Полная версия
Вернуть Онегина
Есть вещи, к которым нельзя подходить обывательски: любовь, например. К сожалению или к счастью, она поняла это слишком поздно. Кстати, о любви. За все лето они не упомянули о ней ни в разговорах, ни в прелюдиях, ни после окончаний, когда стеснялись смотреть друг на друга. Ни на чердаке, когда прощались.
Он говорил: «Тебе надо учиться дальше…»
Она отвечала: «Я и так учусь… Буду швеей-мотористкой…»
Он говорил: «Я буду скучать…»
Она отвечала: «Я тоже…»
Он спросил: «Хочешь, я буду тебе писать?»
Она отвечала: «Не надо, а то мать прочитает…»
Он протяжно и нежно ее поцеловал. Она заплакала.
Он сказал: «Я обязательно приеду зимой на каникулы, обязательно!»
И она, шмыгнув носиком, сказала: «Да, приезжай, пожалуйста…»
Вот такая история. Впрочем, это было самое ее начало – прекрасное, неповторимое и бесконечно далекое.
5
Она хорошо помнит, как отвратительное тягучее нытье – близкая родня тошноты, овладело ею после его отъезда.
«Господи, – думала она, неожиданно повзрослев, – ведь сегодня еще только август! Как же я доживу до февраля?»
Ее недетскому отчаянию открылась вдруг бездна дней, которые ей предстояло пережить. Ее неведомой доселе взрослой тоске представилась неприкаянная шаркающая осень с восковым лицом и похожая на волчий вой дождливая грусть. Она увидела тьму, грязь, посиневшие от холода облака за окном, первый снег – ведь это будет только ноябрь, а за ним смерть природы и ее многодневные белые похороны, поминальная печаль одиноких зимних вечеров, и только потом февраль с его нарастающим невыносимым томлением – все впереди, все затаилось и не торопится сбыться! Ах, ну почему она отказалась от его предложения?! Зачем не захотела поделить нечеловеческую муку бесконечного ожидания милосердным календарем его писем?! – терзалось ее сердце.
Через несколько дней стало легче. К своему удивлению она нашла утешение в учебе – в том самом постылом безрадостном занятии, к которому у нее никогда не лежало сердце. «Тебе надо учиться дальше…» – сказал он, и она решила учиться, чтобы быть его достойной. Ее необъяснимое прилежание заметили преподаватели, а своей внезапной серьезностью она озадачила мать.
Им преподавали кройку и шитье, и однажды с ней случилось что-то вроде прозрения – она вдруг обнаружила, как безвкусно и небрежно одеты многие девчонки из ее группы, как, впрочем, и она сама. «Как же так! – подумала она. – Ведь я должна быть самая красивая, самая нарядная, самая умная – иначе, зачем я ему!» Именно в этот момент и решила она свою личную и профессиональную судьбу. Уединившись и сторонясь посиделок с дешевым портвейном, она сшила себе первое платье. Мать приятно удивилась и одобрила ее рвение. После этого она скроила и сшила платье своей лучшей подруге – той самой, чей братец ее совратил. Кстати, после одной из примерок он предложил утешить ее очевидную грусть.
«Ты че – дурак?!» – шарахнулась она от него.
«Че ты ломаешься? – наседал он. – Че, Сашку будешь ждать? Дура! Нужна ты ему больно! У него в Москве таких, как ты…»
«От-ва-ли!» – оскалила она ровные белые зубы и замахнулась на него ножницами.
Она обшила полдома и нескольких подружек на стороне и кроме того что немного заработала, смогла подчинить себе своенравное время и заставила его работать на себя. В середине января она набралась храбрости и, как бы нечаянно встретив на площадке его мать, которой боялась куда больше, чем своей, спросила, как поживает ее сын, и ждут ли они его на каникулы.
«Говорит, что приедет!» – вполне приветливо отвечала та.
«Будете ему писать – передавайте привет!» – шалея от храбрости, попросила Алла Сергеевна.
«Обязательно!» – пообещала мать.
Февраль набрасывал на город одеяло за одеялом и размахивал полами так широко и часто, что печная гарь не успевала помечать их. И вот уже день его приезда, словно поезд показался вдали и, приветствуемый ее волнением, не спеша вырастал в размерах, пока не подполз и не уткнулся в назначенную дату. Накануне она плохо спала и пыталась представить, как будет выглядеть их встреча. «У него в Москве таких, как ты…» – скрипело и перекатывалось в голове, заставляя ее ворочаться. Между прочим, времени она не теряла и договорилась с одной славной девочкой из их группы, что та пустит их к себе домой на несколько часов.
Весь день она прислушивалась к двери своей квартиры, которая была открыта слуху, как окно свету. Около шести вечера протопали тяжелые мужские шаги, неся на себе два громких мужских голоса, и дверь Сашкиной квартиры, выпустив на площадку придушенные восклицания его матери, захлопнулась. Оставалось ждать.
Не прошло и получаса, как на площадке послышались Сашкины покашливания, и она, одернув черный облегающий свитер, приоткрыла дверь и выставила туда лицо. На разведку. Сашка тут же обернулся на звук и вынул изо рта сигарету.
«Привет!» – сказала она.
«Привет!» – радостно ответил он, широким жестом выманивая ее из квартиры. Она помедлила, вышла на площадку и приблизилась к нему. Тонкий черный свитер, серая юбка выше колен, короткая прическа, подкрашенные брови и ресницы, выбеленное страхом лицо – она хорошо подготовилась. Он сделал ей навстречу шаг, взял за руку и потянулся к ней губами. Она ткнулась в его губы, испуганно отступила и оглянулась по сторонам.
«Ну вот, видишь, я же сказал, что приеду! Алка, я ужасно скучал!» – заговорил он, глядя ей в глаза.
«Ты начал курить…» – невпопад ответила она, все еще плохо соображая после приземления на другом краю бездны дней. Свою руку она освободила – за ним могли выйти в любой момент.
«Да нет, не курю. Так, ерунда, балуюсь! – отмахнулся он. – Слушай, ты так изменилась!»
«Как?»
«Ну, во-первых, ты повзрослела…» – начал он, с улыбкой вглядываясь в нее.
«Это хорошо или плохо?» – перебила она, стараясь выглядеть беззаботной.
«Это замечательно!»
«Ты надолго?» – спросила она.
«На десять дней!»
В ту ночь она никак не могла уснуть. Снова и снова приглядываясь к подробностям их короткой встречи, она пыталась проникнуть за их улыбчивый фасад и разглядеть внутреннее убранство его сердца – есть ли там ее фотография и на видном ли она месте или отодвинута на задний план. В какой-то момент мысль о том, что он здесь и спит всего в десятке метров от нее подстегнула ее воображение, и оно вдруг вспыхнуло огнями иллюминации и осветило скрытое потемками желание, и тут она, оценив, наконец, как соскучилась, тихо и сдавлено простонала.
На следующий день он собрал у себя нескольких друзей, в том числе ее с двумя подругами. Впервые она оказалась у него дома и увидела полированную мебель, ковры, хрусталь и его благодушных родителей в домашней, так сказать, обстановке. Какое странное и ржавое чувство она теперь испытывала, находясь вместе с ним в компании своего прежнего любовника! Она словно смотрела на себя, неразумную, из далекого взрослого будущего. «Ах, какая я была дура, какая дура!» – страдала она. И на что, скажите, она могла рассчитывать с таким прошлым? Улучив момент, она сообщила ему, что завтра они могли бы уединиться у ее подруги. У него загорелись глаза, и они тут же решили, как будут действовать, чтобы их не увидели вместе.
Назавтра в полдень они порознь вышли из дома и, совершив маневр, соединились на дальней автобусной остановке, где могли вести себя, как случайные попутчики. Весь путь они держались чинно и благородно, не забывая обжигать друг друга горючим веществом влюбленных взглядов. Уже недалеко от низкого деревянного домика рабочей слободы, куда лежал их путь, она взяла его под руку. Оказавшись на месте, они выслушали инструкции подруги, и едва за ней закрылась дверь, кинулись друг другу на шею. Затем он снял с нее пальто и толстую кофту, и ему открылось ее новое платье, которое она сшила к его приезду, вложив в него все свое умение.
«Какое красивое платье!» – не удержался он.
«Сама сшила…» – лучились ее глаза.
«Не может быть!» – изумился он.
Она взяла с собой кое-какое белье и пока застилала кровать, он в майке и трусах путался под ногами и, оглаживая через платье ее тело, пытался целовать ее голые руки. Наконец она сняла платье, и он, не имея терпения, повалил ее на кровать, задрал шелковый подол комбинации и, расталкивая холодными коленями ее послушные ноги, набросился на нее. Ощутив нервную дрожь его шалых рук, сухие жадные губы и горячий наконечник его каменного копья, она поняла, что он по-прежнему прошлогодний, летний, голодный и принадлежит только ей. Тем не менее, после того как они немного отдохнули, она сказала, усмехнувшись:
«Ну, рассказывай, Силаев, сколько раз ты мне изменил…»
«Почему ты считаешь, что я тебе изменял?» – обиделся он.
«Потому что мужчины без этого долго не могут…»
«Хм, откуда ты знаешь? У тебя что, было много мужчин?» – в свою очередь усмехнулся он.
Она смутилась и уткнулась ему в плечо.
«Прости меня…» – сказала она жалобно.
«За что?» – удивился он.
И она, скрывая глаза и путаясь в словах, рассказала ему и про то, как давно его любит, как мучилась и ревновала и почему изменила. В конце она заплакала, и он, прижав ее к груди, как мог, успокоил, сказав среди прочего:
«Глупенькая! Мужчины без этого прекрасно могут обходиться. Ведь я же смог…»
Он был нежен, заботлив и ненасытен, утомив ее и себя. Между прочим, ближе к концу он спросил:
«Не хочешь попробовать другую позу?»
«Это как это?» – не поняла она.
«Ну… я буду лежать, а ты сидеть на мне…»
«Это как это? – еще больше удивилась она. – Я что, буду сидеть на тебе голая, а ты будешь смотреть на меня? Ты что, вообще, что ли?»
«Ну, хорошо, я не буду на тебя смотреть…» – смутился он.
«А говоришь – не изменял! Откуда же ты про позу знаешь?» – возмутилась она.
«Алка, да не изменял я, ей богу не изменял! Ребята в общежитии рассказывали, ну, и картинки разные показывали…»
Она испытующе на него посмотрела и, тряхнув пышными русыми волосами, разделенными пополам и коротко подстриженными на манер городских комсомолок времен коллективизации, своенравно постановила:
«Нет уж, давай не будем! Я тебе не какая-нибудь там с твоей картинки!»
Они провели в кровати четыре часа, устали и проголодались. Она нашла в холодильнике яйца, масло, сало, хлеб, поджарила яичницу и, усевшись напротив, накормила его, наблюдая, как он жадно ест. Когда он закончил, она подошла к нему и прижала его голову к своему животу, испытав щемящее чувство умиления и нежности. Он доверчиво обхватил ее бедра и замер.
Потом они побывали в этом доме еще два раза, и каждая следующая их встреча оказывалась лучше предыдущей. В перерывах между жаркой возней он укладывал ее голову себе на грудь и рассказывал про столичную жизнь и про то, кем он станет, когда выучится. Рассказывал про новых друзей. О москвичах говорил: «Москвичи, москвичи… Подумаешь – москвичи! Понт один!» О москвичках отзывался пренебрежительно, как о заносчивых и надутых гордячках. Рассказал, как однажды напился по неопытности, и как ему было плохо. Она слушала, прижавшись к нему, и не могла отделаться от мысли, что все это ей снится – и дом, и кровать, и его ласки, и он сам.
Когда последний раз они расставались на остановке, чтобы попасть домой порознь, она спросила:
«Почему ты боишься, что нас увидят вместе? Ты что, стесняешься меня?»
«Глупенькая! – улыбнулся он. – Ты же у меня еще маленькая, пойдут разговоры, мать узнает – ты представляешь, что будет?»
«И вовсе я не маленькая, мне через месяц уже семнадцать, и я могу гулять, с кем хочу! – надулась она, прекрасно понимая, что он прав. Не желая уступать, добавила: – Просто скажи, что ты стесняешься меня! Ведь ты у нас взрослый, умный, богатый, учишься в Москве, а я бедная несчастная пэтэушница!»
«Ну, причем тут это? – пожал он плечами. – Да, ты пока пэтэушница, но обязательно будешь учиться дальше, пойдешь в институт, вырастешь и разбогатеешь!»
«Я? В институт?» – изумилась она.
«Да, ты. А почему нет?» – спокойно и убедительно ответил он.
Между ними наладилось сообщение. Он выходил, якобы, покурить и преувеличенно громко кашлял, и она спешила к нему в мягких тапочках, чтобы быстро и тихо обменяться поцелуями и новостями. Несколько раз они были в гостях у тех, с кем росли, и она, наблюдая за ним, отмечала, как далеко московское развитие увело его от здешних друзей, а значит, и от нее. Сможет ли она когда-нибудь догнать его или хотя бы приблизиться? Нет, нет и нет, в испуге твердила она себе, и это значило, что первая же умная и смелая девица уведет его от нее.
Для прощания она не накрасила глаз, потому что знала, что когда ему придет время уходить, она, как не крепись, все равно тихо заплачет.
«Ну, не плачь, не плачь! – утешал он, целуя ее трепещущие веки. – Я обязательно приеду летом, обязательно!»
И, помолчав, добавил:
«Потому что я люблю тебя…»
Его неожиданное, будничное, отцовское «люблю» сверкнуло, словно самородок среди пустой породы. Она отстранилась и вскинула к нему мокрое недоверчивое лицо:
«Что, правда любишь?»
«Правда, Алка, правда! Люблю…» – заверил он ее и крепко обнял.
Да, так он и сказал, и она не могла ему не поверить.
«Ты будешь мне писать?» – шмыгая носиком, пробормотала она с его плеча.
«А как же твоя мать?»
«А ты не пиши ничего такого… Пиши про дела, про новости… Ну что-нибудь такое… Ладно? Обязательно пиши мне, а то я умру…» – заключила она, искренне полагая в тот момент, что и в самом деле умрет без его писем.
6
Вторую их разлуку она пережила гораздо легче. И не только потому что признавшись в любви, он сделал ее ожидание приподнятым и укрепил его сладкими грезами. Дело в том, что его слова по поводу института неожиданно совпали со словами завуча – женщины пожилой, строгой, но внимательной, щедро делившейся нервными клетками с педагогический процессом. Подогревая рвение Аллы Сергеевны, она так и сказала:
«Молодец, Пахомова, так держать! Будешь хорошо учиться – рекомендуем в институт на заочное отделение!»
Почему заочное? Да потому что ее голову вместе с руками здесь уже оценили, как одну на тысячу и никому отдавать не собирались. Ошеломленная признанием и видами на будущее, Алла Сергеевна с головой погрузилась в учебники, не боясь выходить за рамки обязательной программы. К ее собственному удивлению у нее кроме прочих открылись руководящие способности, и она, избранная старостой группы – она, которая большую часть своей молодой жизни глядела в рот своим подружкам! – за пару месяцев сколотила из группы нечто ядреное, горластое и только ей одной подвластное.
В особом состоянии от метаморфоз дочери пребывала ее мать: подумать только – ее тихая, глупая, ни на что не годная Алка, эта серая мышь с дрожащим голосом и мокрыми глазами мало того что незаметно превратилась в красавицу, так еще и командовать научилась! Мать, сама женщина крутого нрава, жаловалась на дочь всем подряд, и каждому через минуту становилось ясно, что Марию Ивановну распирает от гордости.
От Сашки регулярно приходили письма, и Алла Сергеевна научилась перехватывать их раньше, чем до них могли добраться удивленные руки матери. И вовсе не из боязни (в семнадцать лет матерей уже не боятся), а из-за скуки объясняться по поводу того, что превосходило заскорузлое материнское понимание.
Свои письма он начинал с трепещущих московских новостей, но постепенно витиеватый синтаксис лирического настроения усмирял повествовательный пыл глаголов, и тогда из пропитанных его чувством белых прокладок межстрочного пространства проступал аромат только им известных подробностей. Над письмом витал молочный запах ее тела и трепетал ломкий силуэт ее нежной подростковой хрупкости. Кутались в шелка ее наивные стыдливые открытия и никем не оскорбленная невинность. Мирно соседствовали ее мужские забористые выражения и голубиная нежность полудетского лепета, четырехглазая яичница с салом и хрусталь прощальных слез. Все возвышенное, преувеличенное, неутоленное.
Млея от его иносказаний, она в ответ пыталась описывать то буйное тропическое растение, что проросло в ее душе благодаря его заботам и теперь, призывая под свою сень, тянуло к нему зеленые опахала рук. Покусывая кончик ручки и упираясь взглядом в пространство, она извлекала из него невиданные доселе сокровища – слова, что могут обитать и быть убедительными только на бумаге, а произнесенные вслух отдают манерностью и вызывают неловкость. Она с ностальгическим упоением перебирала, протирала и перекладывала аксессуары любовного алтаря: воздушные детальки ее робкого предлюбовного смятения, магические подробности их чудесного соединения, тонкости их жарких схваток, мелочи быта и людей, превращенных ее чувствами в мягких ласковых зверушек. Страдая, что не может выразить одолевавшие ее тончайшие переливы настроения, удивления, восторга и чего-то еще религиозно-слезливого, она старательными, неумелыми штрихами оживляла, как могла натюрморт их любовного пиршества, и провинциальная речная чешуя сверкала у нее океанской бирюзой, серый речной песок приобретал золотой отлив, изумрудный ворс травы становился их брачным ложем, а покосившийся дом рабочей слободы – чудесным необитаемым островом.
Она сокрушалась, что не захотела испробовать позу, которую хотел он, и пообещала, что позволит ему «все, все, все, что он только захочет», опрометчиво полагая, что за этим скрываются еще, может быть, два или три приема, и что то, чем они занимаются, на самом деле в усовершенствовании не нуждается. Она с гипнотической навязчивостью давала ему авансы, от которых бедный голодный Сашка испачкал во сне не одну простыню, в чем он ей потом откровенно признался, открыв для нее мимоходом милосердный механизм мужского воздержания.
Не удивительно, что когда он в начале июля приехал на каникулы, то обнаружил в ее речи поразительные культурные сдвиги. Еще бы: нет ничего более питательного для душевной почвы, чем любовные письма. Радуясь произошедшей в ней перемене, ее расправленным крыльям и одухотворенному лицу, он, воодушевленный и признательный, короновал ее при друзьях, обняв и со значением поцеловав. При первом же застолье, которое случилось в тот же день, он усадил ее рядом с собой и весь вечер не сводил с нее взгляда, целуя ее, смущенную, при всякой возможности. Подруги, потерявшие над ней власть, вынести такого унижения не могли и, мечтая о компенсации, не замедлили довести до сведения ее матери о нежных и публичных Сашкиных домогательствах и о возмутительной ответной благосклонности ее дочери.
«А она сидит, как дура малолетняя, и млеет!»
Мать, в свою очередь, не замедлила учинить ей допрос с пристрастием, которым служила ее тяжелая рука. Бросив дочери обвинение и не услышав от нее членораздельного опровержения, она крикнула: «Ах, ты, бл..дь!» и замахнулась на Аллу Сергеевну с обещание убить, но та не испугалась и не заслонилась, а выставив грудь, выкрикнула:
«Ударишь – уйду жить в другое место!»
И она бы так и поступила, если бы рука матери не опустилась, лицо не растерялось, а губы устало не произнесли:
«Алка, дура, что ты делаешь! Ведь он никогда на тебе не женится! Ты что, хочешь, чтобы у тебя было, как у меня?»
На что Алла Сергеевна отвечала:
«Он меня любит, мама!»
Мать опустилась на кровать, покачала головой и сокрушенно сказала:
«Дура ты, дура малолетняя…»
Стали выяснять, в какой фазе находится луна их отношений, и Алла Сергеевна заверила, что в самой начальной, скудомесячной: пока они только целуются. К матери вернулась материнская мудрость и изрекла:
«Смотри, не соглашайся на всякие безобразия, а то ты меня знаешь!» – и потрясла перед дочерью мозолистым кулаком.
Алла Сергеевна тут же рассказала все Сашке, и получилось, что она теперь вольна ходить с ним, где захочет. Только ведь чтобы в российской провинции одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года от рождества Христова барышня открыто ходила за ручку и целовалась на людях, нужны были веские основания, тем более, если этим основаниям не исполнилось восемнадцать. И тогда Сашка, как честный начинающий интеллигент пошел к ее матери и сообщил, что собирается жениться на ее дочери, как только закончит институт.
Марья Ивановна поступила так же, как поступила бы на ее месте любая мать: подняла его на смех и, понизив голос, сказала:
«Гуляйте, но не дай бог, если ты ее обидишь…» – после чего за ним закрепилось прозвище «жених».
7
Если понимать под счастьем такие отношения с миром, когда в любой момент можно выдвинуть мир, как ящик письменного стола, взять их него то, что хочется и задвинуть обратно – так вот, если понимать счастье таким образом, то, безусловно, это лето стало для них счастливым. Легализовав свое положение, они все свободное время проводили вместе. Когда она была занята шитьем он, завороженный пчелиной точностью ее движений, устраивался рядом и не в силах сдержать умиление, вскакивал, целовал ее в голову или в шею и восхищался:
«Как здорово у тебя получается!»
Она вскидывала на него глаза и радостно улыбалась.
Он был из породы людей, которые во всяком событии находят повод для пространных и глубокомысленных рассуждений. Безусловно, любовное чувство усугубило в нем этот недостаток, который она у него, напротив, любила. Она часто просила его рассказать что-нибудь умное и художественное. Ну, например, что он думает по поводу фильма «Девушка со швейной машинкой». Не видел? А ей фильм понравился. Она очень хорошо понимает героиню, и хотела бы когда-нибудь поступить так же, как та. Пусть он обязательно посмотрит, если удастся. Оберегая ее трогательную наивность, он говорил, что он, конечно, любит советское кино, но есть другое кино, зарубежное и что он хотел бы, чтобы его-то она в первую очередь и смотрела. Конечно, здесь старое французское, итальянское или английское кино не увидишь, но когда они будут жить в Москве…
«А разве мы будем жить в Москве?» – спрашивала она, отрываясь от занятия.
«Обязательно! – убежденно отвечал он. – После института я устроюсь в Москве, и ты переедешь ко мне».
Умудренные прошлым опытом и чередуя дачи со случайными квартирами, они принялись коллекционировать эротические достижения. В этот раз Сашка привез с собой те самые картинки, о которых упоминал зимой, и после того как отвел голодную душу старым, добрым, обывательским способом, они принялись за их изучение. Вначале она, как и обещала, села на него верхом и, покраснев, потребовала: «Не смотри на меня!». Но он смотрел, трогал и оглаживал ее упругую смугло-бархатную стать, и тогда она, прикрыв согнутыми в локтях руками грудь, отвернула лицо, закрыла глаза и спросила: «Что дальше?». Он неуверенно задвигался, и она, уловив ритм и смысл, присоединилась к нему. Партию они, конечно, допели, но покинув сцену, она сказала, что если ему так хочется, то, разумеется, она не против, но лично ей прыгать на ухабах не понравилось. Гораздо приветливее она приняла позу на боку, сказав:
«Вот это другое дело! Долго и нежно…»
Другие картинки она отвергла за их раскидистую, бесстыдную откровенность, либо очевидную заумность. Особенно ей не понравилась поза, где женщина стоит на коленях – видимо, потому, что напомнила ей бродячую собачью любовь, так откровенно и бесхитростно творимую на глазах взрослых и детей.
«Скажи, зачем нужны эти позы? – спросила она однажды, отдыхая у него на груди. – Ведь нам и так хорошо, ведь так?»
«Конечно! – охотно согласился он. – Честно говоря, я и сам не знаю – ведь везде все кончается одним и тем же. Но если они есть, значит это кому-то надо…»
«Лично мне они не нужны – я тебя и без них люблю!» – заключила она.
Конечно, ей нравилось то, чем они занимались, очень нравилось. Но еще больше ей нравились паузы, в которых они открывали друг другу пласты, залежи и месторождения полезных сердечных ископаемых. Он мог говорить часами, а она часами его слушать. Облокотившись одной рукой на подушку и подперев ладонью голову, она во все глаза смотрела на него сбоку. Смотрела, как шевелятся его пухлые губы, как ровным прямым трамплином вырастает от упрямой переносицы нос, как порхают, подтверждая сказанное, его густые девчоночьи ресницы, как между нависшим обрывом бровей и крепкой возвышенностью скул плещутся смехом серые котлованы глаз. И его размашистый лоб, и аккуратные с розовой оторочкой уши, и лохматая темно-русая голова – все оживленное, любимое, родное.
«Знаешь, никогда не думал, что между нами что-то будет, а тем более любовь! Господи, даже в голову такое не могло прийти – вот, ей-богу! Ты всегда была для меня маленькой, испуганной, безголосой малолеткой. Извини, конечно… И вот теперь ты красивая, гордая, умная, любимая моя девчонка! Прямо какая-то сказка про гадкого утенка!» – говорил он, удивлением своим напоминая задумчивую кинокамеру, что насладившись играми невинных отроков, отводит от них взгляд и, цитируя быстротекущее время, бродит по облакам, а возвратившись к героям, обнаруживает их, повзрослевших, в одной постели. Она никак не захотела это объяснять, а подобравшись к нему, расплющила подбородок об его грудь и пробормотала, глядя ему в глаза:
