Свет далёкой звезды

Глава 11

Город оказался тусклым, словно полинявшая половая тряпка, грустным и холодным. Конец августа, а уже подули холодные ветра, листва потемнела и приготовилась опадать, а в воздухе постоянно стояла мутная влажная завеса.

Дед жил там, где заканчивалась цивилизация, где прерывался длинный ряд фонарей, а дороги никогда и не существовало. Длинный деревянный дом, построенный еще при царской власти и чудом переживших все войны и революции двадцатого столетия, уже лет тридцать стоял в очереди на расселение, потому к нему и не прокладывали дороги. Но поле у бывшей окраины уже пятнадцать лет как было застроено. Надменные новостройки, повернувшись задом к ветхому соседу, гордо высились неподалеку. За ними новая жизнь – огни, дороги, магазины. А «царский» барак темной кляксой чернел посередине этого блестящего великолепия.

– Учительский дом, – объяснил дед, переступая порог. – Временное жильё для молодых специалистов. Тридцать лет как временное.

В полутёмной прихожей привалился к стене неказистый мужичок в кепке.

– Так вот он какой, наш армянский внучок! – мужичок наклонился, дохнув мне в лицо кислым перегаром, – ничего, только мелковат чуток.

Дед смерил соседа презрительным взглядом с головы до ног, отчего тот словно съёжился под своей клетчатой кепкой.

– Не наш, а мой, – резким тоном возразил дед, толкая меня в сторону второй по счёту двери.

– Система коридорная. На тридцать восемь комнаток всего одна уборная… – понеслось нам вслед.

– Заголосил! – раздался пронзительный женский голос. – Артист погорелого театра! Ни слуха, ни голоса!

– Зато масса обаяния! – подытожил мужичок.

– Добро пожаловать! – произнёс дед, открывая дверь своей комнаты. Я вопросительно заглянул в его лицо, но он так и не понял, всерьёз он это сказал или с издёвкой.

Деда звали Константин Георгиевич Мурашов, и работал он учителем немецкого в местной школе. Он оказался человеком полностью лишённым чувств и эмоций, холодным как айсберг. Таня наверняка придумала бы свою аналогию и назвала бы его ожившим манекеном из витрины модного магазина.

Именно дед виноват в том, что я вырос необщительным, молчаливым человеком с вечно хмурым лицом. Он постоянно твердил, что никому доверять нельзя, что никаких дружбы и любви быть не может, что стоит только потерять бдительность, как тебя предадут, толкнут в спину и начнут равнодушно втаптывать в грязь. Он цедил эти слова сквозь плотно сжатые губы, сверля взглядом скудный пейзаж за окном.

– Ты должен понять, – говорил он, – что в этой жизни можешь рассчитывать только на себя. Никто другой не решит твоих проблем, не подставит плеча, ни друзья, ни дети…

При упоминании детей его голос всегда срывался, и дед заходился долгим лающим кашлем. Но меня было не обмануть – за кашлем пряталась боль, которую он не желал никому показывать, боль по единственной дочери, моей маме,.

Познавать науку ненависти и презрения ко всем живущим я не хотел. Меня всегда тянуло к людям, я жаждал любви и поддержки. Душу грели вычитанные из книг истории о верных друзьях и героических подвигах во имя любимых. В одиночестве я страдал, чахнул и впадал в подобие анабиоза, когда ходишь, ешь, читаешь, делаешь уроки, но все эти действия совершенно бесполезны. Какой смысл в интересной передаче по телевизору или увлекательном рассказе, если о них не с кем поговорить? Для чего мастерить на уроках труда поделки, если нет никого, перед кем можно похвастаться своим мастерством?

Дед до минимума ограничил мою свободу, составив жёсткий график, по которому мне следовало строить свою жизнь. Свободное время в графике практически отсутствовало. Мне удавалось выкроить несколько часов, когда я возвращался после школы домой, а у деда ещё были уроки.

В классе седьмом я даже решился написать несколько писем в ответ на объявления в журнале. Мне не ответили. И только несколько месяцев спустя я нашёл улетевший под кровать клочок конверта с кусочком марки и частью адреса. Кто-то всё-таки захотел переписываться, не подозревая, что меня лишат и этого удовольствия.

Но в первый день я ещё ни о чём подобном не подозревал. С удивлением рассматривал спартанскую обстановку комнаты, состоявшую из письменного стола, стула, двух диванов с потрёпанными подлокотниками, сгорбившегося в углу узкого шкафа и длинных полок с книгами на неизвестном мне пока языке.

И пусть внутри меня жили боль от потери родителей и тоска по оставленной сестре, я ждал начала новой удивительной, полной радости жизни.

Глава 12

Мы едем в город, где прошло моё детство. Все вместе: я, Аня и дети.

– Потянуло к корням? – шутит жена.

Я качаю головой. Корни не здесь. Они там, за тысячи километров к югу в чужой стране, в городе, которого больше нет. Даже имя его зачёркнуто, исправлено на новый, не имеющий ничего общего с советским прошлым, вариант.

Каждый год я езжу в Подмосковье на кладбище. Навещаю могилу бабушки, которую никогда не видел. Она умерла за год до рождения Тани, когда обо мне самом и речи не шло.

Впервые я побывал здесь в пятнадцать лет. Заросший травой холмик с покосившейся оградой по периметру небольшого участка ничем не выдавал того, что здесь похоронен человек, у которого ещё есть родственники. Дед не верит в загробную жизнь и содержать в порядке клочок земли, в котором не осталось ничего от когда-то любимой им женщины, для него бессмысленная трата времени и сил. Там только прах, соединение химических веществ, которое вскоре распадётся, поддерживая непрерывный, созданный природой, круговорот.

Как там было? «Каким судом судите, таким будете судимы и какой мерой мерите, такою и вам будут мерить»? Кажется, у Булгакова. Или в Библии? Если так, то мне искренне жаль деда. В конечном итоге он получит лишь то, во что безоговорочно верил всю свою жизнь – пустоту, темноту и забвение.

Мы навещаем бабушку, ставим цветы у обновлённого памятника. Знаю, что для неё не так важен наш приход. Он важен для нас. Чтобы помнить и никогда не забывать, кто мы и откуда пришли в этот мир.

Мы проходим по улицам города. Я показываю школу, где учился, техникум в здании старой усадьбы, от которой остался лишь яблоневый сад да колонны у входа. Остальное – уничтожено, перестроено и закрашено. Идём мимо сетевого магазина, серые стены которого под новым задорно-оранжевым цветом ещё помнят меня, тощего мальчишку, стоявшего в бесконечной очереди за хлебом и ароматными бубликами с маком. Наконец подходим к торговому центру, с торца которого прилепился неуместный здесь отдел ЗАГСа. Я рассказываю, что тут и стоял «учительский дом», в котором я жил до пятнадцати лет.

Марк зевает, Лика стучит мыском по бордюру. Им скучно. Марк маленький и быстро устаёт, а Лике, как она любит повторять, «по барабану». Ей хочется жить, с надеждой смотреть в будущее, а я, заросший плесенью старичок, бубню о корнях, затягивая её в покрытое пылью прошлое.

Идём к вокзалу. Там на меня долго смотрит пожилая женщина в пёстром платке. Из кармана красной вязаной кофты торчат жёлтые головки мать-и-мачехи. Я вспоминаю – весна на дворе. Как незаметно летит время. Женщина улыбается доброй лучистой улыбкой.

– Я случайно услышала ваш разговор, – говорит она. – Вы жили в учительском доме? Жалко, что его больше нет. Такой красивый. Настоящая старина, истинная.

Я отвечаю, что дом держался из последних сил, пытаясь сохранить равновесие, но он был слишком стар и немощен, чтобы продолжать жить полноценной жизнью. Люди в нём просто мучились и выживали, а не жили.

Женщина смеётся и говорит, что у меня оригинальное мышление и мне нужно писать книги, а потом дарит нам по цветку. Аня вставляет цветок в причёску и смеётся. Солнце золотится в её волосах, играет в солнечного зайчика с серёжками-лепестками. Мне безумно хочется обнять её и закружить в безмолвном танце, но я, как часто случается со мной при большом скоплении народа, скован и не могу сделать ни шага.

В электричке Марк сразу же засыпает, Лика вставляет в уши наушники, отгораживаясь от остального мира, а Аня прижимается ко мне и просит рассказать сказку.

– Обычно мужчины рассказывают сказки до свадьбы, а не после, – говорю я.

– Ну я же хочу послушать не о любви, а о чем-то более приземлённом, например об этом одуванчике. Сможешь? Вот так, с ходу?

– Это мать-и-мачеха, – автоматически поправляю я.

– Неважно, – Аня улыбается, – сможешь или нет?

– Попробую, – говорю я и начинаю рассказ.

История об одуванчике

Под синим безоблачным небом, на сером прожжённом солнцем и высушенном ветрами поле там, где чернеет у горизонта неровная полоска леса, рос одуванчик. Маленькое жёлтое пятнышко упрямо тянулось к своему старшему брату-солнцу.

Он не знал другой жизни. Только промелькнёт порой высоко в небе птица, словно знак чего-то далёкого и недостижимого. Да толпится над полем всякая мелочь: толстые неповоротливые шмели, деловитые жуки с блестящей панцерной спинкой, разноцветные бабочки, мошкара да кузнечики. И всё это бежит, суетится. Куда бежит? Зачем? Разве есть что-то кроме этого поля, высокого неба и леса у горизонта? Одуванчик был навечно пригвождён к крохотному клочку земли. Он любил его, знал каждую травинку вокруг себя, каждую впадинку и холмик.

Однажды прибежали двое: парень и девушка. Молодые, разгорячённые бросились они в траву совсем рядом с одуванчиком. Праздник жизни, которой он не знал.

«Ну, и что, – думал цветок, – что с того, что они умеют бегать? Всё равно они не найдут ничего лучше, чем это поле и солнце, которое, говорят, на всеё земле одно и тоже».

А потом, когда солнце сменилось три раза, прошло мимо стадо коров. Огромные животные оставляли в земле глубокие ямы. Одуванчик чуть было не погиб под тяжёлым копытом.

– К ручью, к ручью! – монотонно мычали они. Цветок знал лишь один ручей – подземный. Он питал своими скудными водами длинные корни растения.

– Как красив! Как прекрасен ручей! – щебетали воробьи. – К ручью! К ручью!

– Какой он? – спросил у одного из воробьёв одуванчик.

– Быстрый! Прозрачный! Как дождик! Только течёт не сверху вниз, а с юга на север!

Одуванчик любил дождь не меньше, чем солнце. Дождь приносил прохладу, освежал засыхающие листья.

И одуванчик затосковал. Вот бы увидеть ручей! Хоть на минутку! На мгновение! Взлететь вместе с ветром и приземлиться в прохладной воде. А после плыть, плыть. Кто знает куда…

Быстро время летит, катится к концу ясное лето. Побелел совсем одуванчик, покрылся тонкими семенами-парашютиками. Цветок знал, что скоро умрёт. Но он не унывал, даже ждал этого момента. Взлетят тогда лёгкие пушинки, понесутся вдаль и увидят волшебный ручей.

«Ничего не кончается, – думал одуванчик, – а становится только полнее, чудесней. Ведь буду не один я, а много цветов. И всё, что недоступно мне, познают они».

– На юг! На юг! – прокричали в вышине журавли.

«Вот и всё», – решил одуванчик, наблюдая за белым рассеянным над землёй облаком.

– Летите! Летите дальше! – шептал цветок вслед разлетающимся пушинкам. А сам склонился к холодающей земле, чувствуя тяжёлые шаги подступающей осени.

– Вот за это я тебя и полюбила, – говорит Аня, когда я замолкаю, – за способность возвыситься над обыденным и посмотреть чуть шире, попытаться заглянуть за горизонт сиюминутных событий.

– Только выходит всё как-то по-детски, – возражаю я.

– Все мы в душе дети. Просто не хотим вспоминать об этом.

Глава 13

Женщина с вокзала сказала правду. Внешне «учительский» дом выглядел вполне пристойно как молодящаяся старуха с толстым слоем макияжа на морщинистом лице. Снаружи она юна и прекрасна, а внутри – иссушённое временем тело, дряхлое и умирающее.

С любым домом можно сжиться. Даже если это старый скрипучий старик с гнилыми полами, огромными щелями в оконных рамах и мышиной колонией в стенах. Требуется лишь немного терпения, тишины и чувства погружённости в окружающее пространство. В шесть лет я по неопытности считал, что любой человек способен сесть, начать равномерно дышать и через пару минут слиться с миром в единое целое. Казалось, каждый увидит в этот миг носящихся за обоями серых грызунов, услышит их писк, почувствует запах. Старые стены дохнут на него гниющей древесиной, диван подарит запах давно ушедшего, но оставившего неизгладимый след, человека. После этого ты либо любишь дом до конца жизни, либо ненавидишь всем сердцем.

Наше знакомство случилось на второй день моего пребывания в доме. Дед отправился по делам, вручив мне новенькие карандаши и альбом с белоснежными листами. Отчего-то большинство взрослых считает, что занять и успокоить ребёнка можно двумя способами – включить мультик или дать в руки карандаш с листком бумаги. Будто бы дети просто с ума сходят от возможности нацарапать на любой поверхности непонятную загогулину.

Рисование вызывало у меня стойкое отвращение. Не сам процесс, его я как раз мог бы полюбить, а не соответствие желаемого и конечного результатов. Хорошо помню висевший в нашем доме календарь с бегущими в морских волнах лошадьми, которые мне безумно нравились. Как-то раз в детском саду меня попросили нарисовать любое животное. Конечно же я выбрал лошадь и с усердием начал изображать на листе длинную гриву, поднятую вверх морду с раздутыми ноздрями, тонкие изящные ноги. Каково же было моё разочарование, когда вместо прекрасной лошади я увидел в своём альбоме неровные овалы, кривые линии и торчащий метёлкой хвост.

– Молодец, – сказала воспитательница, – очень красивая у тебя получилась коровка.

Я заревел в голос.

Не нужно говорить, что уроки рисования в школе я люто ненавидел. Дед белел от удивления, методично лупя меня дневником по щекам.

– Двойка по рисованию, – повторял он при каждом ударе, – что ты мог нарисовать, чтобы получить двойку?

Проблема была в том, что я не рисовал ничего.

– Хотя бы пару линий, – уговаривала учительница, – пару линий и я поставлю тебе тройку. Нарисуй хоть что-нибудь!

В своём решении не марать бумагу я оставался непреклонен. От позорной «пары» меня спасла семья. Точнее задание нарисовать именно её. Кроме деда и улетевшей за океан Тани у меня никого не было, но я вполне мог бы изобразить среднестатистическую семью с родителями и двумя улыбающимися детишками между ними. В руки они получили бы разноцветные воздушные шарики, а у ног мог бы свернуться клубком толстый полосатый кот. Картинка стояла передо мной как живая, и проблем в сюжете не было никаких. Только я не мог сделать так, чтобы члены семьи на моём рисунке получились как живые люди, а не как куклы из второсортного фильма ужасов. Насчёт кота я и то не был уверен.

В конце урока учительница со вздохом заглянула в мой альбом, а потом в её голове что-то щёлкнула и она вспомнила, что вообще-то у меня нет никакой семьи, а есть огромная трагедия, что давать мне подобное задание было бесчеловечным поступком и что моя едва затянувшаяся душевная рана может снова открыться. Учительница прослезилась, обняла меня и вывела в журнале «четвёрку» не только за урок, но и за всю четверть сразу.

Именно из-за этой моей нелюбви я остался в тот день без дела. Рисовать я не хотел, игрушек в комнате не было, а стоявшие на полках книги были все до одной на немецком и без картинок.

В доме стояла тишина. Только в коридоре тикали напольные часы с массивным маятником. Я осторожно приоткрыл дверь. Пусто. И тут меня захватили запахи. Шесть комнат. Первая от двери – жилище очень старого человека, пахнущее старыми вещами, восковыми свечами и лекарствами. Третья заполнена духами и косметикой. В следующей несомненно обитал мой знакомый в кепке. Воздух буквально пропитался причудливой смесью вчерашнего перегара и несвежих носков. Рядом – непонятное очень пустое помещение с резким металлическим ароматом и запахом красок. В конце у самой кухни жили книги, много книг…

Я продолжал принюхиваться словно собака, направляясь к кухне, когда передо мной возник парень лет двадцати в голубой майке и спортивных штанах с яркими заплатками на тощих коленях.

– Привет! – сказал он. – Чего носом водишь? Есть хочешь? Да ты не бойся! У меня там пельмени готовятся. Любишь пельмени?

Я честно ответил, что не знаю, люблю ли я их или нет, потому что не знаю, что это такое. А есть мне совершенно не хочется, ну ни капельки. В этот самый момент у меня и заурчало в животе. Парень рассмеялся:

– А говоришь не голодный. Пойдём уже!

Потом я сидел в кухне на слишком высоком для меня табурете и болтал ногами, а мой новый знакомый колдовал над кипящей кастрюлькой. Его звали Пашка, и он утверждал, что любит всё красивое.

– Видишь ли, Генка, – говорил он, вынимая из воды пельмени и укладывая их на противень, – человек без красоты жить не может. Зайдёшь как-нибудь ко мне, увидишь, как я стены раскрасил, во все цвета радуги. На заводе что? Серость. Тоска берёт. Так и свихнуться недолго или спиться как Голиков. Как начнёт в выходные накатывать, так до вечера и не просыхает. Включит Высоцкого на всю мощь и пьёт. А я с тоской по-другому борюсь. Жизнь украшаю.

Пашка посыпал пельмени порубленной зеленью, разложил поверх неё кружки помидоров, натёр сыра.

– Еда тоже должна глаз радовать, а то никакого удовольствия от неё не получишь, – пояснил он, ловко отправляя противень в духовку. – Пять минут и готово!

Пельмени оказались самой вкусной едой, которую я когда-либо пробовал. Я уплетал за обе щёки, а Пашка тем временем рассказывал о том, что никакого отношения к школе лично он не имеет, а комната принадлежит его тётке, переехавшей к мужу. Сам он работает на заводе токарем, что его совершенно не устраивает. На самом деле он поступал в художественное училище, но «срезался» на вступительных. По правде говоря, у него и таланта немного, но желания через край.

Ещё он немного рассказал о о соседях. Так я узнал, что в крайней комнате жила Нина Васильевна, учительница математики на пенсии. Хорошая, но странная. В третьей – библиотекарша Лена, обеспокоенная поиском мужа. Дальше любитель Высоцкого и клетчатой кепки Голиков, а у самой кухни жили в вечном круговороте любви и вражды муж с женой Мишины, физик и химик.

– Тухло у нас, как в болоте, – подытожил Пашка. – Шумно, а радости никакой. Хорошо, что хоть ты появился. Дети – свет жизни, вокруг них мир расцветает.

Глава 14

Когда я вспоминаю о детстве, то мне кажется, что было оно в чужой, посторонней для меня жизни. В той прошлой жизни остался страдающий ревматизмом скрипучий дом, синяя школьная форма с блестящими пуговицами, неудобный давящий на спину ранец и замершая на перепутье страна.

Я пошёл в школу в девяностом. Получил в подарок картонную коробку, внутри которой обнаружились пачка тонких зелёных тетрадей, альбом, карандаши, кисти и краски, линейка, ластик и круглый пластмассовый пенал лимонного цвета. Пашка вручил мне переводные картинки с предложением украсить унылый ранец героями из советских мультфильмов. Мишин, прозванный за любовь к долгим научным разговорам Профессором, тайком от жены принёс совершенно ненужный пока циркуль. Нина Васильевна сунула в руки розовый носовой платок с завёрнутым в него яблоком.

Дед оглядел меня со всех сторон, смахнул с формы невидимые пылинки и мы отправились в путь. Было холодно и тревожно. От волнения перехватывало дыхание. Вместе с нами нескончаемым потоком двигались такие же как я мальчишки в синих костюмах и девочки в коричневых платьях с белыми передниками и с огромными бантами на головах. Дрожа от нетерпения, я едва успевал за широко шагающим дедом, и очень боялся опоздать. Кроме того я с ужасом заметил, что спешащие в школу дети держали в руках букеты. Большинство – разных оттенков гладиолусы на длинных ножках, некоторые – простые полевые и садовые цветы: васильки, ромашки, колокольчики. И только я не подумал о подарке учителю. Мои ноги внезапно стали ватными, и я до зуда внутри захотел обратно домой.

Дед дотащил меня до школы, подтолкнул к стайке школьников и их родителей, сгрудившихся вокруг таблички с необычной надписью «1Ж», и не прощаясь, поспешил через дорогу в школу среднюю, где он и преподавал. Я огляделся, и мой страх усилился. Почти все ученики пришли с родителями, и только я стоял растерянный и смущённый. Словно голый.

На школьном крыльце устанавливали микрофоны, из динамиков неслись звонкие голоса, утверждавшие, что дважды два четыре и это всем известно в целом мире. Школа, двухэтажное кирпичное здание, особенно запомнилась мне зелёной пятернёй над деревянными дверьми, творением неумелого резчика, неудачно выпилившего из дерева кленовый лист. Я смотрел на этот кривой лист, пытаясь угадать, что он здесь делает, когда сбоку ко мне подскочил тощий мальчишка с растрёпанными рыжими волосами.

– Папа сделал, – заявил он, подпрыгивая на месте. – Лист. Он здесь работал. Раньше.

Я молчал, не зная, как реагировать на подобное заявление. На крыльцо поднялись учителя, музыка стихла.

– Меня Яшка зовут, – представился новый знакомый. – В честь дедушки назвали. А вот там твоя классная, чёрненькая такая. Видишь? Людмила Николаевна. Это мама моя. Ты её не обижай. Она хорошая.

Я бросил взгляд на крыльцо. Людмила Николаевна стояла в стороне, смущённо улыбаясь и поправляя непослушную седую прядку у левого виска. Совсем молодая, а прядка белоснежная, ломкая.

– Красивая, правда? – Яшка улыбнулся, ласково и мечтательно. Потом вздохнул. – Жалко её.

– Почему жалко? – спросил я, но тут с другой стороны меня начали настойчиво тянуть за рукав. Я повернулся. Толстый мальчишка в потёртой, натянутой на объёмном животе форме, вертел перед моим лицом осколком стекла.

– Видал какой? Синий! Редкий! – мальчишка явно гордился собственной находкой. – Чаще всего белые попадаются, иногда коричневые или зелёные. А синий попробуй найди!

Он прикладывал стёклышко к глазу и смотрел на мир, погружённый в прозрачную синеву.

– Глянуть хочешь? – мальчишка протянул мне своё сокровище.

Я не хотел. Чего интересного? Рыжий Яшка интересовал куда больше.

– Твоя мама правда красивая, – подтвердил я. Яшка растянул рот до ушей, обрадовался.

На крыльце начал свою речь директор, маленький кругленький мужичок со сверкающей на солнце лысиной. Он монотонно бубнил в трескучий микрофон. Слов я не разобрал.

– Красивая, – повторил Яшка, – и добрая…

Он осёкся и подпрыгнул на месте.

– Ой! – прошептал он, прикрывая рот рукой.

Я посмотрел в ту же сторону, что и он, и мне показалось, что там за деревьями мелькнуло чёрное старушечье платье. Яшка снова подпрыгнул и, взвившись в воздух, молнией рванул прочь. Он бежал, ввинчиваясь в толпу, взлетел на крыльцо и промчался, едва не отдавив ноги выступающему директору.

Удивительно, но никто, казалось, не заметил Яшки. У директора даже голос не дрогнул.

– Видел? Видел? – спросил я у толстяка.

Тот посмотрел на меня с удивлением.

– Кого?

– Мальчишку! Рыжего!

– Неа, – протянул он, вытаскивая из глаза стёклышко, – не видел. Может, всё-таки, посмотришь?

Я взял осколок, поднёс к лицу. Мир заискрился, обрёл чёткость словно под увеличительным стеклом. Только чёрное пятно расплывалось где-то на краю этой картинки. Оно вытягивалось, превращаясь в худую фигуру с протянутыми руками. Я вздрогнул, и стёклышко выпало из моих рук. Оно со звоном коснулось асфальта, расколовшись на несколько кривых кусочков.

– Ну, вот, такое стекло испортил! – обиженно засопел толстяк. – Редкое! Такое попробуй найди!

Директор замолчал. Загремела музыка. Нас выстроили в колонну и повели в здание. У самого входа я обернулся, но ни Яшки, ни старухи я не увидел.

Глава 15

Марк, закинув рюкзак на плечо, бодро марширует по комнате.

– Я иду в школу! Я иду в школу! – без устали повторяет он.

– Заткните его! – кричит Лика. – Я про эту школу слушать не могу! Тошнит от неё!

А ведь когда-то дочка очень рвалась в первый класс. Вернувшись домой, трещала без умолку, радовалась.

– Я в самом лучшем классе, в «А», – говорила она. – «Б» – тоже ничего, «В» хуже, а в «Г» одни дураки учатся.

А потом с невинным видом поинтересовалась, в каком классе учился я.

– В «Ж». Необычная буква, не отрицаю.

Лика помолчала, задумалась.

– Пап, да ты не расстраивайся, – сказала она. – Я тебя всё равно люблю.

Нас было двенадцать. Семь мальчиков и пять девочек. 1 «Ж» объединил тех, кому не хватило места в других классах. Нас было слишком много – гомонящих, топочущих, ревущих от разлуки с домом и родителями, смеющихся от шуток и весёлых игр, неугомонных и неуправляемых. Нас пытались утихомирить, подогнать под общий стандарт примерного ученика.

На переменах мы должны были ходить парами, чему способствовала сама архитектура здания с просторным залом и классами вдоль стен. После звонка всех до единого выгоняли из класса, заставляли взять за руку соседа по парте и, построив образовавшиеся пары в неровный хоровод, велели все десять минут ходить по кругу. Этим учителя пытались добиться тишины и вместе с тем обеспечить нас необходимой физической нагрузкой.