Психология женского насилия. Преступление против тела

Эллисон стало легче рассматривать своего сына Люка как отдельного человека, что помогло ей психологически отвлечься от переживаний о дочери. Для Эллисон казалось возможным дифференцировать себя и Люка, вероятно, потому, что рождение его на свет и процесс его воспитания не пробуждали в ней каких-либо чувств и воспоминаний о ее собственных отношениях с матерью и сестрой, воспринимавшихся как властные фигуры. Люку дозволялась определенная степень индивидуации, хотя я постоянно держала в голове мысль о том, что, возможно, Эллисон сексуально провоцировала и запутывала своего сына, даже если фактически она не привлекала его к инцестуозной связи. Эллисон говорила о Люке с точки зрения его способности заботиться о ней и защищать ее, что отражало ее полностью искаженное представление о границах и указывало на глубину ее собственной зависимости и эгоцентризма.

Примечательно, что специалисты органов опеки не рассматривали возможные риски проживания с матерью для Люка, несмотря на его нарушенное и сексуально окрашенное поведение в школе и некоторые признаки того, что он, возможно, был вовлечен в сексуальное насилие над Дженнифер. Опеке казалось немыслимым, чтобы мальчик (впоследствии подросток) подвергался риску сексуального насилия со стороны своей матери, хотя его сестра и высказывала явные обвинения в серьезном сексуальном, физическом и моральном насилии.

Хотя уголовное дело по заявлениям о сексуальном насилии и злоупотреблениях не было открыто, судья по гражданским вопросам, который вел дело Дженнифер, сделал на основании изученных фактов вывод, что Эллисон совершила в отношении своей дочери сексуальное насилие. Частично это было основано на свидетельствах нескольких специалистов по защите детей, которые наблюдали Дженнифер, а также на основании свидетельства судебного клинического психолога, который производил оценку состояния Эллисон и подготовил отчет для суда. Судья определил, что Эллисон была женщиной, представлявшей опасность для детей, находящихся на ее попечении, поскольку мало заботилась об их эмоциональном и физическом благополучии, а также он описывал сексуальное насилие, совершенное Эллисон, и ее отказ от Дженнифер как проявление «бессердечного пренебрежения ее интересами».

Эллисон присутствовала на трех диагностических встречах, предложенных ей, но отклонила возможность получать психологическую поддержку из-за моих связей с судебными службами, заявив, что она не преступница, а просто подавлена, поскольку «потеряла» двоих детей, а также потому, что в детстве она была жертвой сексуального насилия со стороны своей сестры. Она чувствовала себя «обвиняемой» и что «все против нее». Тот факт, что, встречи со мной подразумевали исследование ее отношений с Дженнифер, сексуальных аспектов ее материнства, ее глубокой идентификации со своей дочерью и трудности в установлении четких границ между детьми и взрослыми, воспринимался Эллисон очень настороженно и с испугом. Она жаловалась, что «на самом деле я ее не слушала» и что она чувствовала себя совершенно изолированной и беспомощной. Она непреклонно отказывалась признавать ту ненависть, которую испытывала к своей дочери, а также ту враждебность, с которой с ней обращалась. В конечном счете Эллисон была лишена права опеки над дочерью, которая стала предметом заботы службы опеки и была передана на удочерение. Вновь столкнувшись с лишением права опеки, что заставляло ее чувствовать ярость, ощущение, будто ее ограбили, Эллисон больше не продвигалась вперед в признании своих собственных сексуальных нарушений и склонности к насильственному поведению.

Интенсивные чувства, возникавшие у меня в результате контрпереноса, затрудняли сохранение терапевтически нейтральной позиции по отношению к Эллисон из-за глубины ее отрицания и жестокости по отношению к дочери. Я понимала, что жестокость была ей нужна, чтобы справиться с ее собственными разрушительными импульсами, направленными на саму себя и на ее неспособную защитить мать. Я задавалась вопросом, могла ли Эллисон лгать компульсивно по поводу каких-то, возможно, незначительных вопросов, чтобы создать отдельное чувство собственной идентичности и убедить себя, что у нее есть внутреннее личное пространство, в которое другие не могут так легко войти? С помощью лжи о довольно обыденных событиях и фактах она могла создать дистанцию между собой и другими и сохранить чувство обособленности, поскольку границы ее личной идентичности были настолько хрупкими, что ей нужно было защищаться от любого, кто что-либо о ней знал или становился слишком близким. Несмотря на то, что я понимала ее страх, меня не покидало ощущение, что Эллисон меня обманывает или вводит в заблуждение многими своими противоречивыми повествованиями. Порой я чувствовала себя по отношению к ней преследователем, желая бросить ей вызов в отношении всех высказываемых ею несоответствий. Когда я спрашивала Эллисон о расхождениях в ее заявлениях, я сталкивалась с враждебным отрицанием любых подобных несоответствий и вместо ответа выслушивала обвинения в том, что я «не слушаю» и «перевираю слова». Это привело меня к внутреннему конфликту, и я обнаружила, что начала подвергать сомнению мое личное понимание концепции интервью и точность своих записей. Я оказалась в роли ненадежного свидетеля, в позиции, подтолкнувшей меня к пониманию опыта Эллисон в обмане и насилии.

Человек, который слушал и пытался понять опыт Эллисон, становился в ее глазах преследующим и ненадежным, т. е. таким же, какой Эллисон воспринимала свою мать – не защищающей, пренебрегающей фигурой, позволявшей одновременно совершаться сексуальному насилию и осуществлявшей в отношении Эллисон физическое насилие. Казалось, будто она отразила в этом опыт своего детства, когда она ощущала, что ей кругом лгут и что ее восприятие было неверным, будто она была сумасшедшей.

Кроме того, Эллисон была в ярости из-за того, что ее собственная жертвенность не замечалась, – она идентифицировала себя как жертву, а не преступницу, и чувствовала смятение и отчаяние, когда ее роль насильника все-таки исследовали. Она не могла удержать оба этих аспекта в своей голове и считала невыносимыми мои попытки помочь ей это сделать.

Интенсивность моих чувств контрпереноса, по-видимому, относилась к жестокости импульсов Эллисон, направленных в свой адрес, что выражалось в ее сексуальном насилии в отношении дочери. Через сексуальное насилие над Дженнифер Эллисон бессознательно воссоздавала свой опыт, атакуя тело маленькой девочки так, как это происходило с ее собственным телом когда-то. Когда я осмыслила весь опыт унижения и насилия Эллисон, я получила возможность проникнуться состраданием к девочке, которой она была когда-то, и к женщине, которой она стала. Она совершила серьезную попытку самоубийства во время заключительного слушания по делу Дженнифер, которую она мотивировала чувством вины за то, что она поместила ребенка под опеку в приемную семью. В воображении Эллисон Дженнифер была на ее стороне, а также она являлась хранилищем ее ненависти к себе и целью ее разрушительных импульсов. Сексуальный садизм, который она направляла на Дженнифер, также представлял собой своеобразную форму психического убийства:

Сексуальное насилие в отношении детей является не чем иным, как символической формой убийства, поскольку единственный способ убить кого-то в психическом смысле, а не буквально отнять его жизнь, заключается в том, чтобы проникнуть в тело через его отверстия.

(Kirsta, 1994, p. 289)

Отказавшись от терапии, Эллисон избавилась и от меня. Она могла доверять мне только в той мере, в которой я могла ее подпитывать и сочувственно относиться к ней как к жертве сексуального насилия, совершенного женщиной, а также как к жертве физического и эмоционального насилия со стороны ее матери и отчима.

Она не могла вынести меня, поскольку я высказывала мысль о том, что она также была и агрессором, насильником детей. Ее несчастье и отчаяние казались неподдельными, а оборонительная позиция, похоже, была связана с ее стыдом и глубоким чувством собственной никчемности. Тот факт, что я знала о заявлениях, сделанных Дженнифер и подтвержденных Люком, означали в ее глазах, что я в конечном счете тоже стану отвергать и осуждать ее. Она также осталась без «контейнера», в который могла бы «сливать» свои токсичные чувства, а без него столкнулась лицом к лицу со своей собственной агрессией и отчаянием.

Эллисон защищалась от невыносимой душевной боли, отделив свои агрессивные импульсы и спроецировав их на дочь посредством сексуального манипулирования ею. Оказалось, что она состоит в эмоционально, если не сексуально перегруженных отношениях со своим сыном, которого она охарактеризовала как «мужчину всей ее жизни». Эллисон показала очень скромную способность распознавать свою собственную агрессию, спроецированную на других людей, которую она замечала, только когда та уже «отражалась обратно» на нее, и поэтому Эллисон обитала в параноидальном мире, где ее неоднократно отвергали, унижали и в конечном счете покидали. Сексуальное насилие над Дженнифер временно давало Эллисон возможность избежать депрессии и страха, без такой возможности она чувствовала отчаяние.

Истоки гнева Эллисон, судя по всему, лежали в опыте младенчества и детства, который оставил ее с чувством ужасающей ненависти к себе и концентрированной инфантильной ярости по отношению к ее собственной обделяющей, незащищающей, жестокой матери, а также к сексуально эксплуатирующей сестре. В детстве Эллисон не получила опыта интеграции своих недопустимых агрессивных чувств и так и не смогла развить какое-либо безопасное хранилище для них ни внутри, ни снаружи. Для Эллисон ее мать была безжизненным, жестоким объектом, неспособным ответить на ее потребности или ее попытки взаимодействия. Став сексуальным агрессором в отношении своей собственной дочери, Эллисон смогла избавиться от огромного чувства бесполезности и опасности нападения, которые она испытала, спроецировав их. Она интернализировала образы своих сестер, а также своей матери как агрессоров и идентифицировалась с ними, что позволило ей воссоздать насильственную динамику со своим собственным ребенком женского пола.

Заключение

Данные о перверсии материнства отражают подавляющее чувство бессилия, низкую самооценку и создают описанные выше трудности, с которыми сталкивается женщина во время беременности и материнства. Материнство может стать способом получения компенсации и площадкой для реализации возмездия, сферой влияния, власти и контроля. «Женское сексуальное насилие, особенно материнский инцест, представляет собой наиболее трагически гротескное неправильное использование подобной власти и злоупотребление ею» (Kirsta, 1994, p. 295).

В этих преступлениях происходит повторное отыгрывание матерями своих ранних травм, в ходе которого они идентифицируют себя как с ребенком, жертвой, так и с агрессором. Используемые при этом защиты, такие как отрицание, обесценивание и эмоциональная отстраненность от ребенка, позволяют таким матерям освободиться на время от душевной боли, возникающей, когда они вспоминают свои личные истории насилия.

Они отыгрывают вовне, через тела своих детей те личные переживания, которые слишком тяжело осмыслить. То, что не укладывается в голове, проявляется через сексуальное насилие.

Помимо того что клиницисты становятся более восприимчивыми к возможности сексуального насилия со стороны матери в случаях защиты детей, они обязаны выявлять и классифицировать совершенные типы сексуального насилия и повышать осведомленность о факторах риска, присущих женщинам, которые могут оказаться предрасположенными к сексуальному насилию над детьми. Кроме того, необходимо разработать методы проведения оценки состояния женщин-преступниц и программы терапии для них. Это направление в настоящее время привлекает определенное внимание. Так, Беккетт с коллегами провели исследование по изменению оценочных критериев для женщин-преступниц и установлению соответствующих норм для этой части популяции. Они получили интересные результаты, которые указывают на то, что схожие виды понятийных искажений в отношении к детям могут быть выявлены среди преступников как мужского, так и женского пола (Beckett, 2007). Это развивающаяся область исследований, результаты которых будут чрезвычайно важны с точки зрения предоставления данных для опирающейся на доказательную базу практики – как применительно к адекватным системам оценки защиты детей, так и к не закрытой еще потребности в терапии женщин, совершивших сексуальные преступления.

Опубликован важный новый раздел исследований, посвященных женскому сексуальному насилию, связанный с результатами проведенных в США трех исследований, касающихся женщин, совершивших правонарушения сексуального характера (Davin et al., 1999). Приведенные литературные источники представляют собой серьезную попытку начать выявлять, исследовать и «исцелять» эту проблему. Критически важно, что данная проблема определена, и уже предпринимаются попытки разработать терапевтические программы, эффективность которых можно будет оценить.

Хотя и утверждается, что существуют как присущие личностям самих женщин, так и культурно обусловленные факторы, которые могут отвратить женщин от совершения сексуального насилия в отношении детей, – такие, как тенденция не сексуализировать отношения в той степени, в которой это делают мужчины, предпочтение более сильных сексуальных партнеров, создание более прочной привязанности с детьми и нежелание инициировать сексуальные контакты, все же вполне очевидно, что все эти факторы могут не действовать в случае с женщинами, имеющими серьезный личный опыт насилия в их собственных семьях в детстве, а также под влиянием текущих стрессовых факторов (Finkelhor, 1984). Чтобы справиться с травмой, нанесенной насилием, женщины формируют определенные патологические защиты, которые делают возможным, и даже вероятным, совершение ими сексуального насилия в отношении детей. Более того, их собственный опыт столкновения с обращенным в их адрес сексуализированным поведением членов их семей, вероятно, сделал этих женщин нечувствительными к потенциально травмирующим последствиям сексуального насилия над другими, что искажает их понимание поведения детей, а также важность наличия четких границ между детьми и взрослыми. Опыт воспитания безразличной или злоупотребляющей своим ребенком матери создает первертный механизм насильственного поведения, который эти женщины впоследствии воплощают в жизнь в отношении как своих собственных, так и чужих детей.

Дальнейшие исследования женского сексуального насилия в отношении детей должны основываться на комплексной модели анализа и тонком понимании сложной природы проблемы. Для хорошей клинической практики крайне важно, чтобы клиницистам, работающим в этой сложнейшей области, предоставлялась возможность обратиться к корректному и деликатному супервизору, поскольку они, вероятно, испытывают сильнейшие негативные чувства, обусловленные контрпереносом по отношению к женщинам, совершившим преступления сексуального характера. Для понимания таких преступниц требуются способность отбросить стереотипы о «материнских инстинктах» и умение услышать ту историю, которую преступница рассказывает о свой собственной матери; это позволит клиницистам получить четкую картину развития психопатологии, почувствовать себя менее шокированными поведением первертных матерей и быть менее карающими по отношению к ним, что позволит более эффективно решать важную задачу защиты детей.

Глава 3. Материнское физическое насилие

Некая молодая одинокая мать держит на руках своего ребенка. Он кричит. Чувствуя свое отчаянное положение, она понимает, что нет никого, кто поддержал бы ее, чтобы она почувствовала себя хоть немного лучше. Ребенок невольно стал источником ее старой боли, которая вновь проснулась. Ей нужно прекратить эту боль. Эта боль воплощена в ее кричащем младенце, но она больше не чувствует, что это ее ребенок – это сама мать очутилась вновь в кошмаре своего собственного детства. Ребенок стал ее мучителем, тем, кто причиняет боль, чьи потребности, выражаемые криком, заставляют молодую женщину чувствовать себя никчемной и плохой. Она больше неспособна видеть своего ребенка, поскольку он стал «чудовищем», которым она сама когда-то была и которое нужно контролировать, бить, чтобы все пришло в норму. Она становится своей собственной матерью, своим собственным пугающим родителем, с которым она идентифицируется, как и очень многие другие жертвы. В этой душераздирающей боли женщина наносит ряд сильнейших ударов, разбивая ребенку голову, пока плач не прекращается. В возникшей вслед за этим тишине мать однажды может обнаружить, что стала убийцей собственного ребенка… Ребенок, которого она хотела любить, кажется мертвым. В этот момент разум приходит ей на помощь. Она «забывает». Она «вытесняет» из памяти свое прошлое, а также воспоминания о том, что она только что сделала со своей маленькой девочкой, ребенком, которого она, вероятно, хотела любить и защищать. Может быть, в этот раз и, возможно, в следующий ребенок именно этой женщины сумеет пережить ее разрушительную атаку.

(De Zulueta, 1993, p. 4–5)

Отрицать женское насилие – значит отрицать субъектность женщины. В приведенном выше отрывке Де Зулуета описывает, как реактивация травматических воспоминаний может привести к насилию в отношении младенца, а диссоциация как психологическая защита от боли может защитить мать, совершившую этот акт насилия, от полного признания ее действий. Этот отрывок иллюстрирует природу реактивированной боли и демонстрирует, как матери, которыми пренебрегали или в отношении которых совершали насилие, могут воссоздавать деструктивные модели поведения со своими детьми.

Контекст, в котором это происходит, – это случай, когда мать молода и одинока. Де Зулуета имеет в виду социальную ситуацию изолированности и возможные экономические трудности. Хотя я целенаправленно не изучаю социальные факторы, влияющие на возникновение материнской депрессии и проявлений физического насилия в отношении детей, в данной главе их влияние я все же учитываю. Социальная среда явно играет значительную роль в формировании чувства отчаяния и «покинутости» у матерей, что ведет к появлению физического насилия и пренебрежения по отношению к детям с их стороны.

Существует огромное количество серьезной литературы и эмпирических исследований, посвященных изучению социальных факторов развития депрессии (например: Brown, Harris, 1978; Brown et al., 1996; Harris, Brown, 1996). Также подробно изучалась передача модели пренебрежения между поколениями, которая усиливает взаимосвязь между ранним опытом нарушенной привязанности и дальнейшей склонностью к депрессии (например: Harris, Bifulco, 1991; Bifulco, Moran, 1998). Несмотря на то что я обращаю внимание на социальный контекст материнской депрессии и физического насилия в отношении детей, мой основной интерес в этой главе обращен на внутренний мир матери, совершающей насилие, я изучаю динамику материнского физического насилия. Разумеется, эмоциональное насилие и пренебрежение детьми могут быть переплетены с насилием физическим. В настоящей главе я сосредоточиваю свое внимание на реальных фактах насилия, исходя из предположения о том, что такое насилие часто отражает эмоционально нарушенное и жестокое отношение к ребенку, который становится сосудом для непереносимых чувств своего родителя.

Я привожу пример случая материнского насилия над младенцем, совершенного находящейся в депрессии и изоляции молодой матерью, дополняя приведенное Де Зулуета описание материнского насилия. Также я рассматриваю еще два примера крайних проявлений физического насилия, один из которых представляет собой случай из клинической практики, а второй – известный случай восьмилетней Виктории Климби, чья смерть от рук ее собственной двоюродной бабушки и ее сожителя послужила причиной пересмотра всей системы защиты детей и соответствующего законодательства в Великобритании. Обсуждение этого случая раскрывает некоторые аспекты проблемы, связанные с отрицанием насилия, совершаемого женщинами.

В главе 2 мною был рассмотрен характер сексуального насилия, совершаемого матерями. В настоящей главе я фокусируюсь на насилии посредством прямой физической жестокости, проявляющейся в виде встряхиваний, толчков, ударов кулаком или ногой, выкручиванием рук, избиения средствами самозащиты либо иными предметами, нанесения ожогов. Физическое насилие, которое совершают матери в отношении своих детей, может оказаться публично известным, в частности, в тех случаях, когда социальные службы инициируют формальные судебные разбирательства. Физическое насилие часто скрыто от взглядов окружающих, поскольку происходит за закрытыми дверями. Как и в случае сексуального насилия, жертвы могут быть слишком напуганы или же испытывать слишком сильное чувство стыда, чтобы позволить кому-либо узнать о произошедшем с ними физическом насилии. Также они могут воспринимать физическое насилие и жестокость как нечто нормальное или даже считать, что они заслужили подобное грубое обращение с ними. То, что детей подвергают насилию, часто создает у них состояние неопределенности и конфликта в отношении своего родителя или фигуры, его замещающей, которым ребенок обычно остается верен.

Характер физического насилия в значительной степени варьируется от женщины к женщине: от вошедшего в привычку, часто преднамеренного и садистского насилия до «разового мероприятия», однократного события, происходящего в тех ситуациях, когда мать по тем или иным причинам теряет контроль. Насилие может принимать форму систематического физического наказания за неправильное поведение или же представлять собой нехарактерный взрыв чувств гнева и разочарования, которые возникли в результате депрессии, социальной изоляции и переживания полной беспомощности.

Материнское физическое насилие иногда отражает тайный сговор зависимой женщины со своим партнером, склонным к жестокости, который настаивает на своем родительском праве, и даже обязанности, применять тяжкие физическое наказание в отношении ребенка. Она может передавать право наказывать ребенка своему жестокому партнеру, чтобы успокоить его, даже если она сама не согласна с применением суровых наказаний. Подобная мотивация также может сочетаться с неспособностью защитить своих детей от физического насилия со стороны партнера из-за страха женщины бросить ему вызов или же из-за того, что ей, может быть, сложно признать эмоциональные и физические последствия подобного насилия над ребенком. Такая пассивность со стороны матери может привести к тому, что дети будут подвергаться серьезному пренебрежению и жестокости, что может отражать беспомощность и запуганность самой матери в контексте бытового насилия в отношениях. В тех случаях, когда партнер-мужчина жестоко относится к своей партнерше, риск проявлений физического, сексуального и эмоционального насилия по отношению к детям с его стороны также значительно возрастает (Farmer, Owen, 1995; Hiller, Goddard, 1990; Ross, 1996).

В некоторых случаях мать сама подвергалась серьезному физическому и/или эмоциональному насилию в детстве и в настоящем затрудняется утешить своего ребенка или обеспечить ему «контейнирование» его требований и ярости. Данная трудность может происходить из воспоминаний и опыта самой матери, к которым у нее нет доступа на сознательном уровне. В отрывке, приведенном в начале данной главы, описано, как идентификация матери с безутешно плачущим младенцем реактивирует ее собственный невыносимый детский опыт, приводя к применению ею насилия в попытке уничтожить источник возникшей вновь боли. После того как мать в бешенстве набрасывается на своего ребенка, ее «разум приходит на помощь» в том смысле, что диссоциация, психическая защита, оберегает ее от «воспоминаний о ее прошлом и памяти о том, что она только что сделала со своей маленькой девочкой, ребенком, которого она, возможно, хотела любить и защищать», как это красноречиво описывает Де Зулуета.

Сильная идентификация матери со своим ребенком, а также неудачное протекание процесса психической дифференциации между ними, играют важную роль в возникновении ее насилия, равно как и ее идентификация с ее собственным «ужасным родителем», которым она впоследствии становится. То есть она видит себя в плачущем, беспомощном ребенке, не может вынести напоминания о пережитой ранее боли и вследствие этого ищет убежища в альтернативной идентификации, на этот раз со своим собственным агрессивным/ жестоким родителем. В этом вызывающим сильные чувства отрывке Де Зулуета изображает некоторые из наиболее важных движущих сил и условий материнского физического насилия, в том числе сознательное желание женщины защитить своего ребенка (которое вступает в конфликт с ее бессознательным желанием причинить ему боль) и таким образом самой избежать идентификации с объектом, подвергшимся насилию, т. е. ребенком, делая выбор в пользу идентификации с агрессором.

В недавнем исследовании, проведенном в Германии, описывается роль этих проективных факторов в отношении нарушений эмпатического понимания и привязанности. Авторы описывают случай с одной матерью: