Рыцари былого и грядущего. Том II

– Истина в том, что Иса – Сын Аллаха. Господин наш Иса – Он и есть Истина.

– Ну это и вовсе пустяки. Не хватало мне ещё залезать в ваши религиозные дебри.

На это Шах не ответил ни одного слова.

Князев подошёл к карте Афганистана и тупо уставился на неё. Про задержанного он, казалось, забыл, повернувшись к нему спиной. В кабинете повисло молчание. Точнее, два молчания. Одно – доброе, другое – злое. Майор пытался придти в себя. Он не мог понять, почему его душу так легко и беспричинно затопила ненависть к этому милому проповеднику. В голове вдруг застучали странные молоточки: «Он опасен, он опасен, он чрезвычайно опасен. Его надо убить. Убить и всё».

Князев подошёл к окну и с удивлением увидел, что муллы всё ещё стоят во дворе. Совсем с ума сошли. А за спиной у них уже целая толпа. Мрачные злобные лица, чудовищная концентрация ненависти. Эти люди готовы прямо сейчас порвать на части кого угодно. От массовых беспорядков их отделяет только шаг. За один день можно потерять всю провинцию. Потом для её возвращения потребуется крупная войсковая операция. Провинция, конечно, будет возвращена, но при этом погибнут сотни советских солдат. Груз-200 хлынет в Союз. Сотни матерей в рыданьях будут обнимать холодный цинк гробов. Он, майор КГБ Дмитрий Юрьевич Князев, для того и находится здесь, чтобы это предотвратить. И он знает, как это сделать. Надо всего лишь отдать им на растерзание этого чудака. Но он, майор КГБ Дмитрий Юрьевич Князев, не сделает этого. Почему? Ради чего он забудет свой долг? Во имя чего заставит рыдать сотни матерей? Выхода не было. Он вдруг почувствовал безмерную, нечеловеческую усталость.

Отошёл от окна, глянул на Шаха. Тот посмотрел на офицера с искренним сочувствием лучшего друга, способного понять его, как никто другой.

– Видишь там толпу? – с трудом преодолевая неспособность говорить, спросил Князев. – Все они хотят твоей смерти.

– Я знаю, – спокойно и сочувственно ответил Шах.

– Назови мне хоть одну причину, по которой я должен сохранить тебе жизнь?

Шах молчал.

– Не хочешь говорить?

Шах молчал.

Князев вышел во двор к толпе.

– Я допросил этого человека. Он ни в чём не виновен.

Толпа, как по команде, начала бесноваться:

– Убить! Расстрелять! Побить камнями!

К майору подошёл старый мулла и сказал:

– Вы слышите, сэр мошавер? Вариантов нет. Прикажите расстрелять дервиша. Иначе мы не отвечаем за дальнейшее развитие ситуации.

Мулла говорил теперь уже без злобы и без нажима – спокойно и властно. Толпа дала ему такую возможность. Но майор КГБ не может пойти на поводу у религиозных фанатиков. Да ещё так публично, позорно. А иначе – бунт. Толпа наэлектризована до предела. Одно неосторожное слово и ситуация выйдет из-под контроля. Выхода не было.

Выход пришёл вдруг, сразу, как озарение. «Афганизировать конфликт». Вывести советскую сторону из сторон конфликта, превратив его в конфликт между афганцами. Майор уверенно шагнул к толпе:

– Вы – хозяева на этой земле. Власть в Афганистане – народная, значит – афганская. Русские лишь помогают вам, но всё решаете вы сами.

Толпа притихла. Майор продолжил ещё более уверенно:

– Только афганцы имеют право решать, кто прав, а кто виноват. Задержанный будет оправлен в провинциальный комитет Народно-демократической партии Афганистана. Товарищ Набард, верный сын афганского народа, во всём разберётся.

Это решение не особо порадовало толпу, но и возразить им было нечего. Дикие злобные выкрики сменились глухим, но относительно спокойным ворчанием. Толпа утратила внутреннее напряжение. Некоторые стали расходится. Князев вызвал конвой. Шаха вывели из здания ХАДа под дулами автоматов. Это понравилось толпе. Потом конвой вместе с задержанным исчез в недрах БТРа. Машина в свою очередь, тут же исчезла в облаке пыли. Разочарованные фанатики больше не имели причин для возмущения. Сражение было выиграно. Во всяком случае – на сегодня.

***

Секретаря провинциального комитета НДПА Набарда Князев презирал от всей души. Это был отвратительный человек. Он постоянно врал и непрерывно хвастался. Очень любил подарки. За деньги Набард был готов продать всё – не только народную власть, но и родную мать. Человеком он был неумным, но, сделав какую угодно глупость, никогда не признавал себя виновным, ссылаясь на бесчисленные трудности. Набард очень любил власть и постоянно пытался доказать, что все в его провинции должны подчиняться только ему, и всё должно происходить только с его согласия. Набард постоянно искал способы подставить советника ХАДа, ему не нравилась излишняя самостоятельность Князева, а так же то, что майор слишком плохо скрывал своё отвращение к функционеру НДПА. Их взаимная враждебность была почти открытой.

«Ну что ж, – подумал Князев, – самое время протянуть руку дружбы «верному сыну афганского народа». Он хочет всё решать сам? Так вот и пусть решает. Если приговорит дервиша, значит пойдёт на поводу у религиозных фанатиков. Скажем потом, что он снюхался с муллами, а отсюда и до исключения из партии недалеко. Если отпустит – вызовет такой гнев своих, что его и из партии исключать не надо будет. Его просто на части порвут. А откажется принимать решение – потеряет лицо, покажет управленческую беспомощность. Сможет ли он после этого усидеть в своём кресле?».

Кажется, советник интуитивно принял самое лучшее из всех возможных решений. Он не только снял с себя проблему дервиша, но и получил хороший шанс решить проблему Набарда, который очень мешал ему работать. Теперь можно было пару суток спокойно ждать известий о том, каким именно образом проколется местный царёк. Что при этом будет с дервишем? Да какая разница? Он появился ни откуда и исчезнет в никуда. Стоило бы, конечно, получше представлять себе, почему появление этого человека так взволновало местную муллократию, но, честно слово, не до того.

Князев решил тут же забыть про возникшую проблему, как про уже снятую, но сам по себе Шах не шёл у него из головы совершённо независимо от проблемы. Майор вспоминал каждую черточку воистину царственного облика этого человека. Осанка, поворот головы, глаза. А с каким благородным спокойствием он говорил… Очень просто и совершенно без рисовки. При этом в нём чувствовалась большая внутренняя сила. Казалось, Шах был живым воплощением какой-нибудь красивой восточной легенды про халифа, который скрывается под рубищем нищего. Воистину – Шах. Не даром его так прозвали.

Майор вспомнил о том, как странно посмотрел на него дервиш, когда они расстались. В этом взгляде было сочувствие к советскому офицеру и даже нечто большее – казалось, дервиш боялся, что офицер совершит некую роковую ошибку, которая погубит его. Память профессионального разведчика воскресила едва заметное движение руки дервиша – словно предостерегающее. Эта рука как будто готова была подняться, чтобы защитить своего палача.

В сердце майора вернулась невыносимая тревога. Нет, проблему ещё не удалось снять. Самое главное, а, может быть, самое страшное – впереди. И проблема вовсе не в том, чтобы разрулить противоречия с муллократией и свалить Набарда. Всё это – уж как-нибудь. Теми или иными средствами, с большими или меньшими потерями, он обязательно вырулит. Но Князев окончательно понял – эту проблему нельзя решать любой ценой. Всё дело в Шахе. Кажется, впервые в жизни Дмитрий встретил человека. Его нельзя потерять. Сохранить этого человека – вот что самое главное, но, видимо, теперь это уже невозможно. А нельзя же до бесконечности жертвовать хорошими и ни в чём не виноватыми людьми для того лишь, чтобы угодить всяким подонкам. Все эти муллы, все эти набарды – это же просто дерьмо. Все они вместе взятые не стоят одного Шаха. И он отдал им его на растерзание. Господи, до чего же это мерзко…

Но он – офицер КГБ. Он служит Отечеству. Его личные чувства, его симпатии и антипатии не имеют значения. Он сделает всё для того, чтобы сохранить в провинции стабильность, и если для этого потребуется собственноручно отрезать головы десяти таким дервишам – он сделает это.

***

Вечерами после службы рядом с Клавой всегда было очень хорошо, спокойно, мирно. Что бы он тут делал без неё? Нервы бы не выдержали. А рядом с женой он всегда успокаивался, восстанавливался. Они очень мало говорили, потому что не хотелось обсуждать местную жизнь, а про Россию вспоминать – только душу себе травить. Они просто были вместе.

Но сегодня Дмитрий не мог успокоится. Никогда не обсуждавший с женой свою работу, сегодня он не выдержал:

– Клава, ты вроде разбиралась со всеми этими исламскими течениями и направлениями. Что значит «Иса – Сын Аллаха»?

Жена растерянно задумалась.

– Боюсь, что это ничего не значит. Такой постановки вопроса просто не может быть. Нет ни одного суфийского братства или ордена дервишей, кто исповедовал бы такой символ веры. А кто это сказал?

– Дервиш один. Или даже не знаю, кто он такой. Религиозный проповедник. Муллократия на него сильно окрысилась.

– Ещё бы им не крыситься. Эта формула – исламская по форме и христианская по содержанию. Уникальный феномен. До такого, кажется, никто до сих пор не додумался. Для муллократии это очень опасно.

– Ну-ка поясни.

– Ты знаешь, что мусульмане чтут и уважают «пророка Ису», как они называют Иисуса Христа. Чтут, но не считают его Сыном Божьим, в отличие от христиан. И мусульмане, и христиане чтут единого Бога, но суть христианства в исповедании Христа Сыном Божиим. Значит, тот кто сказал: «Иса – Сын Аллаха» – уже христианин.

– А не мог этот «кто-то» просто принять христианство?

– Ну это уж ты у него спроси. Этот человек – большой хитрец. Он придумал облачить христианство в исламские одежды. А ведь одежды-то и не исламские, а просто восточные. Простой мусульманин этой разницы вообще не воспримет. Для него ислам – традиция предков. Верность предкам для него и означает верность исламу. А тут получается, что мусульманин может фактически принять христианство, не отрекаясь от национальных традиций. Это очень сильно угрожает власти исламского духовенства.

– Значит, этот дервиш обманывает мусульман?

– Не обязательно. Он, может быть, хочет психологически облегчить переход из ислама в христианство. Интересно было бы поговорить с ним.

– Вряд ли придётся. Ладно. Спасибо.

Клавдия Ивановна знала, что если муж закончил разговор – не надо пытаться его продолжить. Дмитрий долго молчал. Потом вдруг неожиданно посмотрел жене в глаза и спросил:

– Клава, ты веришь в Бога?

– Да, – тихо, но твёрдо сказала она.

Дмитрий молча кивнул.

***

Они никогда не говорили об этом. Увлечение жены религиоведением Дмитрий воспринимал спокойно и уважительно, усматривая в нём интерес чисто исследовательский, в чём не сильно ошибался. Впрочем, потом он заметил, что Клава повесила у них в спальне маленькую иконку Богородицы. Очень маленькую и на самом незаметном месте. «Ну ладно, – подумал Дмитрий, – плохого-то ничего в этом нет. Если ей так хочется». Пару раз он видел, как Клава украдкой крестится на эту иконку, потом случайно наткнулся на просфорки в старой сахарнице, так же не придав этому почти никакого значения.

Дмитрий думал, что ему всё понятно. Служба у него суровая, жестокая, жене он, к сожалению, уделяет очень мало времени, а она переживает за него, зная, что муж постоянно рискует жизнью. Он очень любил жену, чувствовал свою вину перед ней. Но как он мог её успокоить? Сказать: «Не волнуйся, не переживай»? Это было бы как-то фальшиво и нечестно. И если Клава сама нашла психологический выход, если ей становится легче, когда она перекрестится на икону, если это её успокаивает – так это очень даже хорошо. Он вообще не задумывался о том, верит ли она в Бога, считая религию чем-то вроде психотерапии, то есть, не отрицая её пользы для некоторых людей в определённых ситуациях. А то, что образованный человек может верить в старика, который сидит на облаке и управляет людскими делами – этого он не допускал.

Себя Князев считал атеистом, хотя никогда не был воинствующим безбожником. Верующие казались ему людьми довольно жалкими и беспомощными, то есть никому не способными угрожать, а значит и обижать их, тем более – преследовать, он полагал делом низким и недостойным. Он – офицер ПГУ4 – элита КГБ, никогда не имел отношения к «пятой линии»5 и вообще не любил «пятёрку», полагая её оплотом непрофессионализма в недрах госбезопасности.

И вдруг оказывается – его жена верит в Бога. Это было очень странно. Впрочем, тут не было ничего страшного, пугающего. В конце концов у них – свобода вероисповедания, гарантированная каждому гражданину. Советская Конституция – не пустой звук. Конечно, жене офицера КГБ не пристало… Но ведь у Клавы достаточно такта, чтобы не афишировать свою веру. Значит, это её личное дело. Клава – добрая, ласковая, отзывчивая. Она не может прилепиться душой ни к чему плохому. Неприятно только – верующие, они все какие-то убогие, как будто недоделанные. Но ведь она – не такая. Клава – самая смелая женщина на свете. В Афган к нему приехала. Сколько раз вместе под пулями были. Жёны декабристов по сравнению с ней ничего особенного для своих мужей не сделали. В Сибири они не знали, что такое ракетные обстрелы. «Господи, как я люблю её!» – подумал Князев. Он и не заметил, что обратился к Богу.

***

Поутру майор решил ещё раз зайти к Сашке, судьбу которого так и не решил до сих пор. Хотел просто по-человечески поговорить с пацаном. Странно, но теперь он уже не испытывал ненависти к предателю. Мысли о Клаве, о Шахе, о Сашке как-то причудливо переплетались в его голове. Клаву он очень любил, Шах произвёл на него очень сильное впечатление, а Сашка… Ведь не плохой вроде бы парень. В нём совершенно не чувствовалось внутренней гнили, которая всегда свойственна предателям. И все они верили в Бога. По-разному, наверное, верили, но ни один из них не был похож на жалкое плаксивое существо, каковыми Князев всегда представлял себе верующих. Что-то тут было не так. Все они знают что-то совершенно недоступное его пониманию.

Сашка, как и в первую их встречу, сидел на полу вполоборота к вошедшему. Он так же не повернул к нему головы и вообще никак не отреагировал на появление майора. Князев несколько секунд молча смотрел на него, а потом сказал:

– Встань, – не скомандовал, не приказал, а скорее предложил.

Парень встал так же как и в прошлый раз – не промедлив, но и не поторопившись. Теперь его руки не были связаны.

– Саша, давай поговорим, как мужик с мужиком. Наш разговор не будет иметь для тебя никаких негативных последствий. Объясни мне, по возможности коротко и чётко, зачем ты всё-таки переметнулся к ним? Что такое есть у них, чего нет у нас?

Солдат посмотрел майору в глаза немного насмешливо и надменно, но вместе с тем – заинтересованно. Он уже настроил себя на очередную порцию оскорблений, но голос офицера прозвучал неожиданно по-человечески. Сашка молчал, но теперь было уже очевидно, что он не отказывается говорить, а просто думает, как бы это попонятнее объяснить тупому и ограниченному солдафону некоторые прописные истины. Потом он заговорил, размеренно и немного нравоучительно:

– Вы сражаетесь ни за что. Убиваете людей сами не знаете зачем. А мы сражаемся во славу Аллаха, Господа Миров. Всё что вы делаете – бессмыслица. Нормальный человек не может выносить бессмыслицы. А мы сражаемся во имя высшего смысла. Нам умирать легче, чем вам жить.

В душе у Князева вновь стало закипать раздражение, но он сдержался – сам же вызвал парня на откровенность – и заговорил спокойно:

– Мы сражаемся за Родину. Солдатам много знать не положено, но правда в том, что мы защищаем южные рубежи нашей страны. Если бы нас здесь не было, здесь были бы американцы, а потом они попёрли бы на Союз.

– Русские, американцы, афганцы… Какая разница? Бог не создавал разных народов, люди сами потом разделились. Наша Родина – рай, который приготовил Аллах для своих воинов. А вы несёте с собой безбожие. По всему миру несёте его. Вы отравили своим ядом уже полмира. Вас надо остановить.

Князев опешил и растерялся. Он никогда раньше не думал о таких вещах, это были совершенно чуждые ему понятия. Он думал, что всё просто: есть Родина, есть долг. Каждый честный офицер должен выполнять свой долг перед Родиной. В этом и есть высший смысл службы. У него не укладывалось в голове, что религия, ничем не отличавшаяся в его представлении от психотерапии, может быть каким-то «высшим смыслом». Не успокоительной таблеткой, а чем-то вроде Родины, чем-то таким, за что отдают жизнь. Князев растерянно смотрел на Сашку и понимал, что для него всё это так и есть, очень уж искренне говорил пацан. Майору потребовалось немалое усилие воли, чтобы продолжить разговор:

– Ну хорошо, ты стал верить в Бога. Так и верил бы на здоровье. Сейчас в Союзе за это никого не преследуют. Отслужил бы по-нормальному, вернулся бы на Родину, ходил бы в церковь. У нас же вера своя, русская.

– Вместе с бабками иконы слюнявить? – Сашка презрительно усмехнулся. – Противно. Только здесь я увидел настоящую, живую веру. Ислам – сильный, мужественный. Мусульмане – настоящие мужчины.

– Ты нашу веру не трогай, не погань, – Князев неожиданно для самого себя вступился за христианство. – Ты ещё многого не понимаешь.

– Это вы не понимаете, потому что вы не верите. Но Аллах заставит вас поверить, – последние слова Сашка произнёс уже совершенно без мальчишеской назидательности, упругим шёпотом, при этом он напряжённо смотрел в глаза майору, как будто хотел поджечь его душу.

***

Князеву было хреново. Про Сашку он старался думать коротко: «Щенок». Он гнал от себя мысли о том, что этот «щенок» в чём-то, может быть, и прав. Мысли эти приходилось гнать с постоянным усилием, потому что они непрерывно лезли в голову. От этого и было хреново.

Ещё хуже стало, когда он узнал, что история с Шахом не закончилась. Набард вернул ему Шаха и прислал письмо: «Благодарю вас, товарищ Князев, за оказанное мне доверие. Все вопросы мы с вами должны решать сообща, я всегда так считал. Пусть этот случай станет хорошим началом наших совместных, согласованных действий. Забудем все недоразумения, которые между нами были. Думаю, мы ещё станем друзьями.

Дервиша мы хорошенько допросили. По нашей части за ним вины нет. Он не агитировал против народной власти и наших советских друзей. Мы могли бы пристрелить эту собаку, просто чтобы больше не возиться с ним. Как говорил товарищ Сталин: «Нет человека – нет проблемы». Но некоторые косвенные данные позволяют предположить, что он, возможно, связан с иностранными спецслужбами или подрывными организациями. А это уже ваша компетенция, уважаемый товарищ Князев. Мы понимаем, что не должны вмешиваться в дела спецслужб. Надеюсь, что смог быть вам полезен. С революционным приветом, секретарь Набард».

«Из рук выскользнул, мерзавец, – подумал Князев, брезгливо отбросив письмо. – Раскусил мою хитрость и не позволил впутать себя в неприятную историю? Так и есть, но тут ещё что-то. В самом тоне письма. Похоже, что Набард искренне надеется на его дружбу. Набард почувствовал в нём своего. Это было самым отвратительным. Даже обидным. А что? Выжму из Шаха всё что можно, шлёпну его, завяжу дружбу с Набардом. Стану такой же мразью, как он. И будем мы жить-поживать, да дерьма наживать».

Майор велел позвать дерваша. Тот зашёл в кабинет осторожной нетвёрдой походкой. Правый глаз Шаха заплыл, всё лицо было а ссадинах. В волосах – запёкшаяся кровь. Похоже, он едва стоял на ногах. Князев отпустил конвой и предложил Шаху присесть. Тот не отказался.

– Тебя били?

– Набард приказал бичевать меня.

– Тебе трудно говорить?

– Жить вообще нелегко. Я могу говорить.

– К какой оппозиционной группировке ты принадлежишь? Исламская партия Афганистана? Национальный фронт исламской революции?

– Я не принадлежу к оппозиционным партиям.

– Скажи прямо, кто ты?

– Дервиш. Проповедник.

– Твои религиозные убеждения не свойственны ни одному из орденов дервишей.

– Наш орден мало известен.

– Почему Набард обвиняет тебя в связях с иностранными организациями?

– Я из Персии. Я не скрывал этого.

– Кто и с какой целью послал тебя в Афганистан?

– Меня послал Всевышний. А про свою цель я уже говорил – свидетельствовать об Истине.

– Помню, помню… «Иса – Сын Аллаха». Значит, ты тайный христианин?

– Почему «тайный», если я проповедую открыто?

– И никаких политических целей твоя проповедь не преследовала?

– Нет. Я далёк от политики.

Странный это был допрос. Казалось бы – всё обычно, по-деловому. Князев спрашивал о том, о чём на его месте спрашивал бы любой следователь. Но в его вопросах чувствовалась такая безмерная усталость, как будто ответы были ему совершенно неинтересны. Хотя в этой усталости чуткий слух уловил бы что-то очень тёплое, человечное. Шах отвечал предельно точно и максимально коротко. Так отвечают профессионалы спецслужб – ни одного лишнего слова, ни шага в сторону, никакой суеты. И всё-таки всем своим нутром опытного разведчика Князев чувствовал, что Шах – не из мира спецслужб. Он не боится проколоться, не подбирает слова. Он не играет роль. Князев понял, что на другие вопросы Шах готов отвечать весьма подробно и развёрнуто, он совершенно открыт и готов на любую степень откровенности, но на те вопросы, которые задавал ему Князев, дервишу скучно было отвечать, они, по его суждению, не требовали большей степени подробности. Это был действительно очень странный допрос. Офицер ничего не пытался выудить, задержанный ничего не пытался скрыть.

Допрос можно было заканчивать. Князеву очень хотелось поговорить с Шахом, но он не знал, как. Ситуация не очень-то располагала к дружеской беседе. А может и не надо ничего говорить? Князев почувствовал, что рядом с Шахом ему хорошо. Мирно, спокойно. Когда он ещё испытывал это чувство? Да только вечерами, с женой, когда они просто сидели рядом и молчали.

– Шах, скажи, почему муллы так ненавидят тебя, почему они добиваются твоей смерти?

– Они не любят Истину. Их интересует только власть.

– Но ведь ты же не пытался выгнать их из мечети и встать на их место?

– Не пытался. Я разговаривал с людьми, со всеми, кто готов был меня слушать. Я говорил им, что Аллах любит их, и они тоже должны любить Аллаха.

– У меня жена верит в Бога. Кого она должна любить больше – мужа или Бога?

– Это одно и тоже.

– Как это?

– Ответ в твоём сердце. Я чувствую, что твоё сердце уже распахнуто и готово принять Бога. Тебе надо только позвать Его.

– А ты знаешь, что я имею власть расстрелять тебя? – Князев сказал это с какой-то совершенно неуместной печальной задумчивостью.

– Ты не имеешь надо мной никакой власти, – Шах сказал это так же задумчиво и печально.

– Значит, ты не боишься смерти?

– Боюсь, – неожиданно быстро сказал Шах и виновато улыбнулся. – Не думал, что будет так страшно. Но я справлюсь с этим.

Князев удивлённо посмотрел на Шаха. Он не ждал такого ответа. Ему вдруг больше всего на свете захотелось обнять этого странного дервиша.

– Я постараюсь найти возможность отпустить тебя. Только сразу уходи в свою Персию.

– Ты забудешь свой долг, господин офицер? Ты так легко погубишь свою карьеру?

Князев не ответил. Помолчав, спросил:

– Спина болит?

– Горит огнём.

– Сейчас я отправлю тебя на гауптвахту. Сразу же пришлю врача, он твоей спине поможет. Там у меня один солдат сидит. Ты поговори с ним, Шах. Он ислам принял. Кто-то из нас очень сильно запутался. Или он. Или ты. Или я.

***

Князев ещё не принял решение. Он очень хотел отпустить дервиша, но не был уверен, что сделает это. Ему наплевать было на карьеру, после Афганистана майор, уже выслуживший пенсию (год за три), решил выйти в отставку. Тут речь шла о вещах куда более значимых. Надо было совершить поступок, противоречащий всем его представлениям о жизни, в известном смысле уничтожить себя самого. Если бы неделю назад некий офицер сказал ему, что он готов отпустить задержанного, рискуя при этом жизнями советских солдат, Князев, не думая, арестовал бы этого офицера, не усомнившись, что он предатель. А сейчас он сам готов стать предателем? Князев взмолился: «Господи, помоги мне найти выход!».

Во дворе ХАДа опять собралась вся местная муллократия при поддержке перевозбуждённых фанатиков, кричавших: «Убить нечестивца!». Эти выкрики были пока довольно редкими, фанатики словно не требовали ничего, просто не позволяли забыть, зачем собрались.

Князев обратился к толпе: «Я допросил этого человека и не нашёл в нём никакой вины». Толпа угрожающе загудела, он попытался перекричать этот гул: «Товарищ Набард так же не обнаружил в нём никакой вины». Толпа дико заревела, слов уже было не разобрать, но перекошенные ненавистью лица убедительно давали понять, что эти люди способны на всё.