Лишь тень

В то лето (мне тогда стукнуло уже пятнадцать, а ему, соответственно, тринадцать лет) мы с ним решили соорудить в саду беседку, такую огромную и красивую, какую мы только сумели бы придумать. Брат обладал, ко всему прочему, заметным художественным талантом, рисовал он просто отменно, так что старание и хорошие чертежи, помноженные на здоровый азарт, дали результат. Ещё в начале лета я углядел на отдалённом пустыре возле ближайшей к нам Белой Стены тяжеленную связку чугунных прутьев толщиной с мой указательный палец. Она была такая тяжёлая, так что пришлось привлекать маму и десяток моих знакомых для того лишь, чтобы доставить на траке это всё к нам под забор. Работа была адова, мы трое суток ходили чумазые и потные, но не успокоились, пока одна из решётчатых стен беседки не была склёпана, заварена и покрашена.

Радости не было конца, сделать что-то собственными руками!

Но она продолжалась недолго. Через два дня брата не стало, он погиб при загадочных для меня обстоятельствах, ибо до сих пор я так и не собрался спросить у мамы, что же всё-таки произошло в то утро. Я как-то разом очутился перед чёрным параллелепипедом гроба, который под тихую музыку уплывал в жерло кремационной печи. Оценивать как-то случившееся уже попросту не хватало сил.

Соответственно, беседка так и не была доделана, оставшиеся материалы я убрал со двора, плача над никчемными железками, словно всё ещё стоял там, над гробом. А единственная доделанная решётка постепенно заросла плетьми растений, превратившись на долгие годы в неотъемлемую часть сначала нашего старого сада, а потом мирно перекочевала в новый дом, когда же я поселился отдельно от мамы, то решётку тоже забрал с собой.

Нужно ли упоминать, что она для меня значила. Сперва. Но годы шли, я постепенно забывал и её, и брата. А тут ещё это распоряжение о сдаче металлолома. Надо же было случиться такому, что бесхозный металл в итоге оказался востребованным на строительстве «Тьернона», более того, всякий должен был незамедлительно отправить необходимый объём на Эллинг для соответствующего дальнейшего использования. Указ на то был вполне чётким.

Я долго крепился, пытаясь побороть в душе ту гадливость, что просыпалась в ней при единой мысли о том, чтобы… Наша размолвка с Мари привела к тому, что я, наконец, решился.

Вот так, больше ничего материального за спиной, как и положено истинному Пилоту и просто будущему космонавту, тень брата не связывала меня больше с бренной этой планетой.

Но нет. От слов Мари всё вернулось снова, все былые обиды на несправедливость, былая тоска. Да и сама эта незримая трещина в наших отношениях, что лишь мелькнула до того перед моим замутнённым взором, уже вполне отчётливо начала разрастаться в огромную пропасть.

Я поднял голову и посмотрел на неё. Скорченная фигурка Мари мне что-то невнятно напоминала, но вот что?

Я встал, подошёл и погладил её по щеке тыльной стороной ладони, как она любила. Ответ на ласку был едва ощутим, но мне и того было довольно…

Пришло вот в голову – и что особенного я тут вам рассказываю? Да ничего, просто мне хотя бы сейчас хотелось утрясти все те несуразицы, что я сумел натворить за свою жизнь, быть может, даже ещё проще – помириться со своей памятью, которая раз за разом предательски возвращает мысли к тому глиняному болвану с моим именем на лбу, что погрёб под собой так много чужих судеб. И всегда, в любой момент дня или ночи, по правую руку от меня словно стоит Мари, мой безмолвный вот уже сколько лет оппонент, которая продолжает тот давнишний спор… Примириться с ней у меня так и не получилось, её слова слишком действительны для меня, материализованные исключительно моей железной волей, они стали больше, чем словами, да только… всё напрасно.

Порой, когда я откидываюсь в кресле, заполнив очередной листок своими кривенькими словесами, мне начинает казаться, что разгадка всех этих странностей совсем близка, но она вновь убегает снова, стоит мне снова взять в руки перо. Что хотела сказать мне Мари, тогда, на том болоте, и отчего всё получилось так, а не иначе?.. Не знаю.

Оттого и пишу.

Спустя несколько дней после приведённых мною событий произошло ещё нечто, достойное подробного описания. Проснулся я утром оттого, что в углу комнаты настойчиво трезвонил терминал. Я никогда не страдал от обилия почты и вообще какого бы то ни было виртуального общения, так что у меня просто ещё не сложилось отключить эту пищалку – поступление корреспонденции, в случае чего, великолепно отражалось подмигиванием огонька. Форменным образом мне пришлось выбираться из постели и плестись к терминалу, проклиная всё на свете. Действительно – письмо, к тому же запечатанное гербом Совета. Я мгновенно подобрался и прекратил нытьё, шутки в сторону. Прикоснувшись к холодной панели, я подтвердил свою личность, после чего быстро просмотрел текст послания. Мне предлагалось прибыть к зданию Совета в девять часов утра сего дня и принять участие в закрытом его заседании, для чего предпочтительней была парадная форма. Прибыть мне рекомендовали вместе со своим Учителем. Вот как оно…

Собственно, сборы много времени не заняли, я подумал и вызвал дежурный двухместный аэрон со стоянки, затем, ещё после секундного размышления, нацарапал коротенькую записку Учителю. Он у меня молодец и собраться успеет. А потом, когда рука машинально потянулась набирать знакомый код, я отдернул её, словно обжёгшись. Инстинкты подсказали мне, что об этом собрании Мари знать не обязательно, только очередное для неё огорчение.

Выбегая из дому, я на ходу застегивал последние пуговицы моего парадного мундира.

Как странно, перечитывая эти строчки, можно подумать, что я уже тогда всё понимал и обо всем догадывался. Не так это.

К превеликому моему сожалению я и до сих пор брожу вслепую по тем закоулкам – пусть теперь это лишь мысленные прогулки, тогда же… я её любил, что мне и помогало – если не понимать, то чувствовать.

Где это всё…

[обрыв]

…в огромных коридорах царила тишина, на всём нашем пути не встретилось ни единого человека.

Залы, залы… возможность побродить здесь всегда была для меня неоценимым удовольствием. Лепные потолки у меня над головой простирались на головокружительную высоту, напоминая не то своды пещер, вымытых некогда могучими потоками в недрах скал, не то невероятного размера паруса, туго натянутые штормовым ветром, готовые вот-вот лопнуть, подобно струне, а затем… различные варианты дальнейших событий резвым хороводом мелькали перед моими глазами, поражая меня не столько своей масштабностью, сколько собственно неожиданным богатством моего воображения.

Сравнить то моё состояние возможно только с той реакцией, которую я встречал иногда, впервые подвозя кого-нибудь на аэроне. Меня почему-то все, кто только узнавал о моей профессиональной специализации, непременно начинали просить «показать класс», это у них так называлось. И вот, когда я, поддавшись на уговоры, опрокидывал привычным движением нашу утлую летающую посудину навстречу бездне небес, у них в глазах отчего-то загорался невероятный огонь, пусть крепко замешанный на страхе, но мгновенно его перебивающий, а дальше ух!.. Спустя целую минуту после приземления они только и были способны, что оглядываться по сторонам, пытаясь понять, на каком они свете, затем следовала всё та же фраза, которая прекрасно подходит и к тому, что я испытывал, направляясь на заседание Совета. «Вот теперь я истинно понял, для чего мы хотим лететь…» – иногда от этой интонации даже у меня наворачивались слёзы. Вот точно так же и я, завороженный этими сводами, словно не шел вперёд размеренным шагом уверенного, пусть и немного храбрящегося человека, но летел куда-то ввысь, напролом, в эти начертанные рукой неведомого мне мастера небеса, туда, где никогда не бывал. Они не давили на меня, нет, они – влекли.

И тут я увидел Учителя, который поджидал подле одного из этих огромных порталов в неизведанное. Верно, он уже успел переговорить кое с кем из Совета, и теперь была моя очередь выслушать последние наставления в свой адрес.

– Я не разочаровался в тебе. Знать, что тебя ожидает пару минут спустя и, при этом, спокойно и достойно ждать поданного тебе сигнала, – это чрезвычайно важная вещь, как для тебя самого, так и для той вселенской миссии, которую ты олицетворяешь. Тебе больше не нужны мои недостойные нотации, сынок, отныне ты абсолютно свободен в своих поступках, ибо их значимость требует от своего носителя совершенной, истинной независимости, каковую может дать человеку лишь он сам.

Я, помню, кинулся возражать ему, дескать, не могу представить себя без мудрого ока Учителя, но он лишь тихонько посмеялся над этим и, сутулясь больше обычного, побрёл в раздумье прочь.

Занятно, я вдруг подумал, что после того мне довелось видеть старика лишь дважды (последний раз не считается, те мёртвые стеклянные глаза ни имели ничего общего с моим Учителем), и оба из них оказались для меня чрезвычайными. Если не по сути, то по важности. Это даёт мне повод подозревать, что отнюдь не все подводные течения, что бушевали вокруг моей персоны в то время, мне удалось позже вычислить. Память – хорошая штука, но только не в том случае, когда она осталась тем единственным, что продлевает твоё существование на ещё один долгий мрачный день. Хотя… я уже привык.

Створки дверей, самые тяжеловесные из всех, что мне приходилось встречать, начали приоткрываться под моим пристальным взором. Мне действительно тогда было очень тревожно, надо мной довлело странное чувство утраты, настолько тяжелой и непоправимой, что не понять его, не пересилить, которое словно поселилось во мне в последние дни, теперь бушевало надо мной вовсю. Если только затягивающее меня болото способно бушевать. Было ощущение, что меня предали, причём предали совершенно беззастенчиво и подло.

Тем не менее, я шагнул вперёд. Так ныряют в ледяную воду.

Зал Совета, открывшийся моему взору, представлял собой скорее не зал в обычном понимании, но пугающих размеров крытую полукруглую анфиладу, где каждая из комнаток-капсул, расположенных ярус над ярусом и открытых в сторону геометрического центра помещения, глядела на тебя исподлобья умными и требовательными глазами. Эти спирали огней, таящихся в полумраке, безмолвные и словно бы неживые, возносящиеся на сотни ярдов вверх, и я, маленький, подавленный. Совершенно не готовый к подобному приёму. Беспомощно, как мне казалось, пялящийся на будто бы висящие в воздухе ажурные конструкции, переплетающиеся с полуокружностями дорожек-транспортёров, на которые словно были нанизаны «приёмные» Советников.

Всем известно, что Совет постоянно меняет состав, что любой Советник может занять то место в Совете, которое посчитает нужным. Теперь я видел всё это в действии, в конкретике реализации того, что могло быть воплощённым в живую архитектуру этого места. Совет был, да и должен был оставаться – живым организмом, выделяющим из себя в большой мир всё то лучшее, носителями чего были люди, его составляющие. Невозможно представить, насколько гармоничной должна быть жизнь тех, кто проводит здесь большую часть своего времени, чтобы достойно конкурировать с необычной грацией и ажурной мощью Зала Совета.

Пьедестал, у основания которого я очутился, но который в полном смятении как-то сразу не заметил, в конце концов загорелся неярким зелёным цветом, молчаливо указывая то место, где меня смогут услышать. Небольшое возвышение сделалось для меня чуть ли не вершиной величайшей из гор нашего мира, я поднимался по трём ступенькам словно немощный, истекая потом, предательски лившимся мне между лопаток. А если меня спросят о чём-нибудь? А ведь верно – спросят, что же тогда? Таким беспомощным я казался самому себе в тот миг, как же дела обстояли на самом деле… кто его знает, но я всё же льщу себе надеждой, что всё выглядело со стороны далеко не так плохо, как казалось.

Я смог чётко вскинуть обе руки в приветствии максимального уважения к собравшимся, поскольку толком не знал, что бы ещё сделать такого, однако моя бубновая шестёрка, вопреки ожиданиям, битой не оказалась. Весь Совет разом, как единый человек, встал и ответил мне тем же жестом.

Потрясающее зрелище. Достижению подобных высот многие из тех, кого я знал, посвятили бы всю свою жизнь. Я получил это удовольствие исключительно, мне тогда казалось, в качестве дара. Ой, ли!..

[обрыв]

До того самого момента ход диалога мне был абсолютно понятен и где-то даже близок, поскольку таковую возможность, если вы помните, я предполагал заранее. Однако то, во что в итоге внезапно вылилось это мероприятие, я нашёл исключительно настораживающим.

Голос, льющийся сверху, строго спросил меня:

– Отчего вы такой положительный?

Я даже немного опешил. О, неужели я всё ещё сохранил достаточно силы воли, чтобы возражать?!

– Что вы имеете в виду, мьсье Советник?

Однако мой крошечный демарш прошёл незамеченным. Голос, как ни в чём не бывало, продолжал вещать.

– Общеизвестно, что молодые люди склонны не вполне самокритично подходить к собственному поведению. Собственно, для того и создан был общественный орган Совета Образования. Его члены, Учителя исходят в своём подходе к молодежи из самоцели купирования их естественных антисоциальных предрасположенностей, то бишь, если конкретнее, воспитание рядового члена общества есть, в какой-то мере, насильственная его реморализация в свете общественных отношений.

Я уже поумнел достаточно, чтобы просто смолчать на этом месте.

– Так вот, мы тут только что со всей внимательностью выслушали нашего достойного коллегу, бывшего члена Коллегии Совета Образования, бывшего Советника Луи Сен-Руаля, вашего Учителя. Что же мы услышали? Заботлив, работоспособен, трудолюбив, предупредителен, целеустремлён, не чувствителен к таким естественным раздражителям, как конкуренция, в меру, для избранной им стези, общителен, но вместе с тем благоразумен и осторожен. Идеал не только Пилота, каковым он отныне является, но и вообще представителя любого из направлений всего нашего сообщества.

Непонимающий мой взгляд продолжал пялиться в ответ меж балок ажурных конструкций Зала Совета, что ещё оставалось делать? Что они вообще хотят этим сказать?

– Заострю на этом ваше внимание. Нас заботит всяческое отклонение, пусть и в хорошую сторону. Вы должны нас понять, молодой человек, вам или вашему, паче чаяния, дублёру придётся вести «Тьернон» в его единственную, первую и последнюю исследовательскую миссию. Человек, который взваливает на свои плечи столь непомерный груз, должен быть понят нами от начала до конца. Иначе мы рискуем однажды переоценить его силы…

Ненавижу, когда обо мне говорят в третьем лице. А посему позволю себе пару слов отсюда, из моего настоящего. Тех слов, что никогда не пришли бы в голову мальчику, стоявшему в потоке льющегося на него света посреди Зала Совета. Да, теперь я действительно понимаю всю глубину болота, в которое меня тащили всю ту часть жизни. Болота сладостного, мягкого, как перина, уютного как руки матери. Я должен был стать исполнителем, от меня требовалось только одно – довести корабль до цели. Однако просчёт дал себя знать. И ещё как. Я же действительно любил то, что мне навязывали, я рвался идти строем на парад, я даже был готов для этого начистить сапоги хоть всему гарнизону, но они всё ещё видели за этим лишь картонные декорации. И просчитались.

Ни с того ни с сего огромная платформа подо мной дрогнула и понеслась куда-то вверх, разом вознося меня на невероятную высоту, туда, под самый свод. Я даже не успел как следует струхнуть.

Хотя надо бы.

Из раскрывшихся разом во всю высоту лепестков, заслоняющих от моего взгляда погружённые в полумрак глубины его приёмной, показалась фигура одного из Советников. Тот поднялся из кресла и степенно направился в мою сторону, не спеша одолев разделяющие нас ярды. Створки внутренней двери, украшенные всё той же ажурной вязью, оставались распахнутыми за его спиной, раскрывая взгляду часть убранства внешней анфилады. Будто Советник не то секунду назад оттуда явился, не то уже собирался, разделавшись предварительно со мной, срочно куда-то бежать.

Несмотря на внешнюю нелогичность, оба предположения казались, если не абсолютно верными, то, уж точно, правомерными.

– А вы и по правде выглядите так, как вас описал Учитель Сен-Руаль. Эти глаза – они абсолютно такие, какими я их себе представлял. Так что же вас беспокоит все эти дни, а, молодой человек?

Это был тот самый голос. Или тут все изъяснялись настолько одинаково, или… да, именно этот человек говорил только что со мной от лица остального Совета.

– Меня ничего не беспокоит, Советник. Я лишь немного утомлён той горой всего лишнего формализма, что на меня в последнее время навалилась.

– Излишние церемонии вас отвлекают? – мне кажется, или я вправду до сих пор помню ту интонацию застенчивого, но безапелляционного интереса?

– Они попросту занимают сейчас не очень подобающее им место в моём жизненном распорядке. Я… мне нечего добавить.

Пишу, а сам мысленно нахваливаю себя тогдашнего за сообразительность. Пусть несколько заносчиво, зато чётко. Все точки над «i» поставлены, мадам и мьсье Советники.

– А как ваша девушка… Мари, если не ошибаюсь, она тоже входит в этот ваш список излишних отвлекающих моментов?

У, этот вопрос тоже был тем самым, на который я могу ответить всегда и любому. Пусть он хоть сам Советник. Падайте на пол.

– Я думаю, у неё есть и свои проблемы, над которыми ей стоит поразмыслить.

Советник сощурился, молча переваривая полученную информацию. Потом кивнул чему-то своему, потаённому, и только потом снова загремел по Залу усиленным аппаратурой голосом:

– Совет принимает вопрос вашей кандидатуры к рассмотрению, каковое продлится неопределённое время. Сие означает не долговременность, но скорее важность рассматриваемого вопроса, а точнее – критичность результатов принятия оного решения.

Я стоял посреди медленно опускающейся платформы с задранной головой, всё ещё следя взглядом за тенью, направившейся к своему месту. Говорил Советник на ходу, как бы разговаривая в задумчивости сам с собой.

– В любом случае, вы будете оповещены непосредственно вслед за принятием решения. А сейчас, ежели вы не против, пройдите к выходу, вас проводят туда, откуда вы сможете отбыть в Центр Управления Полётами для дальнейшего прохождения курса подготовки.

Ах, как меня подрывало тогда обернуться всё же и сказать что-нибудь вертевшееся на языке, язвительное и непочтительное, но я этого не сделал. К счастью или к несчастью для всех нас, уж и не знаю…

Большого удовольствия, покидая Зал Совета, я не испытывал, хотя чувство упавшей с плеч горы было достаточно острым. За спиной раздался шорох и огромная воротина захлопнулась.

В голове было пусто.

Впрочем, какое кому дело, известный всему миру, но так и не получивший официального одобрения Пилот идёт по пустым помещениям и пытается собрать в единое целое те крохи понимания, что ещё недавно напрочь отсутствовали в его пустой голове. Во итоге я умудрился ещё и поскользнуться на ступеньке и чуть не свалился ничком перед громадой нависающего надо мной здания. Нет уж.

[обрыв]

Полянка была небольшая совсем – ярдов двадцать в длину и столько же в ширину, невысокие сосенки легко раскачивались на слабом ветру, их сучья издавали размеренный треск, словно мириады насекомых дружно тёрли друг о друга хитиновые конечности, выводя неслышную мелодию. Зачем я сюда забрался? А кто меня знает, просто на душе царила невнятная, но от этого не менее гадкая тоска, а лечить её я умел лишь одним образом – убежать, куда глаза глядят, там уж точно найдётся местечко, милое сердцу. Оно и успокоит, и придаст сил для преодоления всех гадостей, что ещё готовит мне жизнь. Если есть правда в этом мире, такой уголок найдётся всегда и везде.

Вот и бежишь, бежишь…

Откуда ты появилась, крошечная полянка, из каких неведомых закромов щедро выставил тебя своему гостю незримый хозяин, загодя запасший для страждущего путника отдушину? Я точно знал, что ни в окрестностях моего посёлка, ни вообще в каких-нибудь других краях наших холмов по эту сторону Белой Стены лесов не было. То есть деревья росли, но и только. Из них лепили жиденькие немощные садики да полупрозрачные парки, насквозь пропитанные духом дистилляции. Экстрагированный материал, если вдуматься. Не было в них никакой жизни кроме той, что привносили туда мы своими мыслями, не было там движения кроме того, что было бы примитивным последствием работы наших мышц. В таких местах нечем подпитаться, нечего отдать – нечего и взять, – наши деревья, прирученные и укрощённые, навсегда лишились своей первобытной силы. Пустые эгоисты, как и все мы, коли вдуматься.

Здесь же… вокруг меня жил дух хаоса, отрицания любого порядка, вечность здесь пела гимн красоте и воле. Сюда ты мог прийти опустошённым, но уже минуту спустя наполниться новыми чувствами, незнакомыми мыслями… Сколько здесь ни одолжи, ничего не истратится до конца, сколько ни зачерпни, останется ещё больше. Где же вы теперь, те лесные духи, что привлекали меня к себе?!! Где?!!

Помню, бежал я туда долго. Кожа пылала, лоб горел, ладони зудели от невыносимого, невосполнимого чувства утраты. Что же я такое потерял, не было до конца мне понятно, однако терпеть это было невозможно. Очнулся я оттого, что какая-то ветка раз за разом больно стегала меня по лицу. Это ветер такой, встречный. А впереди – полянка, сплошь покрытая ковром нежнейших цветов. Красных, белых, сиреневых и нежно-розовых… малюсеньких, их было просто море.

Странное ощущение, я словно уже бывал именно здесь, на этом самом месте, я мог с закрытыми глазами описать любое дерево вокруг, небо над головой, даже сваленная куча хвои, в которой вроде что-то копошилось, казалась изученной чуть ли не с детства. Ощущение, однако же, отнюдь не представлялось таким уж странным, просто отсюда, из будущего, наблюдаемое выглядит таковым. Я осторожно присел на самом краю, вытянув ноги и откинувшись к пахучему стволу, оказавшемуся за моей спиной.

Уютно. Теперь можно и поговорить.

«А ты действительно не такой, как все…. Она не солгала».

«Почему – я? Что избрало именно меня? Только не говорите, что исключительно её рекомендация…»

«Конечно, нет. Есть достаточно иных, базовых вещей. У тебя в целом достаточно интересная судьба, чтобы привлечь меня одним только этим».

Я лениво протянул руку, сорвал какой-то особенно яркий цветок и со смаком вдохнул в себя его душистый аромат. Не таким ли «критерием» пользовался при выборе и мой невидимый взгляду визави? Вполне вероятно.

Проследив взглядом полёт деловито куда-то направляющегося толстенного жука, я смежил веки и снова прислушался. Голос никуда не уходил.

«А ты упрямец, парень! Ну да ладно, делу это не мешает. Вот что я тебе хочу сказать… ты привык считать, что всё вокруг уже изучено, раз и навсегда доказано, загнано в рамки модели и зарыто навечно в землю».

«А что, в этом мире дозволяется полагать как-то иначе?»

На этот раз голос звучал с довольной усмешкой:

«Ну, не сердись так сразу! Нужно же и по душам когда-то поговорить. Экие все! Ты поживи с наше посреди таких вот старательных чудаков и поймёшь, что ещё и не то бывает. Есть же и не такие люди!»

«Есть. А что они могут? Их выбор столь же традиционен, как и наш… просто они живут на отшибе, причиняя страдание себе и своим близким, а ничего не могут изменить. Какая разница, всё время сидеть на якоре или не иметь его вовсе? Выбор не в том, иметь или не иметь, выбор в том, где на него вставать».

«Ух ты ж! Ну, а вот как быть с теми, кто этот выбор не то чтобы не может, а просто не хочет сделать?»

«То есть и якорь в руках, и вставать на него вроде пора, а не идёт процесс?»

Опять смешок.

«Ты просто у меня мысли выхватываешь, братец!»

«Так вот, я скажу мой ответ – всему своё время, понятно?»

«Чего же ты сам ждёшь?»

«А ничего. Я думаю».

Дикости какие, я должен какому-то голосу доказывать, что я не…

«Да ладно тебе. Иди, замешкался ты тут что-то, ещё хватятся, что скажешь им потом? Сделавшим свой выбор?»

Я тоже, в свою очередь, усмехнулся.

«Мне и здесь хорошо, я посижу немного, устал очень…»

Правда, ноги словно отнялись, голова каменная, клонит меня в сон…

Откуда ни возьмись, налетевший ветер дурным образом смазал меня по лицу, будто пощёчину дал. Небо мгновенно заволокло тучами, Даже сосёнки вокруг меня заскрипели какими-то совершенно противными голосами.

«Все вы так… и ты такой же, лишь бы полежать, ничего не делая, поразглядывать свою тень в микроскоп, да плюс ещё постебаться над окружающими, вроде даже приобщился лишний раз к святыням духа… тьфу! Сил моих больше нет…»

Я уже стоял на ногах и отряхивал с себя налипший мусор. Действительно, нехорошо так уж злоупотреблять… пусть и первый раз, зато уж точно не последний. Поговорим ещё с тобой, Голос…