Половинка чемодана, или Писателями не рождаются

А ещё в эти первые мои школьные годы вернулась из Выборга мама. И мы стали жить все вместе, вчетвером. В нашей с мамой комнатке теперь стояли две железные кровати: моя, детская, с зелёными прутьями, и её, блестящая никелем, по виду – новая. Кровати занимали почти половину комнаты – между ними, у окна, размещался мой письменный столик, да ещё стоял при входе платяной шкаф. Мы с мамой заново привыкали друг к другу и постепенно настолько привыкли, что начали ссориться почти каждый вечер. Сейчас я даже не вспомню причины раздоров: возможно, я просто не хотела рано ложиться спать!

5. Я в роли зачинщицы бойкота

В пятом классе я удивлялась на саму себя, что своей образованностью уже превзошла бабушку, – ведь она до революции училась лишь три года. Но в жизненных вопросах её авторитет в моих глазах оставался непогрешимым, как орфография в печатной книге тех лет.

Так же авторитетны стали для меня учителя-предметники. Они казались мне важнее и серьёзнее моей первой учительницы – с ней я рассталась без особого сожаления, потому что чувствовала себя обделённой её вниманием. Я не создавала ей проблем и не выделялась ни в какую сторону.

Другое дело – в средней школе. Поначалу я так старалась выполнять все задания учителей, что неожиданно для себя первую и вторую четверти пятого класса закончила на одни пятёрки. Особенно мне нравились английский язык и преподаватель предмета Татьяна Ивановна – статная женщина с ярким полосатым шарфом на плечах казалась мне олицетворением всего иностранного. В тот год на вопрос «Кем ты хочешь стать?» я уверенно отвечала: «Переводчицей»!

И случилось так, что наличие сплошных пятёрок в моём дневнике прибавило мне авторитетности среди одноклассников. Или, возможно, что я, почувствовав больше уверенности, стала чаще нарушать мелкие школьные правила и хуже себя вести, – такая независимость обычно ценится в школьном коллективе. Со мной теперь хотели дружить не только девочки, но даже мальчишки-хулиганы, те самые не принятые в пионеры ученики без галстуков – с ними после уроков я бегала по ленинградским дворам уже за стенами школы.

К шестому классу моя успеваемость пришла в благоразумную норму, и дневник наполовину заполнили привычные четвёрки, оставляя пятёркам всё меньше места. И это балансирование между учебными показателями и желанием попробовать себя в разных областях сохранялось у меня на протяжении всей школы. Я делила внешкольное время между уроками, кружками, спортивными секциями и, казалось бы, бесцельным блужданием по любимому городу. Нередко уезжали с подружками на трамвае в незнакомые районы, а потом возвращались пешком домой, поглядывая на рельсы и читая на табличках домов названия улиц.

* * *

К седьмому классу я была достаточно уверенной в себе девчонкой.

Пусть у меня нет отца, пусть не возникло душевной близости с вернувшейся ко мне мамой, пусть заботы бабушки кажутся слишком приземлёнными, зато у меня имеются надёжные подружки в школе и достаточно высок мой авторитет в классе.

Подростковый возраст подталкивал ко всяким школьным непотребствам: коллективный прогул, мычание сквозь сжатые губы на уроках, демонстративное неповиновение учителю, а также принципиальное пренебрежение к слабакам. Внешне большинство из нас напоминали гадких утят, и никто не был доволен своей внешностью. И я тоже разочарованно разглядывала себя в зеркале: длинноногая худощавая девица (мама называла меня дылдой) с лёгкой сутулостью; хилые косички увязаны на затылке «корзиночкой», да ещё чуть выступающие передние зубы. Мне только-только сняли с них исправляющие прикус брекеты, которых я поначалу стеснялась. Брекеты сняли, но осталась привычно закрытая улыбка, лишь раздвигающая уголки губ. Лишь карие, широко распахнутые с искоркой насмешки глаза нравились даже мне самой. Я находилась между миром взрослых и детей. И если с одноклассниками у меня было полное совпадение, то в общении со взрослыми я чувствовала скованность. Особенно я затруднялась с ответом на их повторяющиеся вопросы: «Где твой папа?» или «Кого ты больше любишь: бабушку или маму?». Этот вопрос всегда перехватывал обиженный внутренний Ребёнок и мямлил что-то невразумительное.

Когда рядом не было взрослых и когда я отходила от зеркала, то забывала о досадных мелочах, портящих моё настроение или внешность. Вновь становилась свободной и уверенной в себе, порой даже затевала школьную бузу. Одной из моих инициатив стало предложение однажды весной всем классом сбежать с урока, когда заметно задержалась учительница. Её не было минут десять после прозвеневшего звонка. Быстро собрав портфели, чемоданчики, а кое-кто – и модные кожаные папки, все без пальто высыпали на улицу. Потолкавшись около канала Грибоедова, к следующему уроку мы благоразумно вернулись в школу. Но оказалось, сбегали не все, а трое остались дожидаться опоздавшую учительницу. Одна из штрейкбрехеров, неизменно прилежная ученица Алла, заявила нам, что учительница всё же пришла чуть позже, сильно ругалась и обещала всем сбежавшим неприятности.

Сейчас я уже не вспомню, как объясняла причину своего, как нам тогда казалось, предательства послушная троица. Помню лишь, что за всех отдувалась Алла. Она не только не раскаялась, но даже в чём-то обвиняла нас, революционное большинство. И тогда я предложила объявить этой Алле бойкот – совсем не разговаривать с ней. Она продолжала оправдываться – я, откинув назад голову и презрительно искривив губы, молчала. Меня поддержали остальные сбежавшие. И Алла, взрослая семиклассница, вдруг разрыдалась, опустив голову на парту. Я и моя группа поддержки чувствовали себя победителями.

Затем прозвенел звонок, пришёл другой учитель и начался очередной урок. Страсти, казалось, стихли – на следующей перемене с Аллой никто не разговаривал, и она молчала, просто вышла из класса. Последним уроком в тот день у нас была литература, и вёл её наш классный руководитель Алексей Николаевич. В конце занятия, продиктовав домашнее задание, он попросил всех остаться. Оказалось, что классный руководитель был уже в курсе случившегося. И не только в курсе нашего побега, но и дальнейших разбирательств с нерешительными: перед уроком Алла пожаловалась ему, что ей объявили бойкот, никто не хочет с ней разговаривать. Минут десять литератор выговаривал всему классу и за срыв первого урока, и за нетоварищеское отношение к Алле. Затем обратился к самой Алле, попросив указать зачинщика бойкота. Она назвала мою фамилию. Я застыла в неподвижности, опустив взгляд к парте. Алексей Николаевич отпустил ребят, а меня попросил остаться. Одну меня.

Мне предстоял нелёгкий разговор. И он был трудным для меня вдвойне, потому что до этого случая учитель не раз выделял меня среди других учеников со знаком плюс – зачитывал вслух мои сочинения в классе, представляя их как образец для подражания. По его предмету я получала неизменные пятёрки.

Испытывая сильную неловкость, покусывая нижнюю губу, я осталась сидеть за своей партой у окна. Алексей Николаевич присел за партой, стоящей впереди моей, – повернулся ко мне лицом. Как сейчас, вижу ту давнюю сцену: сидящие друг против друга неулыбчивая девочка четырнадцати лет с косичками, заплетёнными «корзиночкой», и ещё нестарый, чисто выбритый мужчина с прямыми русыми волосами, зачёсанными назад по моде того времени. Я не знала, куда мне спрятаться от строгого, уничижительного, как мне казалось, взгляда.

Сейчас думаю, что ему было под сорок, – тогда он казался мне очень взрослым. Скорее всего, наш наставник был из поколения фронтовиков: ведь с окончания войны прошло чуть более десяти лет. Но странное дело: ни один учитель в те годы не делился на уроках фронтовыми воспоминаниями, считая свою жизнь и подвиги рядовым явлением. Я испытывала к нему безмерное уважение, замешанное на романтичной влюблённости, но в своих фантазиях представляла его только отцом.

Он заговорил со мной строгим тоном, но почти на равных, как со взрослой. Подразумевалось, что я, конечно же, должна понимать, какое жестокое средство бойкот, как переживает одноклассница Алла, когда её отвергает коллектив. Приводил примеры историй с плохим исходом, приводящие чуть ли не к самоубийствам. Я отвечала односложно, пристально разглядывая металлические петли откидной доски от парты: ворох непонятных чувств – от злости на Аллу до вины перед ней и учителем переполняли меня. Конечно, я признала жестокость своего поведения, обещала прекратить преследование одноклассницы. Для меня это был первый урок саморефлексии.

Не помню, чтобы мне пришлось извиняться перед этой девочкой. Погашенный учителем конфликт постепенно рассосался сам собой, как и наши с Аллой взаимные обиды. В дальнейшем отношения между нами вновь обрели дружелюбие – тем более что мы и жили на одной улице, – и к концу учебного года инцидент был исчерпан. Но перед Алексеем Николаевичем я испытывала неловкость все оставшиеся полтора года до окончания восьмилетки, пока продолжала учиться у него в этой школе. Как будто моему внутреннему Ребёнку дали понять, что он недостоин любви учителя, наделённого мною ореолом воображаемого отца.

6. Стать жертвой травли

Мироздание посчитало, что строгой выволочки от любимого учителя за мою бездумность недостаточно. И сразу после окончания того учебного года, уже в пионерлагере, последовала вторая серия воспитания личности. Теперь я сама стала жертвой жестокой детской травли.

В своей школе уверенная и авторитетная девица, в незнакомом месте я оказалась вдруг изгоем. В лагерь я приехала впервые и по возрасту была зачислена в старший отряд. Держалась скованно и отстранённо, присматриваясь к окружению. Девчонкам-то хорошо: они давно знали друг друга – ездили сюда каждое лето. А я для них новенькая со всеми вытекающими: то босоножки спрячут, то одеяло сдёрнут. Я стойко переносила испытания от соседок по палате, старалась не реагировать явно. Но как-то мне подбросили в постель склизкого ужа – показалось, змею! Девчонок, конечно, развеселил мой пронзительный ор. В эту лагерную смену я сделала для себя открытие: с новыми людьми я схожусь медленно, и влиться в новый коллектив – задача для меня сверхтрудная. Чтобы заработать авторитет, мне требуется время! Дальнейшая жизнь подтвердила этот вывод, а в ту лагерную смену история имела продолжение.

Особенно нелюбим мною был тихий час. Обычно я не спала и читала книгу, но бедлам, часто возникающий в палате после ухода воспитателя, не давал мне полностью погрузиться в страну грёз. И в тот памятный день девчонки бесились, с визгом прыгали по кроватям и кидались подушками – я захлопнула книжку, отложила её на тумбочку и отвернулась лицом к стене.

Разглядывая холодную, выкрашенную тускло-зелёной краской стену, я горевала о своей роли изгоя в отряде и о своей горькой доле вообще.

Ну вот: снова моё имя полощут! Краснорожая Валька предложила для хохмы выдвинуть мою кровать вместе со мной на середину прохода. Я перевернулась поскорее на живот, обхватила руками подушку, уткнувшись в неё чуть ли ни носом и прикрыв глаза. Около меня суетились вертлявые фигурки, кто-то стянул одеяло, звучали возбуждённые голоса:

– Заходи с той стороны! Девчонки, двигаем кровать на счёт «три»!

Кровать подо мною вздрогнула.

И вдруг будто шквалистым ветром всех сдуло от меня! Я сквозь приоткрытые ресницы увидела у двери плотную женскую фигуру в голубой футболке, обтягивающей крупный бюст, и тёмной юбке – старшая пионервожатая! На её шее был кокетливо повязан алый шёлковый галстук – кончики его торчали в разные стороны. Девчонки уже затаились в своих постелях, зажмурили глаза, притворились спящими.

Но начальницу всех вожатых не обманешь – кажется, она видела представление. Или слышала, по крайней мере. Резким тоном она скомандовала:

– Всем встать у своих кроватей! Повторяю: всем!

Вылезаю неохотно, но тоже встаю у тумбочки. Сжала губы, смотрю отстранённо поверх чужих кроватей в дальнее окно, но внутри, как в кипящем чайнике, клокочет ненависть ко всему миру!

А вожатая, будто королева, палец в мою сторону вытянула:

– Девочка, ты зачем свою кровать в проход выдвинула?! Немедленно поставь на место!

– Не поставлю!!! – Я зыркнула на неё взглядом, пылающим слепым гневом. – Мне так больше нравится!

И кажется, это была уже не я, а мой внутренний затравленный Ребёнок, будто стоящий голышом на обозрение всему миру. Он никого не боялся, ничего не хотел, но он был сильнее, чем когда-либо. И злее во сто крат, чем когда плакал где-нибудь в уголочке.

Вспоминала ли я в те минуты обиженную мною Аллу? Нет, мысль о посланном мне возмездии пришла позже.

Старшая вожатая нервно одёрнула юбку, однако настаивать на своём приказе не стала, только пожала плечами. А через минуту-другую всем разрешила лечь на свои кровати и вышла из палаты.

Все продолжали притворяться спящими. Я лежала на спине, разглядывая потолок с необычного ракурса из моей сдвинутой кровати, и меня наполняла спокойная уверенность, будто я только что перепрыгнула бездну. Мне не было дела ни до воспитателей, ни до вожатых, ни до соседок по палате. А мой внутренний Ребёнок заснул внутри безмятежным сном, в то время как я деловито встала и задвинула свою кровать на место.

Кто-то из притихших девчонок начал посапывать, засыпая на самом деле. Я повернулась лицом к остальным. Ближайшая соседка, краснорожая Валька – предводитель атаки на меня, – тоже, кажется, заснула. Я спокойно разглядывала её, во мне теперь не было ненависти, а только тоскливое равнодушие. Её чуть порозовевшее от загара лицо выглядело вполне симпатичным: и ресницы длинные, и нос правильной формы, и светлые, остриженные до ушей волосы с чёлкой до бровей. Жаль, что она такая вредина!

Я взяла с тумбочки свою книжку – это был роман «Джейн Эйр» – и открыла её, но мысли мои витали далеко от романного сюжета. Застыв невидящим взглядом над страницей, я прикидывала, как мне сбежать из лагеря, как уехать в город, домой. Где взять деньги на электричку? Брать ли с собой чемодан с вещами? Будет ли кто дома, когда я неожиданно вернусь? Ведь бабушка с дедом на даче, а мама на работе. Но было твёрдое решение избавиться от всех унижений! Почему я до сих пор бездействовала?

Краснорожая Валька приоткрыла глаза – оказывается, она не спала. Она взглянула на меня тоже без привычной вражды и насмешки и шёпотом спросила, кивнув в сторону затрёпанной книжки в моих руках:

– Что, неинтересная? Дай посмотреть.

Я передала ей книжку через проход между кроватями.

Валька посмотрела на обложку, полистала, рассматривая редкие картинки, наконец полуутвердительно заявила:

– Книжка о путешествиях? Как «Робинзон Крузо»?

Я не удивилась вопросу, ведь в то время половина внешкольных книжек была о путешествиях. Проглотив усмешку, пояснила:

– Нет, эта книжка про любовь.

Валька вернула книжку, помолчала. Потом полушёпотом сказала:

– Я думала, ты выдашь нас, когда вожатая потребовала кровать на место задвинуть.

– Ещё чего! Отродясь никого не выдавала.

После этого, такого долгого тихого часа, до конца лагерной смены я жила с удовольствием и радостью, забыв кошмар первых дней. И всё же не раз вспоминала его позже, уже став взрослой. В то лето я впервые начала вести дневник. И вела его до окончания школы. До писательства была ещё целая жизнь, но первый шаг уже был сделан.

Недавно я села на электричку и поехала проверить, существует ли ещё тот детский лагерь или место уже застроено современными коттеджами, ведь прошло более полувека. Доехала до станции со смешным названием Мартышкино, что находится неподалёку от всемирно известного Петергофа с его фонтанами. Спустилась по ступенькам с высокой платформы и, пройдя сотню метров, оказалась рядом с территорией бывшего лагеря. Её ограждал низенький деревянный штакетник, но участок активно осваивался новыми хозяевами: тут и там лежали спиленные берёзы, торчали вековые пни. Я вошла в распахнутую калитку. Ещё оставались на своих местах потускневшая гипсовая скульптура пионера с горном, деревянная эстрада посреди поляны и старый дом с верандой и разбитыми теперь стёклами окон, где находилась прежде наша буйная палата. Заглядывать в окна я не стала. Здесь лежала граница любопытства и памяти.

7. Старше всех и младше всех

Как-то на одной интернет-платформе робот подсчитал, что в моём блоге – в постах и комментариях – чаще всего встречается слово «возраст». Упоминаю я его к месту и не к месту, а думаю о нём ещё чаще, особенно если оказываюсь в какой-то группе старше других. Начался этот невроз ещё в детстве.

В тот год Лёнька, мой сосед по коммуналке и товарищ по детским играм, стал второклассником, а был он, как вы помните, на год меня моложе. В школе мы с ним не общались, но погулять на улицу нас часто выпускали вместе. И запомнился один из сентябрьских дней, когда мы с дружком, отправляясь на прогулку, уже в нетерпении стояли у двери «чёрного хода» на нашей коммунальной кухне, выслушивая последние наставления Лёнькиной мамы. Высказав, как нам следует вести себя на улице, куда нельзя ходить, а куда можно, чужая мама завершила свою речь словами:

– Галя, ты присмотри за Лёней на улице, ты ведь старшая!

Да, я знала, что старше Лёньки на год, но никак не связывала это с дополнительными обязанностями. Ведь мальчик мне даже не брат, чтобы я за ним смотрела. Мы всегда общались и играли на равных. А старшинство я использовала в своих целях, лишь как дополнительный аргумент в бесконечных спорах и потасовках.

Но тут проказливый Лёнька подхватил слова мамы, запрыгал и вдруг выдвинул нелогичное заключение:

– Ты – старшая, ты – старшая! А я младший и буду жить дольше, чем ты.

– Почему это ты будешь жить дольше? – раскрыла я рот.

– Потому что ты на год старше! Когда тебе будет сто лет и ты умрёшь, мне будет только девяносто девять.

Я и Лёня Козловский, товарищ моих детских игр, сосед по коммуналке, 1951 год

В этом возрасте мы оба уже слышали, что люди живут по 100 лет, а потом сразу умирают. Но до сей поры не примеряли к себе. И в тот момент мне такой расклад показался несправедливостью: выходило, что меня ожидала менее выгодная, по сравнению с Лёнькиной, судьба. Я нахмурилась, открыла дверь и молча вышла из квартиры. На лестнице Лёнька догнал меня, как всегда, слегка пихнул в спину, я удержалась на ногах и тоже ответила ему толчком – у нас завязалась привычная кутерьма, и оба мы уже забыли про возраст. Вскоре, радостно припрыгивая по булыжникам мостовой, уже бежали к нашему каналу Грибоедова, чтобы спуститься по старинной лестнице к мутной воде и начать бросать в неё камешки, подобранные по пути. О запрете не приближаться к воде уже не вспоминали ни старшая, ни младший.

Однако с того дня, куда бы я ни попадала, я обращала внимание на возраст товарищей по играм и переживала, если оказывалась на год-два старше других ребят. В классе мы в большинстве своём были одного года рождения, так что о возрасте забывалось. Хотя в средних классах, помню, сочувствовала двум-трём одноклассникам, родившимся осенью и зимой годом ранее остальных. Считала, что они переживают из-за того, что такие старые. Волей-неволей я обращала внимание на возрастную позицию каждого в той или иной группе.

В этой главе я обозначила первое появление условного тега «возраст» в моей биографии. Но тема ещё не раз возникнет в этом повествовании, и каждый раз она будет сплетена с драматичными обстоятельствами. Я примерю на себя роль старшей и младшей. Пробегу тропинками детства, дорожками юности, пройду нескончаемым шоссе зрелости. И наконец начну продираться сквозь чащу преклонных лет, теряя последние козыри старшинства.

Часть 2. Мозаика жизни

1. В новой школе

Моё трудное вхождение в отряд пионерлагеря показалось мне поначалу случайностью. Я не предполагала, что моя притирка к любому новому коллективу в дальнейшем станет для меня испытанием. Но оказалось, куда бы я ни пришла впервые, во мне сразу просыпался мой боязливый внутренний Ребёнок. И он заранее ждал, что другие люди его не примут, не полюбят, вытолкнут из своей среды.

Окончание восьмого класса у меня совпало с хрущёвскими реформами, разделившими школы на восьмилетки и одиннадцатилетки с так называемым политехническим уклоном. Мало того, что продолжительность учёбы в школе увеличивалась на целый год, так ещё приходилось изучать рабочее ремесло, никак не связанное с будущей профессией. Спектр ремёсел был широк: швеи-мотористки, телеграфисты, машинистки, радиомонтажники и даже химики-лаборанты.

К восьмому классу я уже склонялась к техническому профилю. Та половинка чемодана, где недавно ещё громоздились мои игрушки, теперь заполнилась полезными книжками, такими как «Занимательная физика», «Сборник ребусов и головоломок» или подаренное бабушкой «Руководство по кройке и шитью». Дедушка прикрутил когда-то снятую крышку с чемодана на место, и моё книжное хранилище представляло почти сейф – чемодан даже закрывался на ключик. В семье же из книг имелось только собрание сочинение Льва Толстого довоенного издания. Тома в тёмно-синих коленкоровых обложках чудом сохранились после ленинградской блокады, когда книгами топили печи, и теперь занимали целую полку старой этажерки.

Книги для чтения я брала из районной детской библиотеки или перехватывала запретные для меня романы у мамы – она тоже приносила их из библиотеки.

Но вернусь к своему теперь закрывающемуся чемодану. На самом дне его, под полезными книжками, хранились мои девичьи дневники и одно постыдное, как мне казалось, письмо. В конверте с обратным адресом редакции журнала «Юность» лежал листок с отказом на мою первую повесть. Черновики повести я сразу вынесла на помойку, но письмо из настоящей редакции хранила несколько лет, самой себе в назидание, чтобы больше не пытаться писать всякую чушь. Сюжет повести выветрился из памяти, только помню, что называлась она «Семиклассники» и писалась в седьмом классе.

В то время как мой первый литературный опыт получился таким неудачным, моё участие в математической олимпиаде школы оказалось успешным: я решила все задачи, и меня делегировали от восьмиклассников на районные состязания. И пусть там я не заняла призового места, допустив ошибки в задании, участие в районной олимпиаде придало мне уверенности в своих математических способностях. Поэтому и выбор новой школы для продолжения учёбы был предрешён. Я подала документы в девятый класс, где одновременно обучали профессии радиомонтажника, а сама школа № 211 имела уклон в сторону физики и математики. (Эту направленность школа сохраняла вплоть до начала 90-х годов, став впоследствии языковой.)

Как водится в подростковом возрасте, мы отправились подавать документы в новую школу вдвоём с подружкой Люсей. Она не имела склонности ни к математике, ни к другим дисциплинам, но пошла со мной за компанию. До школы надо было ехать несколько остановок на трамвае – здание находилось на старинной Гороховой улице, в ту пору носившей имя Дзержинского. Школа имела интересную столетнюю историю. Открывалась как училище для девиц недворянского происхождения, в какой-то момент стала пединститутом, в довоенные советские годы – школа-девятилетка для детей трудящихся, а после войны – средняя мужская. В год моего поступления – нового типа политехническая школа-одиннадцатилетка с производственным обучением.

Архитектурный декор здания вызывал ассоциацию со старинным университетом: разлинованный рустом на ровные прямоугольники фасад; огромные полуциркульные окна с арочным завершением на первом этаже; строгие входные двери с широкими створками. И продолжала эту красоту просторная мраморная лестница в два пролёта, ведущая на второй этаж. Хотя здание имело всего три этажа, высотой не уступало соседним четырёх-пятиэтажным жилым домам – потолки в классах были высокими, как в театре.

Мы с Люсей робко вошли в кабинет директора, протянули свои школьные свидетельства за восьмой класс, характеристики. Заявили, что хотим в класс радиомонтажников. Позже я снова встречусь с директором Петром Ивановичем – уже на уроках математики.

Просматривая моё свидетельство с четвёрками и пятёрками, директор благожелательно улыбнулся и заявил, что может зачислить меня в радиомонтажники. Но Люське, с документом из сплошных троек, предложил пойти в класс, где ученицам давали профессию швей-мотористок.

Согласно реформе, в одиннадцатилетке предполагалось обучать только школьников последних трёх классов: девятого, десятого и одиннадцатого. Младшие классы перевели в другие школы, так что образовательное учреждение походило на современный лицей. Притом в параллели было не два-три класса, как в традиционной школе, а от восьми до десяти.

После недолгого размышления Люська забрала свои документы и отнесла их в вечернюю школу рабочей молодёжи, а работать устроилась секретаршей в одну контору, где её папа был начальником. Вечернюю школу она окончила и даже сумела поступить в торговый институт, ибо в те годы конкурс в него был невелик. И хотя после второго курса института Люську отчислили, карьера подруги сложилась неплохо. Она окончила курсы бухгалтеров и в перестроечные 90-е годы оказалась на коне и при хороших деньгах. В то время когда дипломированные инженеры массово пополняли армию безработных, бухгалтеры были нарасхват – всюду открывались банки и частные предприятия, и всё требовало учёта. Я так подробно пишу здесь о подруге, поскольку мы поддерживали отношения долгие десятилетия, хотя и начали отдаляться друг от друга с этого момента.