – шарики пломбира в безумно вкусных вафельных конусах (снесли эту «стекляшку», когда модернизировали кинотеатр в торговый центр «Сокол») и кинотеатр «Сокол», кстати там тоже между сеансами в фойе продавали то же мороженое. Прожили мы в этом районе в тесноте да не в обиде четыре года.

Бабушка была 1900 года рождения, и семнадцатого апреля у нее был день рождения. В силу своего характера, чтобы не быть нам в тягость, она устроилась на работу в нашем доме убирать подъезды. Не помню, сколько составлял ее оклад, рублей десять в месяц, кажется, но помню, с какой гордостью она пыталась отдавать свою зарплату родителям. Те, в свою очередь, отказывались принимать эти деньги. У нее был беленький выцветший носовой платочек, в который она завязывала узелком аккуратно сложенные в четыре раза бумажные купюры, и клала его потом в шкаф на полку под глаженные простыни. Причем, в то время ворам не составляло труда найти деньги, у всех они хранились в бельевом шкафу на верхней или второй полке под стопкой простыней. Тем более двери в квартиру не закрывались, когда хозяева были дома, а если квартира закрыта, ключ можно было найти под ковриком у входа. Еще большее счастье, прям до слез, бабушке доставляла нежданно-негаданно начисленная пенсия в размере двадцати рублей как вдове пропавшего без вести мужа на войне. И вот она начала получать пенсию. Это уже было при мне, когда мы жили на Западном в 1970 году. Эти деньги она гордо отдавала в бюджет семьи. Сколько ее помню, бабуля всегда готовила кушать. Первое (суп, борщ) каждый день было свежим, по понятной причине – холодильника-то нет. А какие у нее были вкусные котлетки из государственных свиноговяжьих биточков по 1 руб. 10 коп. за килограмм, куда добавлялся чесночок. Эх, вкуснятина! Были и такие блюда, которые я не воспринимала на дух, но их любили бабушка и родители. Например, я отказывалась кушать рыбу: покупалась красная рыба, сильно засоленная в бочках, бабушка ее отваривала и говорила, что это вкуснятина, но я ее не понимала, эту вкуснятину.

С бабушкой мы ходили гулять в сквер, который тянулся по проспекту Стачки от площади Дружинников до Переходного моста. Развлечений было немного: на площадке одиноко стояла лестница и турникет, качелей не было вообще, зато была песочница с желтым крупным песком, где мы делали пасочки и с завидной периодичностью закапывали выпавшие зубы бабушки Иры (это в продолжение моей «зубной эпопеи»). Она их сама расшатывала и выдирала, я же при этом с радостью их сажала и в надежде ждала, что вырастит красивое зубное дерево с новыми зубками, и мы вставим бабушке новые. Но дерево никак не росло. Бабушка скончалась 1982 году, когда ей было восемьдесят два года и на верхней челюсти впереди у нее оставалось только три зуба.

Зимой сквер достоин отдельного внимания. Для прогулок в нем у меня была коричневая шубка из мутона, очень теплая и тяжелая, и такая же мутоновая, но черного цвета, шапочка на завязках-шнурках, под которую повязывался хлопковый платочек, на ножки одевались валенки, но без колош (видно, только для снежной холодной погоды), и в этом виде я выходила на улицу в мороз. Бывало, выходим с бабушкой в парк погулять, и она мне говорит: «А давай-ка шубку почистим!» И я падала со всего разбегу, насколько я могла тогда разбежаться, во всем своем теплом одеянии в снег. Его было много, и он был глубокий и пушистый, меня и видно не было. Вообще на моей памяти снега много было до года 1975. Потом зимы стали менее снежными, и сугробы помельчали. На наших прогулках бабушка мне рассказывала сказки. Я же все умоляла бабушку походить по переходному мосту, но она была непреклонна. Это потом я поняла, что вверх надо было пройти огромное количество ступеней, что ей было тяжело, и к тому же она побаивалась высоты.

В один из летних августовских дней 1968 года, бегая с соседской детворой во дворе нашего дома, я предложила им пойти со мной в парк. Мне тогда было четыре года. В ответ согласилось четверо малышей двух-трех лет, среди которых я оказалась старшей. И мы потихонечку сбежали в сквер. Туда мы дошли благополучно, идти – представить страшно – расстояние в две остановки, и залезли на мост. Я ликовала – ура, моя мечта сбылась! Я помню, как мы туда потом обратно, потом снова туда забирались и ходили там, заглядывая вниз из-за прутьев ограждения. Однако я не бегала и присматривала за всеми как старшая, заставляла держаться их за ручки, а сама крутила головой то влево, то вправо. Поскольку машины были очень редкими, внизу видно было только дорогу. И вдруг из неоткуда появилась на нашем пути счастья женщина лет сорока-сорока пяти. Она обратилась к нам с вопросом, где наши взрослые. Ну я и рассказала, что они во дворе, а мы просто сами по мосту гуляем. Где дом – я знала и показала рукой. Она взяла всех за руку и повела по другой стороне улицы к книжному магазину «Кругозор», что был напротив нашего дома на проспекте Стачки. Тем временем какой переполох поднялся во дворе. Сначала бабушки метались по двору – пятеро детей исчезло, потом – в милицию. И только спустя час идем мы, нагулявшиеся и улыбающиеся. Увидев нас, как кинулись они нас обнимать – и по домам. Мама с папой уже вернулись домой, отпросившись у начальства с работы – ребенка же украли! Мама на меня налетела, «хочет убить», отшлепать, а я вообще не пойму почему. Папа меня за спину спрятал: «Не бей! Она – моя дочь!» С того дня с детей глаз не спускали даже соседи. Я до сих пор помню, какое это было счастье, когда идешь сам по мосту и смотришь сверху вниз. И скажите, почему люди не летают, как птицы?

Бабушка Гаша

В моей жизни происходили события, правдивость которых невозможно доказать скептикам, но они прожиты и испытаны мною лично. О них я очень хочу поведать вам в следующей серии рассказов.

К бабушке Гаше, Агафье Петровне, меня отправляли, как правило, с шести лет на месяц-два в деревню на каникулы. Жила она в глубинке на Украине, в Николаевской области, Врадиевский район. Места там необыкновенные и живописные, картинки которых живо всплывают среди моих детских воспоминаний. Бабушка была красавицей, родилась в 1910 году. Замуж пошла по любви, причем эта история для меня была, как сказка. Сватались к ней с предложением много хлопцев. В итоге родителям очень приглянулся один парень Петр из очень богатой и зажиточной по тем временам семьи. Назначили свадьбу, и ровно в канун этой свадьбы бабушка сбежала с моим дедом, Филиппом Валериановичем, с которым у них была тайная любовь. Хотя «Филя был гол, как сокол», все же бабушка пошла наперекор решению отца с матерью. Договорились они и сбежали в соседнее село в километрах пятнадцати от их деревни, чтобы не нашли и не вернули. Филипп хоть и был беден, но смог накопить небольшие деньги и, что удивительно, сразу подвернулся неплохой дом для покупки. Люди, продававшие хату, попросили совсем маленькую по тем временам плату. Молодые были счастливы, и бабушка не могла нарадоваться такой удаче. Расписались в сельсовете и въехали в этот дом. Как положено тогда, да и сейчас, при покупке дома нашли кошку и пустили в дом первой. Она была большая и ласковая, прибилась к ним и не уходила. Бабушка всегда любила животных, и они к ней тоже льнули. Через три дня после свадьбы и новоселья дед уехал на покос. В то время отпусков не было, за прогул карали строго, вплоть до тюремного заключения.

Бабушка же начала приводить в порядок новое владение. Молодого супруга рядом нет, а одной не спится. И однажды бабушка зажгла поярче свечи в светелке и занялась шитьем. На дворе стояло лето, дверь была открыта, а над входом висело рядно, дорожка, сотканная вручную и защищающая от мух и комаров, туда-сюда шевелится, хотя ветра не было. Сначала бабушка подумала, что это кошка трется. Раз на нее прикрикнула, та поутихла, вроде. Через какое-то время опять начало ходить ходуном да посильнее. Бабушка не выдержала, взяла веник, попавшийся под руку, и со всей силы запустила в дверной проем. Половица срывается с двери, а там огромный черт стоит. Я бабушку потом спрашивала: «Что правда, прямо-таки черт?» И она отвечала: «Да, во весь проем, черный, лохматый, вместо носа пятак, как у свиньи, глаза черные, на голове рога и с копытами, стоит на двух ногах и зубы скалит». Бабушка, увидев его, упала на пол на колени и давай молиться. Тут такой грохот прокатился! Бабушка подняла глаза – никого нет. Схватила первое, что попалось под руку, выбежала на улицу и провела за забором всю ночь, трясясь. Сама она больше порог дома не переступила. Муж приехал к утру. Дом поставили на продажу за те же гроши, что взяли. И рассказывала потом, что там после них поменялось немного хозяев, но так никто и не прижился. Я же, услышав ее рассказ, ночью спала только с ней, да покрепче прижавшись.

Вот еще интересная история от бабушки. Дед ушел на фронт, и приходили от него письма-треугольники, не виделись они три долгих года. Только эти скупые весточки сообщали, где он и как. Письма бабушка хранила, мне их показывала и аккуратно заворачивала в беленький платочек, а потом в сундук складывала. Когда немцы отступали, и пришли наши освободители, маме было четыре годика. На пороге стояла ранняя осень, дети бегали и играли во дворе. Моя бабушка позвала их обедать, а мама моя остановилась, подняла глазки и говорит: «Я не буду. Оставь мой хлеб тате (папе). Он придет, его покормить надо». Бабушка забежала в хату и заплакала. Успокоившись, вышла и еще раз приказала идти есть, мама уже в слезы: «не буду!» и все тут, так и не прикоснулась к скудной еде. Проходит часа четыре, ближе к вечеру бабушка выходит на крыльцо и видит: «Мой Филя по огороду идет. Я присела и сказать ничего не могу. Слезы сами льются, платочком вытираю, а сказать ничего не могу». К нему уже дети бегут: «Тато, тато, татусь!» Побыл он день, а дальше снова в поход. Это была их последняя встреча. Бабушка мне говорила, что малые дети все видят и предсказывают. Все равно неясно, ну как Мила в четыре года могла знать, что отец заедет.

Дед мой пропал без вести. К бабушке заезжал его сослуживец после войны и сказал, что он подорвался на мине, рук и ног лишился, но остался жив. Тут бабушка как ожила и обрадовалась, воспряла духом от этой новости и ответила, что заберет. Со слов бабушки, она объездила все Одесские и Кишиневские госпитали и интернаты, обила все пороги, посылала запросы, но никто ей так и не выдал тайну, где он. Время было суровое, таких людей-инвалидов не возвращали родным и близким и закрывали в домах-интернатах. До сих пор помню ее слова «пусть без ног, без рук, но лишь бы был рядом и живой». И столько боли и любви было в этих словах бабушки, что усомниться в них было нельзя.

Когда мне было тринадцать лет, мы жили в трехкомнатной квартире на Западном. Обе бабушки доживали с нами. Бабушка Ирина, о которой я писала ранее, семнадцать лет жила с нами. Бабушка Гаша прожила с нами год и умерла в 1979 году в семьдесят три года от рака легких. Помню, как мы узнали об этом страшном диагнозе в больнице, куда мы привезли бабушку Гашу на скорой помощи, потому что она уже начала откашливаться кровью. Никогда не забуду приемное отделение: большая светлая комната на первом этаже вся в белом кафеле, стол, кушетка, пара стульев, а позади стола дежурного врача висел на стене плакат, написанный перьями черной и красной тушью. На листе ватмана были выведены красивые буквы: «Каждый больной должен знать, от чего он умер!» В человеке, написавшем это, видимо, говорил истинный философ. Может, из-за неуместности этого черного юмора в приемном покое больницы я и запомнила эту фразу на всю жизнь.

И вот мы привезли бабушку в конце октября в городскую больницу №20. Там взяли кровь, сделали рентгеновский снимок и отпустили домой, отказав в госпитализации. Выдали этот снимок на руки, дали направление в ЦГБ на консультацию в онкодиспансер. Позже мама попала на прием к врачу, который выписал бабушке направления на расширенные анализы. Бабушка сама по себе была худенькой, а тут вообще начала таять на глазах. Через несколько дней мы должны были получить результаты этих анализов и узнать вердикт врачей. На повторном визите мы были уже вдвоем с мамой. Врачи сидели в подвальном помещении центрального здания ЦГБ. Операционное отделение находилось на третьем этаже. Я осталась в коридоре у двери одного из кабинетов, которых было четыре в этом крыле. Посетителей было немного, по одному-два человека у кабинета. Мама зашла и через какое-то время вышла вся бледная и расстроенная. «Пошли!» – кинула она мне, и мы вышли на улицу. Везде лежала желтая свежеосыпавшаяся листва кленов и других деревьев, было промозгло, сыро, холодно, сыпался мелкий дождь. Мама оперлась о дерево и беззвучно заплакала, уткнувшись себе в плечо. Я так растерялась, обняла ее нескладно: «Мамочка, мамочка, что сказали?» Она ответила, что рак. У меня потекли слезы, но я заплакала не от вынесенного диагноза, а оттого, что стало безумно жалко маму. Я впервые ее увидела горько плачущей. Потом она собралась с силами, успокоилась и приказала мне: «Ты ничего не говоришь бабушке! У нее только воспаление легких». Так и лечили мы ее от этой хвори до конца ее дней. Бабушка постоянно спала на диванчике в маленькой комнате. Кололи ей уколы стеклянными шприцами того времени, которые сначала кипятились вместе с иглой в контейнере из нержавейки минимум минут двадцать и потом доставались оттуда пинцетом. Такой контейнер у меня сохранился уже как реликвия благодаря Сереже. Довелось и мне делать уколы таким шприцем, когда я болела. Когда кашель у бабушки шел с кровью, поили хлористым кальцием, а мокрота отходила обильно. Но все было напрасно, и она умерла 21 января утром.

В тот день мы с мамой были дома. Мама поднялась к тете Мае, соседке из двенадцатой квартиры. Вдруг я услышала, как бабушка начала хрипеть и задыхаться – у нее началась агония. Я тут же бросилась за мамой, в один миг мы слетели с четвертого на третий этаж. Где была вторая бабушка – не помню, но хорошо помню себя и маму: она стояла на коленях перед бабушкой, плакала и обнимала ее, а я стояла в двери. И впервые в своей жизни увидела, как на тебя смотрят, когда умирают, этот взгляд, когда глаза мутнеют, зрачок сужается, и в них угасает жизнь – они уже не смотрят. Последний выдох, такой тяжелый. Душа выходит из тела. Рука неестественно падает. И тишина… Однако меня это не испугало, но стало так жалко маму. Она плакала навзрыд. Зашла бабушка Ира и попросила громко не рыдать: «Нельзя. Не пугай душу. Два часа еще душа будет возле тела». Мама пошла в ванную, и оттуда приглушенно доносилось, как она взвыла.

Я уже и не вспомню, кто из соседей помогал, кто обмывал тело, как одевали бабушку, не помню, кто позвонил папе на работу. Он быстро приехал, зашел тихо, опустив голову, такой грустный и потерянный. Спустя годы он рассказывал, что в соседней девятиэтажке на первом этаже последнего подъезда жил знакомый. Он работал на кладбище, или это его знакомые работали там, но этот человек позвонил и договорился сделать на северном кладбище могилу рядышком с управой. И денег за это никто не брал! Просто вот так, по-соседски, помогали друг другу. Помню, как быстро привезли гроб, деревянный и обитый красным сукном, его поставили в зале на наши белые деревянные табуреты. Мне пришлось дважды ходить мимо гроба с бабушкой, чтобы пройти на балкон, и один раз лезть аккуратно в сервант за посудой в нижний отдел, а гроб-то позади тебя. В этот момент становилось особенно жутко, находясь с покойницей одной в комнате. И еще мне вспоминается, как вынесли покойную и поставили попрощаться возле подъезда на те же табуреты. Руки ее были сложены на груди и держали деревянный крестик. Холод стоял сильный, мороз, шел снег, а бабушка в летнем ситцевом темно-синем платьице в цветочек с рукавами в три четверти. И мне все время хотелось вернуться домой на третий этаж и взять ее пальтишко, чтобы укрыть бабушку – она же замерзнет, ей же холодно…

Привезли нас на кладбище в автобусе. Кладбище меня не пугало. Там рядом с бабушкиной могилой, свежевыкопанной экскаватором в виде одной траншеи с насыпной перегородкой, уже стоял длинный синий гроб. Над ним убивалась старушка – сына хоронила. Побитый сильно лежал он в гробу, страшное зрелище. Старалась отвести свой взгляд, но нет-нет, да и посматривала на соседнюю церемонию. Рядом со мной стояли родители и родственники, поэтому я спокойно смотрела на все происходящее без страха. Сейчас понимаю, что мне многое было неясным, ребенок же еще, а то были те самые чувства и эмоции, которые пришлось переживать впервые, и совсем еще не изведанные. И вот бабушку похоронили.

Мы вернулись домой, а спать мне страшно. Я легла с мамой, Гена – с бабушкой Ирой. На следующий день мама пошла на работу в ночную смену. На диван, где умерла бабушка, было страшно ложиться. Я – в слезы, и бабушка Ира предложила: «Давай так, Гена со мной на разобранном диване в зале, а тебе перину на пол рядышком постелем». Так и сделали, легли и быстро заснули. Дни были очень насыщенными. В полночь ни с того ни с сего я просыпаюсь, открываю глаза и вхожу в ступор – в состояние, когда твое тело тебе не подвластно, и ты от ужаса не можешь пошевелиться. Я лежу на полу и вижу рядом табуреты. Смотрю на них снизу и вижу их с нижней стороны, где они были плохо покрашены, белые со всех сторон, а внутри зеленая незакрашенная краска. На табуретах стоит гроб, обитый по бокам красной тканью, как стоял два дня назад в этой же комнате. Снизу у него были плохо отесанные доски, а в нем – белой тюлью укрытая бабушка Гаша. Она лежит в гробу, как лежала до погребения, немного наискосок ногами к двери, но я вижу ее снизу и сбоку и вижу отчетливо. Внезапно она медленно поднимается и садится в гробу, руки на груди держа. Я хочу закричать, а не могу. Этот ужас я никому не советую пережить. Я начала себя щипать, но видение не уходит. Я все-таки смогла подскочить, до боли зажмурила глаза, вцепилась в сонную бабушку Иру, подняла всех и Гену тоже. Расплакалась и сказала, что на пол одна больше не лягу. Втиснулась между стеной и Геной. Но спать потом в этой комнате – ни-ни. Только будучи уже замужем с Сережей спали там на разложенном диване. И то мне все время что-либо там виделось и мерещилось. В подтверждение, что я не одна такая видящая, подруга моя, Мананка, как-то у меня ночевала со своим младшим братом Гикой. Тогда гости к тете Мае нагрянули, а у них двухкомнатная квартира была, и нужно было всех гостей как-то разместить. Манане и Гике постелили постель в этой комнате на разобранном диване. Засиделись мы тогда допоздна, подружки были – не разлей вода. Тем более было что обсудить: пришла весть, что наш приятель Витя из соседнего дома вдруг ни с того ни с сего сегодня умер. Ему исполнилось шестнадцать лет, на год старше меня, а Мананку, получается, на два. Мы не знали о его болезни, умер от белокровия. Для нас это был шок, это было так неожиданно. Он был такой красивый, очень славный, единственный сын у матери. Манана ему очень нравилась. Мы с ней сошлись во мнении, что у него были сильно фиолетовые ногти при жизни. Вспомнив об этом, решили, что это такое проявление болезни, и улеглись спать. Среди ночи Манана проснулась, прибежала ко мне в спальню и разбудила: «Я Витю видела, пришел попрощаться. Он походил туда-сюда по комнате, плавно так, будто плыл по воздуху, остановился у меня в изголовье, попрощался и ушел через окно на балкон». Ее трясло от страха, еле успокоились обе. Заснули кое-как тревожным сном, но в итоге на похороны не пошли. Позже мне попался научный журнал, в котором я нашла такое научное объяснение: любой предмет может сохранять свой фантом несколько дней. А еще есть примета, что нельзя ложиться спать на место, где умер покойник или где стоял гроб с покойным, особенно родственникам, как минимум девять дней.

Еще была одна мною проверенная и безошибочная теория. Смерть среди наших домов гуляла по часовой стрелке: сначала в 231-ый дом приходила, потом – в 229-ый, потом – в 231/3, а потом в наш дом наведывалась. По часовой стрелке людей забирала, гуляя по кругу, но не каждый год, в високосный же год – крест-накрест. Я точно знала, в какой дом придет, а вот кого именно заберет, знать – не знала и знать не хотела. Бегали мы еще гурьбой, когда музыканты играли похоронный марш, чтобы посмотреть на похороны, обычно молодых и почетных провожали с музыкой, которая была естественным атрибутом похорон.

Бабушка Ира