Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921

В Феццано мама наняла большую старинную виллу с высокими расписными потолками и угрюмой массивной мебелью. Огромный запущенный сад спускался к самому морю и выходил на пляж, усыпанный крупной галькой.

С Наташей и Вадей (Аде было еще только два с половиной года, и она оставалась на попечении няни) мы долго исследовали одичавший сад. В нем росли все существующие на свете фруктовые деревья: вишни, черешни, груши, яблоки, сливы, миндаль, персики, абрикосы, фиги, апельсины, лимоны и японский хакки[16]. Все было перевито виноградом, дикими травами и кустарником. Там в первый раз я попробовала “сладкий лимон” – грейпфрут, бывший тогда большой редкостью. На маленьком привитом дереве висели с одной стороны апельсины, а с другой – лимоны.

Вскоре по приезде заболел Вадя, он простудился во время путешествия. Мы ехали третьим классом, со многими пересадками, и нам пришлось ночью долго ждать поезда в Турино. Вадя слег. Вскоре он как будто поправился, и ему позволили выходить, но через несколько дней у него поднялась температура, и доктор обнаружил плеврит.

Ваде было десять лет; мне и Наташе по восьми. Брат был умным и одаренным мальчиком – уже тогда он очень хорошо рисовал и писал стихи и рассказы. Он был добр, и его отличало во всем какое-то особенное благородство даже по внешности – тонкий, красивый, с черными задумчивыми глазами. Среди наших сверстников – будь то в Выборге, Париже или Италии – он пользовался авторитетом, несмотря на мягкость характера. И взрослые – старые и молодые, шумной толпой гостившие у нас, – относились к нему с уважением. Он никогда не обижал нас, младших, и мы все были очень дружны.

Нашим любимым занятием с самого раннего детства было, взобравшись на диван или на широкую кровать, рассказывать друг другу приключения семьи медведей по фамилии Галкины. Прототипами наших героев были плюшевые медведи – игрушки разной величины, белые и бурые: Миша, самый большой, Сявка (переиначенное Васька), Кошекин, Цыцын, Безбальчик, Фюнфа и еще много медведей и игрушечных обезьян. Действие происходило в выдуманной Амишачьей стране. Дети, конечно, не слушались родителей, а те воспитывали их при помощи строгих гувернанток, которых звали Линки. Мы при этом брали большие листы бумаги и тут же рисовали то, что происходило среди медведей, – таким образом как бы предвосхищая жанр “комиксов”, который впоследствии получил большое развитие.

Мы все рисовали, но Вадя лучше всех; он с невероятной быстротой умел передавать движение и сцены со многими действующими лицами. Мы придумывали и другие, соседние с Амишачьей страны, например страна Фуфырь, где жили смехотворно разряженные женщины, или страна, где любили грязь и всеми силами боролись с чистотой.

Иногда мы выбирали и более реальные сюжеты и рисовали на тему “сумасшедшие бегут”. В своем беге они натыкались на уличные фонари, опрокидывали прилавки, сваливали с ног людей, а за ними гнались полицейские и прохожие. Так, вместе, мы проводили целые часы, а во время болезни Вади садились около его постели. Обязательным условием этого занятия было отсутствие взрослых.

Когда потом Вадя поправился, доктор позволил ему гулять с нами и даже купаться в море. Мы быстро научились плавать. Виктя смастерил нам большие пробковые пояса, и мы иногда заплывали очень далеко. В заливе стояли старые военные корабли, покрытые темно-рыжей ржавчиной, и мы иногда к ним подплывали. Обыкновенно море было спокойно, и небольшие волны плескались у берега.

В Феццано была только маленькая начальная школа. Мама познакомилась с учительницей, синьориной Ольгой Бронци, которая взялась преподавать нам итальянский язык. Она была умной и способной преподавательницей, уроки проходили оживленно, и мы, дети, быстро овладели языком.

Синьорина Ольга жила с матерью, вдовой капитана дальнего плавания. Их дом был полон драгоценных вещей, привезенных из разных стран: старинное китайское оружие и доспехи, одежда мандарина, расшитая шелками, с черной шапочкой и башмаками, ширмы, украшенные бабочками и птицами, резные безделушки из слоновой кости, курильницы, маленькие Будды и бесценные вазы. Все это переполняло скромное жилище Бронци. Наша учительница, хотя и очень гостеприимная, долго не решалась пригласить нас к себе: дело в том, что в Феццано жизнь была крайне бедной и примитивной – у большинства жителей совсем не было уборных, и дорожка, ведущая к дому Бронци, была загажена с обеих сторон соседними мальчишками так, что наша учительница просто боялась нас позвать к себе. А другого подступа к ее дому не было.

Русским языком с нами по-прежнему занималась мама. Что касается арифметики, то, к сожалению, ее вызвался преподавать нам Виктор Юрьевич Федоров – по партийному прозвищу Виктор Военный, живший у нас с женой Марьей Андреевной и годовалой дочкой Галей. Все взрослые ценили и уважали Виктора Юрьевича за его революционные заслуги, однако он совсем не умел преподавать математику. В первый же урок он без всяких объяснений продиктовал мне и Наташе и задал выучить наизусть: “Сложение есть такое арифметическое действие, посредством которого при данных двух или нескольких слагаемых находится новое – сумма”. И вслед за тем: “Вычитание есть такое арифметическое действие, посредством которого при данной сумме и одному из слагаемых находится другое слагаемое”. Я запомнила эти определения на всю жизнь, но тогда их смысл был темен для меня и Наташи. Мы обе не понимали значения слова “посредством”. Уроки В.Ю. были неинтересны, мы невзлюбили его, и с его легкой руки в нашем доме надолго установилось мнение, что “девочки неспособны к математике”. Хуже всего было то, что это крепко внушили нам. Только впоследствии, когда мы изучали алгебру, в гимназии, выяснилось, что у нас обеих хорошие способности, и мы обе оказались неплохими ученицами.

По-французски мы вскоре стали заниматься с молодой учительницей, выписанной Амфитеатровым для их детей из Гренобля. Мадемуазель Маргерит вышла впоследствии замуж за с.-р. Ивана Ивановича Яковлева, который гостил у нас на даче. Они познакомились у нас.

В нашем доме в Италии с самого начала жило множество народа – родственники, друзья и партийные товарищи. Временное убежище у нас находили и приезжавшие нелегально из России, и те, кому удавалось бежать из каторги и тюрьмы. У нас подолгу жили Сухомлины – семья маминого старшего брата – народовольца Василия Ивановича Сухомлина3637: он сам, его жена Анна Марковна, любимая всеми, их сын Василий Васильевич38, только что кончивший университет в Гренобле, и дочь Ася, очень красивая и всю свою молодость лечившаяся от туберкулеза легких.

Большим другом нашей семьи стал эсер Борис Давидович Кац39, по партийному имени Камков, которого мой двоюродный брат Василий Васильевич Сухомлин привез к нам в Феццано. Он жил тогда в Германии и кончал университет в Гейдельберге. Черноволосый, крупный, он отличался темпераментом и весельем – у него был громкий, заразительный смех. Впоследствии он женился на Евгении Андреевне Романовой, ученице историка Ключевского, и привез ее к нам в Алассио. Блондинка с круглым лицом и светло-зелеными глазами, серьезная и положительная, она казалась полной противоположностью Бориса Давыдовича. Она преподавала нам историю, и мы очень ее полюбили, а Евгения Андреевна сильно привязалась к нашей семье и подолгу жила у нас.

Во время революции в 1917–1918 году Камков примкнул к группе левых эсеров, после Октябрьской революции поддерживавшей большевиков. Тогда между нашими семьями произошел временный разрыв. В день открытия Учредительного собрания, на его единственном заседании, Виктор Михайлович был избран председателем огромным большинством голосов. В это время Б.Д. Камков всецело поддерживал большевиков во всех их действиях, как и все отколовшиеся левые эсеры. Для срыва Учредительного собрания ими были пущены в ход все средства. Большевики устроили обструкцию, и среди шума и свиста, в то время, когда В.М. произносил свою знаменитую речь под дулами винтовок, направленных на него латышскими стрелками, Камков неистово, изо всей силы, колотил кулаками по пюпитру.

Но как же горячо мы встретились с ним и его женой в описываемую мной зиму 1919–1920 года, когда Камковы, уже преследуемые большевиками, нелегально жили в Москве. Это была незабываемая встреча.

Несколько молодых женщин, бежавших из каторги, приезжали и находили приют у нас в Феццано, а позже в Алассио.

В Феццано на нашей даче и у Амфитеатрова, поочередно, жил Герман Александрович Лопатин40 – человек с невероятной биографией, один из наиболее выдающихся людей той эпохи. Мне он казался старым. У него была большая окладистая белая борода. Крупный и заметный, он запечатлелся в моей памяти особенно отчетливо. Г.А. был образованным и неистощимым рассказчиком: вспоминая о своем аресте, он говорил о побеге из Сибири на лодке через пороги сибирских рек. В нем соединялись доброта, мужество и благородство. Он очень ласково шутил с нами, детьми. Г.А. любил простых людей – он говорил, что дом Амфитеатрова разделен на “верхнюю” и “нижнюю” палаты: бесчисленный персонал русской и итальянской прислуги составлял “нижнюю”, и именно с нею он дружил. Наш дом был куда демократичней: кроме няни – члена семьи, кухней заведовала старая неграмотная Мариетта, изготовлявшая тончайшие кулинарные блюда – она знала тайны старинных итальянских рецептов. А за малолетней Галей Федоровой ходила девчонка-подросток Джемма.

Недалеко от Феццано, на побережье, по ту сторону Специи, находилось избранное русской интеллигенцией местечко Кави-ди-Лаванья41. Из Кави к нам часто приезжали социалисты разных направлений познакомиться с В.М. или товарищи по делам, связанным с партией. У нас бывали с. – ры: Колосов42, Лигский43, Филипченко44, Леонович45. Несколько дней у нас гостила Ксения Ксенофонтовна Зильберберг, жена казненного революционера46, с дочкой Ксеничкой, нашей сверстницей. Кс. Кс. была небольшой, очень хорошенькой женщиной – ее и ее девочку любили и баловали все партийные товарищи.

Я особенно хорошо помню приезд Наташи Климовой47 (Натальи Сергеевны Климовой-Столяровой) с мужем и новорожденной Наташей, прозванной Мушкой. Мама очень любила Климову, и они были друзьями в течение многих лет. Все, знавшие Н.С., восхищались ею. Она была красива – темные волосы окаймляли ее очень русское лицо и спадали сзади тяжелым узлом. Синие глаза смотрели прямо и открыто. Высокая и статная, она была темпераментна и полна жизни. В ее облике было что-то народное, простое, и к ней подходило описание русской женщины Некрасова:

…Красавица, миру на диво,Румяна, стройна, высока,Во всякой одежде красива,Во всякой работе ловка.

Двадцатилетней девушкой она вступила в партию с.-р. максималистов48 и приняла участие в покушении на Столыпина и в экспроприации банка. Полиция выследила ее; она была арестована и приговорена к смертной казни через повешение. В ожидании смерти она написала друзьям прощальное письмо, в котором описала то, что чувствовала в те дни. Ей казалось, что смерти нет. Она так интенсивно живет в настоящем, что эти мгновения и есть вечность. Она не умрет – она сольется с природой, и жизнь ее будет бесконечна.

Друзья Климовой восхитились ее письмом и показали его профессору Франку49, который обратил на него внимание русской общественности. Группа профессоров составила петицию о помиловании Климовой, и правительство заменило смертную казнь вечной каторгой.

Вместе с другими политическими каторжанками Наташа временно была посажена в женскую Новинскую тюрьму. После трех лет заключения ей удалось организовать знаменитый “побег тринадцати”50 из этой тюрьмы. Она уговорила молодую надзирательницу Александру Васильевну, незадолго перед тем поступившую на это место, открыть камеру заключенных и бежать вместе с ними. Побег удался: тринадцать молодых женщин ушли из тюрьмы и скрылись по разным квартирам в Москве; затем их постепенно переправили за границу.

Мама вспоминала, как восторженно встретили эмигранты в Париже Наташу Климову. По приезде в Париж Александра Васильевна вышла замуж за c.-p. Владимира Осиповича Фабриканта51. Н.С. переехала в Италию и поселилась в русской колонии в Кави. Там она встретила эсера Ивана Васильевича Столярова52 и вышла за него замуж. Я помню их приезд к нам в Феццано. Наталья Сергеевна всем своим существом переживала свое материнство, она со страстью пеленала дочку Мушку и кормила ее грудью. О женщинах она часто говорила: “Мы – бабы”. Это меня поразило в детстве, потому что мама никогда не подчеркивала физическую сторону материнства и считала, что оно иногда унижает женщину. Может быть, это происходило оттого, что мама вышла замуж слишком рано и имела детей почти в детском возрасте.

Все взрослые на вилле “Пароди” были еще очень молоды, и смех и веселье не прекращались в доме. Пока гостили Столяровы, все решили принять участие в публичном маскараде, устраиваемом муниципалитетом в Специи, и каждый занялся своим костюмом. В.М. оделся викингом и, не колеблясь, сбрил бороду; ему приделали длинные рыжие усы и косу, спустив ее из-под шлема, который смастерили из шляпы с обрезанными полями и выкрасили в золотой цвет; по бокам прикрепили два крыла. Туника из черного сатина была раскрашена под кольчугу серебром, и нам, детям, поручили эту работу. Мама оделась морской царевной в платье из голубого газа, с головным убором из раковин и морской звезды. Наталью Сергеевну мама нарядила в греческую тунику и сделала ей высокую прическу, завив ее густые темные волосы, а для ее мужа мама попросила у синьорины Ольги старинный китайский костюм. Столяров был небольшого роста, с очень русским лицом, сохранившим черты дальнего монгольского предка. Рыже-красный костюм мандарина, расшитый золотом и бирюзовыми драконами, пришелся ему по росту. Черная шапочка сидела отлично. Ему приклеили тонкие, свисающие усы и длинную черную косу. Он был великолепен. На балу он получил первый приз от города Специи.

Однажды у входа раздался звонок, и няня, открыв высокую калитку сада, впустила двух гостей: высокого пожилого господина в светло-сером костюме и белых башмаках и молодую женщину в голубом платье. Они были англичане – отец и дочь.

Гость попросил извинения за свой неожиданный приход и обратился к маме с просьбой: согласимся ли мы взять себе двух больших сеттеров? Они много лет жили в Портовенере, недалеко от Феццано. А сейчас они накануне отъезда в Англию и не могут повезти с собой собак. Молодая женщина обожала их и не хотела отдавать чужим людям, зная, что итальянцы плохо обращаются с животными.

У нее было четыре собаки, и она, в отчаянии, уже отравила двух из них. Остались только два ее любимца. Узнав, что на вилле Пароди поселилась русская семья, она решила обратиться к нам. Мы, дети, слышали разговор и затаили дыхание от радостной надежды. Мама и В.М. ответили согласием. И на другой день англичане пришли к нам с визитом и привели c собой двух прекрасных собак со светло-рыжей волнистой шерстью – большого самца Нелло и самочку Пиччи – поменьше, с белым лисьим носом.

В Феццано говорили, что англичанин – лорд и был другом Оскара Уайльда. Его дочь прекрасно пела, но, хоть она и получила музыкальное образование, отец не соглашался отпустить ее на сцену.

Собаки привыкли к нам и прожили у нас много лет. Они стали нашими постоянными друзьями и спутниками.

10

В 1911 году мама и В.М. съездили на несколько дней в городок Алассио, расположенный у моря между Генуей и Сан-Ремо, к Екатерине Павловне Пешковой53, первой жене Максима Горького, жившей там постоянно с сыном Максимом. В.М. и маме до того понравилось Алассио, что они решили там поселиться. Им удалось купить недостроенную виллу и участок земли, поднимавшийся по склону высокого холма. У мамы еще оставалась небольшая сумма денег, оставленная ей матерью, М.М. Колбасиной.

Дом строился еще полгода и был закончен позже, когда мы уже въехали в него. Он стоял на самом берегу моря – только широкая “национальная” дорога, всегда покрытая южной белой пылью, отделяла наш сад от крутого спуска на пляж. В те годы на ней почти не было движения. Изредка проезжали крестьянские тележки, запряженные мулами в белых и красных шляпах с длинными ушами, нарядные экипажи, в которых сидели дамы, державшие кружевные зонтики, и мужчины в соломенных канотье; изредка семенили тонкими ногами серые ослики с непомерной поклажей на спине под крик сопровождавших их крестьян; мелькали дачники на велосипедах. Один раз в день мимо нас тащился небольшой дилижанс, запряженный лошадью, по направлению к соседнему городку Альбенга. Перебежав дорогу, мы спускались извилистой тропинкой, сквозь незримое облако запахов – обожженной солнцем травы, сухих, но не засыхающих цветов, – на пляж, где уже отчетливо начинало пахнуть море и где круглая галька Феццано сменилась нежным песком Алассио.

Побережье Итальянской Ривьеры холмистое, и наша земля шла вверх террасами, поддержанными каменными стенами, до самой “Римской дороги”, проложенной Юлием Цезарем для прохода войск. Эта дорога, вымощенная посередине узкими почерневшими кирпичами необычайной прочности, вела к вершине холма, где у обрыва над морем сохранились развалины старинной часовни Санта-Кроче (Святого Креста). Террасы были обсажены серебристыми оливами и пробковыми дубами, а глинистая красноватая земля поросла ароматным чабрецом серо-зеленого оттенка с маленькими лиловыми цветами.

По плану В.М., с помощью соседа, садовника Доменико, вокруг дома посадили цветы и кустарник. Я помню, как меня (одну из всех детей) мама и Виктя взяли с собой в Бордигеру, где находился сказочный сад – знаменитый питомник Винтера. Там они выбрали две уже большие перистые пальмы, две веерные поменьше, три кипариса, эвкалипты, мимозу и несколько маленьких фруктовых деревьев. Все это было доставлено в Алассио и посажено в нашем саду. Все деревья отлично прижились.

Дачу назвали “Вилла Арианна” по имени младшей сестры. Дом был построен в стиле модерн того времени, в прямых линиях, без лишних украшений. Фасад выходил к морю. Самый верхний этаж состоял из одной очень большой комнаты – Виктиного кабинета; из его трех окон было видно море.

В этой комнате полки с книгами занимали все стены – толстые журналы, политические издания, классики, энциклопедический словарь и все издания Брокгауза и Ефрона: Пушкин, Шиллер, Шекспир и Байрон. Было много книг на немецком и французском языках. Виктя любил писать стоя, и для него заказали высокую конторку, кроме большого письменного стола. Тут же хранилась коллекция разноцветных раковин, которые собирал Виктя с нашей помощью во время долгих прогулок по бесконечному пляжу, тянувшемуся до соседней деревушки Лайгуэлья. Наши собаки сопровождали нас и бегали на просторе.

В.М. любил всякий физический труд, и садоводство было его страстью. По просьбе няни и по ее указаниям он построил курятник на одной из террас и сам часто приходил его чистить, когда няня развела кур. Вместе с Доменико он насадил огород: появилась рассада помидор, баклажан и кабачков, салата; вскоре мы смогли пользоваться своими овощами.

В обращении с людьми В.М. всегда оставался прост и демократичен. Он не сердился, когда его отрывали от писания из-за какого-нибудь домашнего дела, требовавшего его физической силы, охотно бросал очередную статью для переговоров с Доменико о посадках. Когда знакомый крестьянин (по-итальянски контадино) привозил телегу с навозом, Виктя тут же, как был, в белом дачном пиджаке, брал вилы и помогал ему при разгрузке.

Я была поражена аристократическим укладом жизни Плехановых в Сан-Ремо, когда однажды поехала к ним с мамой. Выход к обеду Георгия Валентиновича54 сопровождался особой торжественностью. За столом все с уважением хранили молчание, ожидая, что Плеханов начнет разговор. Эта чопорность чувствовалась во всем и сильно отличалась от простоты нашего дома.

Виктя принимал живое участие в нашей повседневной жизни и был привязан ко всем домочадцам. Простые итальянцы обожали его. Он любил животных, возился с собаками и лечил няниных кур.

Л.Н. Татаринова, бывшая жена Владимира Михайловича Чернова55, старшего брата В.М., знала его в молодости. Она рассказывала мне, что Виктя, студентом в Саратове, устроил у себя настоящую больницу для заброшенных и раненых зверей. Он подбирал больных животных – собак, зайцев, выпавших из гнезда птиц, ежей и даже ужа, кормил и лечил их как мог. Комната была переполнена ящиками и гнездами из травы и листьев, и сильно пахло зверинцем. Квартирные хозяйки одна за другой выставляли его, и ему вечно приходилось искать жилище для себя и своего зверья.

Виктя хорошо ухаживал за больными, и когда кто-нибудь из нас хворал, он был заботлив и точно помнил время приема лекарств. Но у В.М. была странная особенность: он мог любить только то, что у него было перед глазами и чем он жил в настоящее время. Когда жизнь менялась и прерывалось непосредственное общение с близкими ему людьми, они выпадали из его поля зрения, и он забывал о них. Он мысленно не обращался к прошлому и был равнодушен к воспоминаниям. Поговорка “С глаз долой – из сердца вон” вполне выражает эту его черту.

После того, как он расстался с мамой, мы жили много лет в полной отчужденности. Но после долгих промежутков нам пришлось несколько раз встречаться – и подолгу, и тогда наши отношения становились прежними, как будто они никогда не прерывались.

* * *

Как только мы въехали в еще не оконченный дом – его сразу наполнила жизнь. В первый же год и во все последующие годы к нам приезжало множество народа – родственники, друзья, партийные товарищи. По-прежнему нелегально приезжали из России члены партии с.-р., и жили товарищи после побега из тюрьмы и каторги.

Вместе с нами въехали в новый дом Сухомлины – Анна Марковна, жена маминого старшего брата, и их дети – Василий Васильевич и Ася, ставшая женой А.А. Филипченко. Они часто гостили у нас в разные периоды с начала постройки дома и до самой революции.

Подолгу жил у нас и старший брат В.М. – Владимир Михайлович Чернов. Мы его любили, и он был очень привязан к маме и к нам – детям. Тонкий, образованный ценитель, он хорошо знал русскую и иностранную литературу, был начитан и с легкостью писал стихи по-русски и по-французски. Самой его большой страстью было море. Он часами ходил по пляжу у воды и собирал раковины и редких моллюсков, которых сохранял в банках с формалином. Почти всегда Вадя, Наташа и я сопровождали его, и вместе мы иногда уходили очень далеко. Я помню, как я гордилась однажды, когда нашла крошечную, очень редкую ярко-зеленую раковину и обогатила ею коллекцию дяди. Иногда на летние каникулы к Вл. М. приезжал сын Миша из России, где он учился. Он был уже подростком, но мы всегда с ним дружили, и он рассказывал нам о своей гимназической жизни.

Очень долго, сначала в Феццано, потом в Алассио, у нас жила Зинаида Васильевна Клапина56, одна из тех, кому удалось бежать из сибирской каторги, взявшая на себя преподавание нам русской грамматики. Смуглая, худая до сухости, с горбинкой на носу, она непрерывно курила – единственная в нашем доме. Ни Виктя, ни Вл. М., ни Вася Сухомлин не были курильщиками. Очень горячо принимали у нас Прибылёва57 и его жену – давних друзей нашей семьи и Сухомлиных.

В.М. и мама постоянно поддерживали отношения с иностранными социалистами. Я помню приезды в Алассио Турати58 и адвоката Модильяни59 (родного брата знаменитого художника). Однажды за обедом Модильяни, уже тогда один из лидеров социалистической партии, сказал, что русский борщ кажется ему вполне итальянским блюдом – “итальяниссимо”. В.М. иногда посещал местный кружок социалистов в Алассио. У нас с Наташей было много итальянских подруг и друзей, с которыми мы проводили целые дни и отправлялись на дальние прогулки в горы в сопровождении наших собак.

Однако наш дом всегда оставался русским. Не говоря о людях, приезжавших из России и служивших постоянной связью с нею, о получаемых газетах, книгах и толстых журналах, у нас всегда говорили по-русски. Мама много занималась с нами, и мы вместе читали вслух классиков и новую русскую литературу. Мы были подписаны на детские журналы “Тропинка”, “Галчонок”, “Маяк”. Мама очень рано оценила писателя А.М. Ремизова60, и мы читали и перечитывали “Посолонь” в самом первом издании, и эта книга стала нашей самой любимой. Народный язык и знание русской народной жизни и ее уклада шли от няни. Она рассказывала нам о своем детстве в деревне, вспоминая, как она ходила с подругами в лес за грибами и ягодами, а медведь, совсем близко от них, трещал ветвями, ломая малинник.

Няня, всегда охотно раздаривавшая свои вещи, складывала в свой серебристый, окованный железом сундучок все, что у нее было заветного. Там лежали сувениры – память друзей, многих погибших революционеров, наши детские рубашки, платьица и рисунки, подаренные ей. На самом дне сундука хранилось и родительское благословение – кусок затверделого черного хлеба, завернутый в белоснежную тряпочку.

Как только мы приехали в Италию, еще совсем не зная языка, няня стала понимать простых женщин-итальянок. Она вскоре смогла объясняться с ними и была точно осведомлена о том, сколько у которой детей, у кого болен муж и какая из них недавно овдовела.