Надежда умирает последней

Рина Аньярская

Надежда умирает последней

Роман-противостояние

© Рина Аньярская, 2021

© Издание, оформление. Animedia Company, 2021

Возрастное ограничение: 18+

Литературный редактор – Марина Мягких

Корректор – Евгения Романычева

Фотоиллюстрации – Антон Ярко

Каллиграфия на старофранцузском в иллюстрациях – Станислава Радецкая

Исторические консультанты – Артём Шабанов, Михаил Ерунов

Предисловие

Прежде чем уважаемый читатель окунётся в удивительный и противоречивый мир Франции середины XVII столетия, я хочу рассказать, благодаря кому в моей книге появились относительно исторически правдивые иллюстрации.

Идея проиллюстрировать роман-противостояние «Надежда умирает последней» реальными фотографиями, а не рисунками, принадлежала Anton’у Yarko – создателю одноимённой творческой группы в социальной сети ВКонтакте Yarko! Силами этого маленького коллектива и были созданы все фотоиллюстрации для романа, которые в дальнейшем обрабатывались фотохудожником под масло.

На этом ребята не остановились, решив для пробы записать несколько коротких видео… В итоге получились настоящие анонсы книги (тизеры) в видеоформате. Но, как известно, аппетит приходит во время еды. И в результате проект творческой группы Yarko! разросся до глобальных масштабов, благодаря чему у моего романа-противостояния появилось два буктрейлера. Модели превратились в актёров, одновременно шли съёмки фото- и видеоматериалов. Работа кипела полтора года.

Сценарий тизеров и буктрейлеров принадлежит перу Anton’а, бессменным реквизитором и организатором съёмок стала его «Золотая муза» Марина Чибисова.

Но всё это не было бы возможно без удивительных людей, увлечённых XVII столетием не меньше, чем я. Поэтому выражаю глубокую признательность за помощь в воплощении моего книжного мира следующим коллективам:

Студия европейского историко-сценического фехтования «Силуэт»;

Военно-исторический клуб Regiment de Bretagne – мушкетёры Бретонского полка;

Студия Сценического Фехтования Destra;

Студия сценического фехтования Personae dramatis;

Санкт-Петербургский Фехтовальный Клуб;

Детско-юношеская студия «Петергофская стража»;

Конный клуб в Орловском парке (Прокат карет в СПб).

Роман-противостояние «Надежда умирает последней» посвящается всем, кто искренне любит историю XVII века и романтику плаща и шпаги.

Приглашаю погрузиться в атмосферу католической Франции времён Тридцатилетней войны с её противоречиями в духовной и социальной сфере, витиеватыми человеческими судьбами и непредсказуемым сюжетом, который диктует сама Жизнь.

Часть I. Когда теряешь надежду

Глава 1. По воле Бога и матери Мадлон

Говорят, что глаза – зеркало души. А вот зеркалом чего являются волосы?

Голову Ленитины де Сентон – дочери небогатого провинциального барона – с детства украшали локоны, упрямо вьющиеся в крутые крупные кольца смолянисто-чёрного цвета. Эти длинные роскошные волосы всегда были предметом гордости как самой девочки, так и её родителей.

Сентоны не отличались ни богатством, ни знатностью. Пятнадцать лет назад глава семьи получил наследство от бездетного дяди, погибшего при осаде Ла-Рошели: титул и крохотное имение Бель Эр, доходов от которого едва хватало, чтобы содержать жену и детей. Из пяти рождённых выжили только двое – Мишель и Элена-Валентина, которую с детства называли Ленитиной. Мадам де Сентон исповедовала протестантство, поэтому о каноническом имени девочки в доме барона очень быстро позабыли. Воспитанием сына и дочери женщина занималась исключительно сама, предпочитая не нанимать гувернёров. Впрочем, делалось это скорее из соображений экономии, чем из гордости.

Когда пришло время подумать о будущем Ленитины, родители решили отправить её на год в пансион урсулинок. Его открыла известная в провинции аббатиса – мать Мадлон[1], настоятельница женского монастыря святой Маргариты при крохотном городке Серсе. Выпускницы пансиона славились кротостью нрава, набожностью и здравомыслием, что очень высоко ценилось у провинциальных женихов. А родной город Сентонов – Ребон[2], расположенный на западной оконечности Франции, был настолько далеко от сияющей столицы, что думать об ином предназначении для юной дворянки не приходилось. К тому же орден урсулинок занимался образованием местных девушек совершенно бесплатно, а воспитанницы находились на полном содержании монастыря. Поэтому за год Бель Эр намеревался скопить денег, чтобы обеспечить дочери приданое.

Шесть месяцев провела Ленитина в пансионе, изучая грамматику, живопись и женские премудрости, которыми церковь разрешала интересоваться юным барышням. Летом по просьбе старшего брата родители забрали её в родной дом на месяц, после чего снова вернули в пансион для продолжения обучения. Но, передавая дочь аббатисе, Антуан де Сентон, барон де Бель Эр неосторожно обмолвился, что Ленитина уже сговорена, и к зиме, когда девушке исполнится семнадцать, он заберёт её из пансиона, чтобы выдать замуж.

Всё бы ничего, только наречённым мадемуазель де Сентон оказался сын известного в городе немецкого банкира, переселившегося из Пфальца во Францию в начале затянувшей войны между католиками и протестантами[3]. Войны, которая в те годы ещё не называлась Тридцатилетней и провозглашалась как Священная – то есть война за веру. А для матери Мадлон принадлежность юноши к германцам означала лишь одно – еретик.

В крохотной келье было темно и душно. Ленитина стояла на коленях перед распятием, но не молилась. Девушка вспоминала семью и Ганца[4] – своего любимого, единственного и ненаглядного Ганца. Прикрыв глаза, мадемуазель де Сентон окунулась в тот загадочный и прекрасный мир грёз, куда было легко перенестись, но оставить который получалось крайне сложно.

Грубо пошитый белый вимпл[5] покрывал кудрявую голову Ленитины, пряча под тканью роскошные чёрные локоны. Бесформенная одежда, похожая на рясу монахини, скрывала в своих многочисленных складках точёную девичью фигурку с давно округлившимися формами.

Личико юной воспитанницы пансиона урсулинок было очаровательным. Правильные мягкие черты вчерашней девочки обещали стать особенно притягательными, когда девица войдёт в сок и станет женой любимого мужчины. Густые тёмные реснички и ровные дуги бровей подчёркивали бледность её аристократических щёк, на которых в этот миг играли отблески одиноко горящей свечи. В таком освещении лицо Ленитины становилось ещё милее, а сама девушка – ещё прелестнее.

На деревянном столе стояла скудная монастырская трапеза, оставшаяся с вечера нетронутой. В келье царила полная тишина.

Нарушая покой ночи, в коридоре послышались тяжёлые гулкие шаги, в замочной скважине противно заскрежетал ключ, и дверь с мерзким скрипом отворилась. На пороге появилась пожилая объёмная аббатиса в тёмной рясе.

Настоятельница происходила из богатой мещанской семьи. Её отдали монастырю семилетней девочкой, поэтому она никогда не знала мирской жизни, прилежно исполняя обязанности новиции[6]. В шестнадцать лет юная душа приняла постриг и стала называться сестрой Мадлон. Как позже призналась на смертном одре её мать, ребёнок был прижит на стороне от проезжего офицера гвардии, поэтому не мог оставаться в доме законного супруга женщины. Явление, собственно, рядовое и ничуть не удивительное для своего времени. Поэтому на происхождение приплода закрывали глаза и… отдавали его в монастырь, чтобы таким образом замолить перед Господом грех.

Строгое урсулинское воспитание и холодная кровь родного отца-вояки наложили отпечаток на характер будущей матери Мадлон. Её пухлое квадратное лицо отличалось жёстким, если не сказать каменным, выражением. И это особенно бросалось в глаза на контрасте с испуганным и вмиг побледневшим юным личиком Ленитины, которая мгновенно отреагировала на отвратительный звук внешнего мира, вырвавший её из мира грёз. В больших тёмно-карих глазах воспитанницы отразился страх.

– Молилась? – сухо спросила настоятельница, пройдя в центр кельи.

Ленитина промолчала.

– Нет?! – догадалась аббатиса, и её пронзительный взгляд впился в лицо девушки. – И о чём же ты, бесстыжая, мечтала пред распятием?

Сентон опустила взгляд, прикрыв глаза ресницами.

Мать Мадлон перевела тяжёлый взор на стол и недовольно повела пухлыми губами.

– Опять не притронулась. С утра маковой росинки во рту не было! Не одной же духовной пищей питаться, – гавкнула аббатиса. – Тебе предстоит дальняя дорога, и я не желаю, чтобы ты доехала трупом!

– Я не хочу в монастырь, – робко произнесла девушка, исподлобья глянув на настоятельницу.

– Элена-Валентина де Сентон! – повысила голос мать Мадлон. – Как смеют твои уста произносить столь богохульные речи!

– Но, матушка… – едва попыталась возразить воспитанница, как резкий жест монахини оборвал её.

– Молчи! Молчи, недостойная!

Аббатиса с грозным видом приблизилась к Ленитине. Девушка отпрянула, издав едва слышный вскрик. Мать Мадлон схватила её за руку, с удовольствием почувствовав, как задрожало от страха юное тело. Мадемуазель де Сентон панически боялась урсулинки…

– Я не хочу… Не хочу…

– Негодная! – прошипела аббатиса, наотмашь ударив девушку по щеке. – На тебя выпал жребий Господень, и ты обязана подчиниться, как смиренная раба!

Едва мать Мадлон выпустила руку воспитанницы, Ленитина отползла в угол, под распятие, словно ища у Христа защиты, и дрожащим голосом произнесла:

– Нет, лучше я умру, чем позволю заживо похоронить себя в этом каменном мешке! Я не хочу. Не хочу!

Аббатиса медленно, но неумолимо приближалась к своей пленнице, и Ленитина прекрасно знала, что ничем хорошим для неё это не закончится. Рука у настоятельницы была тяжёлой. Ещё дважды наградив непокорную воспитанницу пощёчинами, мать Мадлон ровным голосом сказала как отрезала:

– Я и не спрашиваю твоего желания. Ты должна стать Христовой невестой и станешь ею! Я обещала Его Преосвященству новую монахиню с ангельским голосом и кроткой внешностью для хора монастыря святой Женевьевы, а значит так и будет!

Лицо Ленитины запылало. Внезапная вспышка гнева напомнила ей о дворянском достоинстве и врождённом упрямстве, от которого не смогли излечить даже стены пансиона. Сентон упёрлась обеими руками в пол и, с ненавистью глядя на свою мучительницу, прошептала сквозь зубы:

– Ах, вот как! Это пострижение, кому оно нужно: Вам или Богу?

Но настоятельница ничего не ответила. Молча развернувшись, она покинула убогую келью и снова заперла воспитанницу на ключ.

Затворница без сил опустилась на холодные плиты пола. Тело её горело, голова кружилась и гудела, словно колокол, в глазах помутилось.

События последних дней, которые мадемуазель де Сентон провела взаперти, сложились в единую картинку: и приезд епископа Сентонжского[7] месяц назад, и смотр воспитанниц, и нездоровая суета в пансионе… От мыслей, что она ничего не может сделать и никак не сумеет сообщить родным о предстоящей беде, Ленитина лишилась чувств.

Поднимая руку на воспитанницу, мать Мадлон даже не подозревала, насколько тяжёлыми последствиями это обернётся – Ленитина впала в забытьё. Впрочем, пощёчины были лишь одной из причин глубокого обморока девушки, и причиной менее существенной. Непокорный нрав и упорное сопротивление тиранству, которое олицетворяла безжалостная аббатиса, – вот вторая и истинная причина внезапной болезни юной де Сентон. Никогда ранее не сталкиваясь с подобным унижением, Ленитина внутренне бунтовала против происходящего, и в итоге её организм нашёл лучший выход – заболеть.

Недуг, который подкосил воспитанницу матери Мадлон, сделал невозможным её скорый переезд в монастырь святой Женевьевы. К тому же всю ночь девушка провела на холодном полу и окончательно простудилась. Пришедшая утром в келью сестра Сабрина[8] обнаружила воспитанницу в ужасном состоянии: её лоб горел, щёки пылали, а сознание никак не возвращалось к телу.

По приказу настоятельницы монахини перенесли больную на кровать и оставили при ней сиделкой Сабрину. Она неотлучно находилась рядом с Ленитиной, пока та не пришла в себя. Едва с губ девушки слетел лёгкий вздох, сестра наклонилась к ней и тронула за плечо:

– Элена-Валентина, ты очнулась? Ты слышишь меня?

Сентон с трудом разомкнула глаза, подняв отяжелевшие веки, и всмотрелась в белое пятно перед собой. Фокус постепенно вернулся, и девушка узнала монахиню.

– Сабрина, это ты?

– Я, ангелочек, – ласково отозвалась сиделка.

– Что случилось? У меня ужасно болит голова… И всё тело ломит…

– У тебя горячка, тебе нельзя подниматься и много говорить, – ответила Сабрина, отжимая холщовую тряпку и прикладывая прохладный компресс к голове страдалицы.

– Значит, я заболела… – прошептала Ленитина, обратив взор к серым камням потолка.

«Это значит – приговор отложен!» – с облегчением подумала девушка. Робкий свет одинокой свечи, воткнутой в канделябр у изголовья кровати, отбрасывал на личико воспитанницы пансиона жёлтые блики, танцующие на её бледных щеках замысловатые танцы. В таком освещении Ленитина всегда больше походила на лик с иконы, чем на живого человека, и сестра Сабрина в очередной раз отметила это сходство. Сердце монахини сжалось – ей стало бесконечно жаль юное невинное создание, которое вовсе не планировало класть свою молодость и красоту на алтарь храма. У Ленитины, в отличие от девиц, принимающих постриг добровольно, был жених из крови и плоти.

Дверь скрипнула, словно к ней кто-то прильнул со стороны коридора. Монахиня вмиг подскочила с табурета и ураганом подбежала к створке. Мгновенно её распахнув, она шикнула в темноту:

– Анна, марш к себе! Вот негодница! Шпионить вздумала!

Захлопнув дверь и ворча под нос: «Вот точно шпионка!», Сабрина вернулась к кровати.

– Не ругай Анну, – попросила Ленитина. – Она ещё ребёнок.

– Ругай не ругай, а болтать она горазда. Все одиннадцать скоро узнают, что с тобой стряслось.

– Сабрина!.. – позвала монахиню Ленитина, приподнявшись с подушек, но та быстрым движением снова заставила её лечь.

– Не поднимайся, Элена-Валентина. Сейчас я распоряжусь, чтобы тебе принесли бульон, а потом попробуешь уснуть.

Уходя, Сабрина бережно поправила одеяло будущей новиции и убрала за подушку копну её чёрных непослушных кудрей. Через полчаса немного подкрепившись куриным бульоном, мадемуазель де Сентон погрузилась в сон. Ленитине приснился дом. Добрые глаза отца, заботливые руки матери, немногословный старший брат… И, конечно, она видела любимого жениха, который нежно обнимал её за талию. Воображение нарисовало его сильные руки, могучие плечи, прямой красивый нос, чёрные, как угольки, глаза, чётко очерченные тонкие губы и слегка затупленный подбородок. Ленитине снилось, что она ворошит тёмные волосы Ганца, укладывая их в затейливую причёску, а он, как прежде, целует её крутой завиток, мечтая о том времени, когда будут называться мужем и женой.

В трёх смежных комнатах крохотного пансиона урсулинок располагались учебный класс, общая спальня девушек и уборная. Здесь воспитанницы и жили, и обучались, и просто проводили свободное время. Обычно урсулинки брали на воспитание только девиц из неблагородных семей. Но в провинциях часто случалось и так, что обедневшие аристократы не имели иной возможности дать дочерям образование, поэтому отдавали их в бесплатные пансионы ордена.

Младшей из воспитанниц было всего двенадцать лет, а старшей едва минуло восемнадцать. Как часто водится в пансионах, у каждой воспитанницы было своё прозвище. Например, дочь монастырского пекаря Анна Фурьё, которая подслушала разговор Ленитины с сестрой Сабриной, называлась «шпионка». Эта шустрая вертлявая тринадцатилетняя девочка с неокруглившимися формами была для воспитанниц настоящим кладезем информации, приносящей все сплетни из монастыря. Самая бойкая девочка среди пансионерок – дочь бедного гасконского дворянина Аделис де Су – с гордостью носила прозвище Шалунья. Ей было тоже тринадцать. Тоненькую девушку четырнадцати лет по имени Эжени Лафоре с волнистыми каштановыми волосами и светло-зелёными широко распахнутыми глазками за грациозность и изящество подруги прозвали Веточкой. А пятнадцатилетнюю златокудрую красавицу из Шаллана, дочь барона д’Олона – Маркизой. Её родители через своих матерей принадлежали к побочным веткам Лотарингских принцев. Семнадцатилетнюю дочь богатого ребонского мещанина Анжелику Прегийак нарекли Мирчей за сходство с индийской мифической царевной. Чёрные волосы смуглолицей девушки отливали синевой, а тёмно-карие глаза были так выразительны, что завораживали любого. Такая внешность досталась Анжелике от матери – андалузской красавицы, которая вышла замуж за француза ещё до начала Тридцатилетней войны. Самая старшая воспитанница – темноглазая южанка Маргарита Бофор, чья кожа отливала бронзовым загаром, называлась среди подруг коротким именем Марго. Девица провела в пансионе всю свою сознательную жизнь. Её фамилия напоминала всем о небезызвестном опальном герцоге – впрочем, на этом всякая связь с видным аристократом и заканчивалась, о чём родители Маргариты сразу сообщили аббатисе, когда передавали на её попечение свою шестилетнюю дочь. Младших девочек, которые ещё не проявили характер, называли короткими ласковыми именами, образованными от их канонических имён: Жанетта, Мелин, Лу-Лу, Марси и Ноэллин. Ленитину воспитанницы прозвали Феей, а для удобства называли коротко – Лен.

Сейчас в классе находились десять юных созданий, все – в одинаковых просторных балахонах с зачёсанными назад волосами, прикрытыми светлыми вимплами. Воспитанницы по своему обыкновению занимались работой: шитьём или вышивкой – и вполголоса переговаривались. Образование в пансионе урсулинок все девочки получали бесплатно, находясь на полном содержании монастыря, поэтому отрабатывали свой хлеб рукоделием.

У окошка сидела дочь шалланского барона, крещёная именем Фантина[9] как младший ребёнок в семье аристократа. На красивом веснушчатом личике девицы выделялись крупные глаза оттенка небесной выси, какой она бывает только в середине июля. В пансионе матери Мадлон девушка жила уже семь лет и быстро стала любимицей аббатисы. Фантина по прозвищу Маркиза была единственной, чьи родственники регулярно жертвовали на содержание обители приличные суммы, поэтому настоятельница не спешила расставаться с нею.

Оторвавшись от работы, девица обратилась с вопросом к самой старшей из воспитанниц:

– Скажи, Марго, если родители Лен откажутся отдавать её монастырю, то и мать Мадлон ничего не сможет сделать?

Южанка ответила низким грудным голосом, не отрываясь от шитья:

– Ничего.

– Нужно как-то сообщить им о пострижении Феи! – вступила в разговор Эжени.

– Но как? – развела руками златокудрая Маркиза, обратив взор на подругу.

В этот миг Шалунья – низкорослая девочка с нескладной угловатой фигуркой и неприметным лицом – отбросила свою вышивку в сторону и, подобрав не по росту длинную юбку, спрыгнула с высокого стула на пол и притопнула ножкой:

– Ничего у нас не выйдет! Мы ничем не сможем помочь Ленитине!

– Но ведь есть верный способ, – попыталась возразить златовласая Фантина.

Аделис мгновенно её перебила:

– Какой? Что ты предложишь, Маркиза, что?

– Письмо, – вставила Эжени.

– Это мы должны написать письмо? – усмехнулась Шалунья и положила ладонь на грудь. – Мы? Затворницы матери Мадлон?

– Да, можно написать письмо своим родственникам. А в него вложить весточку для родителей Феи, – утвердительно кивнула Веточка. – Неужели они не передадут его?

– Ничего не выйдет, – отрицательно повела головой Аделис и поджала тонкие губы.

– А Шалунья права, – опустив голову, проговорила Маркиза. – Все наши письма настоятельница читает…

– Но родители Лен… – попыталась возразить Эжени и не нашлась, что ещё сказать.

По классу разнёсся густой голос Маргариты:

– Они узнают, но будет поздно.

Воспитанницы вмиг притихла. Бофор продолжала шить, невозмутимо втыкая иголку в ткань. В образовавшейся тишине был слышен даже скрип тонкого металла. Через мгновение в коридоре раздались быстрые шаги, дверь с шумом распахнулась, на пороге появилась раскрасневшаяся от бега и возмущения Анна Фурьё.

– Нет, вы только подумайте! – прокричала Шпионка. – Эта Пресвятая Гаскония довела Фею до горячки! У неё жар! И держат её всё там же, в келье монастыря!

– Аннета! – в сердцах воскликнула самая младшая воспитанница с круглыми щёчками и побежала к Фурьё.

– Жаннета! – в тон ей отозвалась подруга, и девушки, обнявшись, плюхнулись на ближайшую скамью.

– Ей совсем дурно? – не отрывая глаз от работы, спросила Маргарита.

– Да, – ответила Анна.

– О, Господи! Мы должны что-то сделать! – прошептала Эжени и со вздохом опустилась на скамью возле учебного стола.

Маркиза поспешно подошла к подруге и, погладив её по голове, участливо прошептала:

– Веточка, только не плачь! Нам всем тяжело, но мы действительно ничем не можем помочь нашей Феечке…

– Но сидеть сложа руки! Я так не могу!

– Да замолчите вы когда-нибудь? – впервые подняла голову Маргарита и с укором посмотрела на девочек. – От ваших воплей Ленитине лучше не станет.

Чёрные глаза мадемуазель Бофор вдруг засияли фосфорическим блеском, что говорило о переполнении её хорошенькой головки тяжёлыми думами.

– Марго, конечно, права, – впервые подала голос Анжелика, сидевшая в дальнем углу класса, и обвела подруг взглядом. – Если помогать, то не словами, а делами. А от причитаний и молитв дело с места не сдвинется. Мы три дня молили о помощи. А толку?

Две старшие воспитанницы: Бофор и Прегийак – с первых дней стали лучшими подругами Ленитины де Сентон. Они знали о её помолвке с немцем и, несмотря на набожность, в силу молодости не осуждали выбор семьи Сентонов, не считали брак с кальвинистом греховным.

Златокудрая Маркиза присела рядом с Веточкой. Аннета и Жаннета притихли на своей скамье и следили глазами за тем, как Шалунья деловито расхаживала по классу, высоко подобрав юбку просторного и не в меру длинного балахона. Все понимали, что Аделис де Су перебирает всевозможные планы действий.

К вечеру Ленитине снова стало плохо, и мать Мадлон велела сестре Сабрине остаться у кровати больной на ночь. Вернувшись в свою келью, аббатиса обнаружила два свежих письма для воспитанниц. Разумеется, прежде чем передать их девочкам, настоятельница вскрыла конверты перочинным ножом. Первое послание было для Аделис от родной сестры её отца-вдовца, второе – для Ленитины от её родителей.

Мать Мадлон прекрасно понимала, что, не дождавшись в срок ответа от дочери, Сентоны могут заявиться в пансион или прислать сюда её брата и жениха. Игра в молчанку могла выйти боком. Но позволить затворнице хоть намёком сообщить родне, что она не хочет уходить в монастырь, аббатиса не могла. Оставался один выход – писать ответное послание самой. От имени Ленитины…

Конечно, подделать почерк девицы было невозможно и, тщетно промаявшись с этим занятием битый час, настоятельница в итоге решила прибегнуть к старому проверенному способу: она написала письмо от своего имени, сообщая, что Ленитина де Сентон решила посвятить жизнь Богу и дала обет молчания, готовясь к постригу. Поэтому, чтобы мирское не отвлекало её от суеты, она не может сама написать родственникам.

Оставалось лишь заполучить оригинальную подпись мадемуазель де Сентон, тогда близкие не смогут не поверить в правдивость этой новости. Впрочем, в успехе своей задумки аббатиса уже и не сомневалась. «Со мной Бог!» – решила женщина и сложила листок пополам.

Утром, сразу после первой мессы в храме, аббатиса пришла в келью к Ленитине, которая практически не спала всю ночь, изнывая от жара. Несмотря на то что воспитанница ослабла, биться с нею матери Мадлон пришлось долго. Упорная и упрямая девица никак не соглашалась ставить подпись на бумаге, не прочитав её содержания. Но отступать настоятельница не собиралась, совмещая угрозы с уговорами. В итоге обессиленная Ленитина сдалась, оставив росчерк на жёлтом листке.

«Всё! Вот ты и в моих руках, Элена-Валентина де Сентон», – торжественно думала мать Мадлон, покидая келью будущей монахини.

Откинувшись на подушки, Ленитина почувствовала, как долго сдерживаемые слёзы защипали её глаза. «Вот и всё, – подумала девушка. – Я больше никогда не увижу маму, папу, Мишеля и Ганца… Я подписала свой смертный приговор… О, Ганц! Мой милый любимый Ганц! Ты никогда не узнаешь, что я не по доброй воле предала нашу клятву…» Солёные ручьи потекли из глаз юной аристократки, и она уже не пыталась их остановить.