Империя вампиров

Я перевел взгляд на Хлою.

– Кое-кого на вирши потянуло?

– Это не просто стихи, – сказал священник.

– Габи, это пророчество, – добавила Хлоя. – Вечный Король, Несметный легион, мертводень… Грааль положит всему этому конец.

– Хлоя, это тебе не книжки из библиотеки. Я думал, ты переросла эту хрень. Лучше начинайте говорить прямо и ясно, обмудки двинутые.

– Чаша с кровью Спасителя положит конец этой тьме, – не уступал священник.

– Бред, – бросил я. – Чаша утеряна вот уж много веков как! Но даже будь она у вас, все равно к северу от Августина собралась тьма нежити, Нордлунд пал, а северную часть Дилэнна владыки крови порвали в лоскуты! И как же сраная чаша это исправит?

– В ней кровь Спасителя. Рожденного сына Божьего, принявшего смерть на к…

– Избавь меня от этого, поп.

– Габриэль, спроси себя сам, – сказала Хлоя, – если Грааль – это такая чушь, а пророчество – пустышка, зачем тогда Вечному Королю отправлять за нами в погоню своего сына?

– С хрена ли мне знать?! Как вы вообще связаны с Граалем?

– Он знает, где его отыскать.

Я посмотрел на рубаку – та посмотрела на меня, точно ястреб на зайца, из-за рыжевато-белокурых косичек, а потом стрельнула взглядом на Диора.

Снаружи танцевали в воздухе снежинки.

– Малой, – сказала она, – знает, где его отыскать.

Я посмотрел на паренька, а тот с укоризной – на рубаку и Хлою.

– Знаешь, где Грааль? – набросился я на него.

Мальчишка пожал плечами и выдул струю бледно-сизого дыма.

– Серебряная чаша святой Мишон, – фыркнул я. – Чаша, за которой солдаты-праведники шли на Войны веры и ковали из пяти королевств единую империю.

Мальчишка затоптал каблуком окурок ловикорневой сигариллы.

– Так сказано в Заветах.

– Да он мудак, – бросил я, зло посмотрев на Хлою.

– Нет, Габи. – Та поморщилась, когда я бинтовал ей руку. – Он может найти Грааль, и Вечный Король знает об этом. Иначе зачем, по-твоему, Велленский Зверь нас преследует?

Я уставился на мальчишку, а в голове одни мысли боролись с другими. Это походило на крепчайшее безумие. Подобной хренью потчуют попы испуганных ночным мраком детишек. Нет такого волшебного заклинания, священного пророчества, которое оборвало бы эту бесконечную тьму. Она стала нашим здесь и сейчас, она пришла к нам навеки.

А вот Фабьен Восс, похоже, в сказки верил, раз так отчаянно рассылал детей на поиски мальчишки…

Хлоя, морщась, встала и пошевелила забинтованной рукой. Шепнула мне слова благодарности. Потом нежно взяла меня под локоть и отвела в сторонку, туда, где нас не слышали бы остальные.

– Это пустая затея, Хлоя Саваж.

– Значит, я дура, Габриэль де Леон.

– Не просто дура… Куда же ты ведешь свой отряд слабоумных?

– В Сан-Мишон.

– Сан-Мишон? Ты что, из ума выжила? Тащить, сука, эту детвору в Нордлунд? До зимосерда вам к монастырю ни за что не успеть. Дантон вас настигнет, и уж тогда…

– Ты нужен мне, Габриэль. Я же говорю, мы неспроста встретились. Чтобы мы вот так нашли друг друга после стольких лет, да посреди такой тьмы… Уж ты-то должен увидеть в этом руку Вседержителя, ты…

– Твою ж налево, Хлоя, я тебя умоляю! С тех пор как Астрид затащила тебя в библиотеку семнадцать лет назад, ты только об этом и лопочешь.

Она посмотрела на меня еще злее.

– Бог видит, жаль, что ее здесь нет. Аззи умела заставить тебя, придурка и хлыщеныша упертого, открыть глаза.

Я невольно усмехнулся этим оскорблениям и уныло поскреб подбородок.

– Видимо, удел каждой жены – заставить мужа открыть глаза.

Хлоя так и вытаращилась на меня.

– Так вы… женаты?

Я вскинул руку, показывая серебряное обручальное кольцо.

– Одиннадцать лет как.

– О, Габриэль… – прошептала Хлоя. – А дети…

Я кивнул, блеснув глазами.

– Дочка.

– Благой Спаситель. – Скользкими от крови пальцами Хлоя взяла меня за руки. – Господи Боже, я так рада за вас обоих, Габи.

В ее улыбке я увидел искреннюю радость. Такую, которую с тобой разделяет только истинный друг, а при виде слез я вспомнил, какое у нее доброе сердце, у этой Хлои Саваж.

Мне до нее всегда было далеко.

А потом ее улыбка медленно угасла. Плечи поникли, и она обвела взглядом свой небольшой, окровавленный и ютящийся во мраке отряд. Я видел, как она страшится предстоящего пути: раздираемые войной пустоши Оссвея, а за ними – бесплодный ад Нордлунда. Растущее море тьмы, в котором огонек человечества трепещет пламенем свечи, готовой вот-вот погаснуть.

Хлоя понурила голову.

– Не могу просить тебя рисковать всем этим.

Она отпустила мои татуированные руки.

– Передавай привет Аззи. Скажи… скажи, что я рада за нее. – Хлоя шмыгнула носом и сглотнула. На веснушчатое лицо ей упали влажные кудряшки. – Adieu, mon ami [14].

Она уже отвернулась…

– …Хлоя.

…и удивленно вскинула брови, посмотрев на меня. Я же открыл рот, еще толком не сообразив, что говорить. На мгновение все застыло, будто на кончике ножа. Такие моменты случаются раз или два в жизни. Перед собой я видел два пути, две стороны одного клинка. Первая – где я помогаю своему старому другу. Вторая – где я бросаю ее погибать.

– Могу проехать с вами часть пути. Проводить хотя бы до Вольты.

– Не смею просить тебя об этом, Габриэль.

– Ты и не просила. Вот сам и предлагаю. – Я осмотрел оборванный отряд и задержал взгляд на Диоре. – Кто я такой, чтобы становиться на пути божественного провидения?

– А как же Астрид… ваша дочь…

– Они поймут. Скоро я вернусь к ним.

Когда до Хлои дошел смысл моих слов, она облегченно выдохнула: с ее плеч свалился тяжкий груз, который она несла все это время. Сестра всхлипнула и тут же поспешила улыбнуться. Потом бросилась обниматься; правда, для того чтобы обхватить мои плечи, ей пришлось разбежаться и подпрыгнуть – такая она была маленькая. А когда она еще и впечатала поцелуй в мою щеку, я чуть не рассмеялся.

– Ты хороший человек, Габриэль де Леон.

– Сволочь, вот кто я. Ну, хватит уже меня лобызать. Ты же, так-перетак, монахиня.

Хлоя отпустила меня, но напоследок все же пожала мне руку. В ее глазах я вновь увидел свет и жизнь – тот свет, который сиял в них, когда мы были юны. Хлоя возвела очи горе, глядя в обрушенный потолок, и по ее щекам побежали слезы. Она коснулась семиконечной звезды на шее и прошептала:

– Слава Господу Всемогущему.

Она радовалась, ведь ее вера была вознаграждена; и ее не ослабили, не замутили ни испытания, ни время. На кратчайший миг я позавидовал Хлое так, как не завидовал никому.

– Как ее имя?

– А?

– Вашей дочери, – поторопила меня Хлоя. – Как ее имя?

Сделав глубокий вдох, я огладил костяшки пальцев.

– Пейшенс [15].

XII. Два бокала

– Нет, – сказал вампир.

Габриэль поднял взгляд.

– Нет?

– Нет, де Леон, так не пойдет.

– Не пойдет? – вторил ему, выгибая бровь, Габриэль.

– Не пойдет. – Жан-Франсуа раздраженно взмахнул пером. – Последний раз, когда ты упоминал эту Реннье, она была сестрой-новицией в монастыре, где ты обучался. А теперь она, оказывается, уже твоя супруга? И мать твоего ребенка? Моя императрица желает знать всю историю.

Габриэль запустил руку в карман заношенных брюк, порылся там, пока вампир следил за ним, и наконец выудил потускневший рояль.

– На вот.

– На что это? – строго спросил Жан-Франсуа.

– Сходи на базар и купи мне желание прислушаться к ее воле.

– Так истории не рассказывают, Угодник.

– Знаю, и рассчитываю, что ты подохнешь от негодования.

– Ты вернешься к началу. К стенам Сан-Мишона.

– Уверен?

Холоднокровка показал ему фиал с санктусом.

– Уверен.

Габриэль долго и пристально смотрел на него, подергивая челюстью; он так крепко сжал подлокотники кресла, что те затрещали. Мгновение казалось, будто вот сейчас он вскочит, набросится на вампира и высвободит всю ту ужасную ненависть, клубившуюся глубоко во тьме его черепа, но маркиз Жан-Франсуа крови Честейн остался непоколебим.

Габриэль пристально смотрел в глаза кровопийце, потом его взгляд скользнул к флакону, зажатому между указательным и большим пальцами холоднокровки. Кровогимн все еще отчетливо звучал в нем, но это не значило, что жажда унялась. Одной трубки было маловато.

Ее ведь всегда было мало?

По правде, Габриэль просто не знал, готов ли вернуться к началу. Не хотелось извлекать на свет призраки пришлого. Они тоже были голодны. Сидели взаперти у него в голове, за дверью, которую не открывали так долго, что петли проржавели. И если уж ее отворять…

– Прежде чем я вернусь к Сан-Мишону, – заговорил наконец он, – мне нужно выпить.

Жан-Франсуа щелкнул пальцами. Дверь в камеру тут же открылась – рабыня так и ждала на пороге, опустив скрытые за медными косицами глаза.

– Чего изволите, хозяин?

– Вина, – приказал вампир. – Моне, пожалуй. И принеси два бокала.

Взглянув в глаза мертвому мальчишке, женщина неожиданно зарделась.

Она присела в низком книксене и, шурша длинными юбками, поспешила прочь. Габриэль прислушался к ее шагам на каменных ступенях, стрельнул взглядом в сторону оставшейся открытой двери. Снизу, из шато, доносились слабые звуки: топот ног, обрывок смеха, тонкий и заливистый вопль. До двери, прикинул Габриэль, шагов десять. Между лопаток скатилась капелька пота.

Жан-Франсуа тем временем рисовал портреты отряда Грааля: отец Рафа в рясе и с колесом на шее; в памяти эхом прозвучало предупреждение священника. Габриэль разглядел Сиршу, ее косички рубаки и взгляд охотницы, похожую на рыжую тень львицу Фебу рядом. Беллами в обалдуйской шапчонке простодушно улыбался; а впереди стояла малышка Хлоя Саваж, вооруженная сребростальным мечом, веснушчатая, а в ее глазах лгуньи сияла вся надежда мира.

Вампир поднял взгляд.

– А, чудесно…

На пороге возникла рабыня с золотым подносом, на котором стояло два хрустальных бокала и бутылка отличного Моне с виноградников Элидэна. В эти ночи такая старина была редкостью вроде серебра. Целой императорской казной в пыльном зеленом стекле.

Рабыня поставила бокалы на столик и щедро плеснула напитка Габриэлю. Вино было красным, точно сердцекровь, а его аромат после запахов заплесневелой соломы да ржавого железа кружил голову. Второй бокал остался пустым.

Жан-Франсуа молча протянул руку. У среброносца пересохло во рту, пока он смотрел, как рабыня опускается на колени у кресла чудовища. Заливаясь краской и бурно дыша, она вложила свою руку в его ладонь. И снова Габриэль поразился, ведь она годилась вампиру в матери. Его бы замутило от творящегося кругом обмана, если бы не трепет при мысли о том, что готовилось вот-вот случиться.

Глядя на Габриэля, вампир поднес запястье женщины к губам.

– Прошу прощения, – шепнул он и принялся пить

Женщина тихонько застонала, когда в ее бледную кожу, проходя в податливую плоть, впились кинжалы цвета слоновой кости. Какое-то время казалось, что она, подпав под чары этих глаз, губ и зубов, может только дышать.

Они, чудовища в человеческой шкуре, называли это поцелуем. Он дарил удовольствие темнее любого плотского греха, слаще любого наркотика. Женщина отдалась ему, будто подхваченная волнами кровокрасного моря. И как бы ни было это ужасно, Габриэль отчасти вспомнил желание, от которого стучит в висках и набухает в паху. У него самого выросли и заострились зубы, и он даже уколол о кончик клыка язык.

Под кружевным воротником-ошейником у женщины Габриэль разглядел следы укусов. Кровь у него закипела в жилах при мысли о том, где еще на теле у нее имеются шрамы, оставленные этими тварями в минуты голода. Женщина тем временем запрокинула голову; по ее нагим плечам заструились длинные волосы; она прижала свободную руку к груди, и ресницы ее затрепетали. А Жан-Франсуа продолжал смотреть на Габриэля: чуть зажмурившись от удовольствия, он приглушенно охнул.

Но вот наконец чудовище прервало нечестивый поцелуй, оторвавшись от запястья женщины – между его губами и рукой протянулась тонкая рубиновая струнка, которая тут же лопнула. Все так же неотрывно глядя на угодника, вампир занес руку рабыни над пустым бокалом, сцеживая густую, теплую, багряную кровь в хрустальный сосуд. Комната наполнилась ее запахом; Габриэль задышал чаще, во рту у него сделалось сухо, как в могиле. Он желал ее. Нуждался в ней.

Вампир надкусил кончик собственного большого пальца и прижал его к губам женщины. Та распахнула глаза и ахнула; сунув ладонь себе между ляжек, принялась сосать, как изголодавшийся младенец. Когда же бокал капля за каплей наполнился, вампир убрал ее прокушенную руку в сторону, а потом, точно забывшийся хозяин, предложил Габриэлю:

– Можем разделить ее на двоих. Если тебе так угодно.

Женщина, продолжая бурно дышать и лаская себя, взглянула на него. И тут Габриэль вспомнил: вкус, тепло, темное совершенное удовольствие, с которым не сравнится никакое курево. Жажда разыгралась в нем; трепет он ощущал всем телом: от паха, где щемяще ныло, до кончиков пальцев, в которых покалывало.

Ему же оставалось только стиснуть острые как ножи зубы и прошипеть:

– Нет, merci.

Жан-Франсуа улыбнулся и облизнул сочащееся кровью запястье рабыни, вынул палец у нее изо рта. Тяжелым и плотным, как железо, голосом чудовище велело:

– Оставь нас, милая.

– Как вам угодно, хозяин, – чуть дыша, ответила женщина.

Держась за спинку кресла, она встала на дрожащие ноги. Рана у нее на запястье уже затягивалась. Сделав напоследок неверный книксен, рабыня бросила на Габриэля похотливый взгляд и вышла.

Дверь тихонько затворилась.

Жан-Франсуа поднял бокал, и Габриэль завороженно посмотрел, как чудовище вертит его так и этак, рассматривая на свет лампы. Кровь в бокале была такой красной, что казалась черной. Глядя на угодника, вампир улыбнулся.

– Santé [16], – произнес Жан-Франсуа.

– Morté, – ответил Габриэль, поднимая тост за его погибель.

Они выпили одновременно: вампир сделал один неспешный глоток, а Габриэль осушил бокал разом. Жан-Франсуа потом, посасывая набухшую нижнюю губу и чуть проколов ее клыком, вздохнул. Габриэль же потянулся за бутылкой и заново наполнил свой бокал.

– Итак, – пробормотал Жан-Франсуа, оправляя жилет, – ты был пятнадцатилетним мальчишкой, де Леон. Слабокровкой, ребенком с севера, которого из грязной дыры Лорсона вытащили в неприступный монастырь святой Мишон. Там из тебя сделали льва, сотворили легенду, противника, которого стал бояться даже Вечный Король. Как?

Габриэль вновь осушил бокал одним большим глотком, утер потек вина с подбородка и взглянул на гирлянду из роз у себя на правой руке. На восемь букв под костяшками кулаков:

терпение.

– Не делали из меня льва, холоднокровка, – ответил он. – Лев и так жил у меня в крови, как и говорила мама.

Он медленно, со вздохом сжал кулак.

– Мне лишь помогли высвободить его.

Книга третья

Кровь и серебро

Они были диковинкой и редкостью; приблудными братьями дворянских отпрысков, незаконным пометом плотницких жен и дочерей фермеров, воинами, которым, казалось бы, не стоило петь и единой баллады. И как же странно было то, что в темнейший для империи час на их худые и редкие плечи легла столь большая ответственность.

Альфонс де Монфор, «Хроники Серебряного ордена»

I. Успешные начинания

– Прошло полгода с тех пор, как я принес клятву инициата Серебряного ордена, и каждый день брат Серорук гонял меня в хвост и в гриву.

Как и предупреждал Аарон де Косте, Перчатка стала горнилом, в котором мне предстояло либо закалиться, либо расплавиться в шлак. Каждый день меня ждал новый танец, месяцами меня подвергали проверке – либо мой наставник, либо остроумные устройства братьев очага.

Среди них были «Колючие люди» – связка постоянно движущихся тренировочных манекенов, отвечавших на любой твой удар. «Молотилка» – вращающиеся дубовые столбы на высоте тридцати футов над каменным полом; один неверный шаг во время спарринга на них – и остаток дня заживляешь сломанные кости. Полоса препятствий, которая называлась «Шрам»; забег на скорость, «Коса»… И все это предназначалось для того, чтобы сделать нас тверже, быстрее, сильнее.

Санктус, которым мы причащались на вечерних мессах, пробуждал во мне зверя: повышал силу, ускорял рефлексы, обострял мои чувства бледнокровки… Я ощущал себя клинком, который наконец извлекли из холодного подвала на яркий свет солнца. И все же знал, что я не столь остр, как остальные ребята, и никогда не стану таким.

После испытания крови брат Серорук ни разу не заговорил о моем слабокровном происхождении, но мне хватало издевок от Аарона и его дружков. Инициаты Сан-Мишона приходили и уходили, задерживаясь в монастыре на дни или недели, а потом возвращались на охоту со своими наставниками. Многие из них были благородными, что логично: высококровные предпочитали общество дам им под стать. Но я на них смотрел как на бесконечный поток горделивых дрочил, презиравших меня из-за происхождения и слабой крови. Все они были теми еще засранцами. Дерьма на меня вываливали больше, чем табун коней.

Аарон, когда мог, общался с парнем по имени де Северин – сыном элидэнской баронессы. У де Северина были темные глаза и надутые губы, а вообще мордой он напоминал дохлую рыбину. Был у Аарона еще один приятель, симпатичный барчук, шатен со злющими голубыми глазами. Слуги в доме его отчима наверняка ходили на цыпочках. Звали его Средний Филипп.

– Средний Филипп? – удивленно моргнул Жан-Франсуа.

– Батюшка императора Александра, Филипп Четвертый, восседал на Пятисложном троне двадцать лет. Некоторые родители своих спиногрызов нарекают в честь прославленных людей, в надежде, что с именем передастся и слава. Среди инициатов оказалось сразу три Филиппа: самого маленького мы прозвали Мелкий, высокого – Здоровый, а того, что был промеж них, – Средний.

– Остроумно, де Леон.

– Уж поверь, подростки могут измыслить прозвища похуже, и я слышал их все. Из двух десятков инициатов, которых я повстречал за те полгода, лишь двое не обращались со мной как с дерьмом. Тео Пети – здоровяк с песочными волосами, защитивший меня от Аарона в первый день в Сан-Мишоне, да жилистый паренек-оссиец по имени Финчер. На лицо Финч был урод редкостный, да еще глаза у него имели разный цвет: один голубой, другой – зеленый. Меня это не особенно волновало, а вот других ребят заставляло нервничать.

– Отчего же? – спросил Жан-Франсуа.

– Суеверие. В некоторых народах считают, что подобный изъян – метка дивного народца, мол, кто-то у тебя в роду сношался с лесными духами. Но мне Финч нравился. В его жилах текла кровь Воссов, и он был тверд, как гвоздь. А еще он спал, кладя под подушку вилку для мяса. Он даже мылся с ней. Дикий был, точно ведро мокрых кошек.

– Почему именно вилка для мяса?

– Как-то я спросил Финчера об этом. «Бабуля подарила перед смертью, – ответил он, вертя вилку в пальцах. – Чистое серебришко, парень».

Однако даже с Финчем и Тео я не дружил. Они просто не задирали меня, вот и все. Остальные же инициаты избрали путь де Косте: «пейзан», «жоподрал», «котеночек»… Так они меня называли, и Аарон вел себя хуже прочих. То каши в сапоги подложит, то на постель кучу навалит. Я и так всю жизнь не был никем особенным, а тут, оказавшись среди Божьих избранников, и вовсе опустился на самое дно. Сам мой вид говорил о слабости.

Слабокровка.

Жан-Франсуа кивнул:

– Успешным твое начало не назвать, де Леон.

– Домой о таком точно не пишут. Вот я и не писал, совсем, хотя и думал, кто же мой настоящий отец и как они с мамой встретились. Моя сестренка Селин отправляла мне послания каждый месяц, рассказывая, что да как там дома, в Лорсоне. Мелкая чертовка, похоже, отбилась от рук, но я при всем желании не сумел бы этого исправить. Забот и так хватало, вот я и не обращал на нее внимания.

Габриэль покачал головой.

– Сейчас, как подумаю, стыдно становится, но тогда я был молод. Молод и глуп.

– Как такое вообще возможно: Черный Лев, герой Августина, владелец Безумного Клинка и убийца самого Вечного Короля… бесхребетный нюня?

– Некоторые рождаются везучими, холоднокровка. Прочим свою удачу приходится творить самим.

– И однажды ты превзошел ожидания наставников?

– Не сразу. Я неплохо владел клинком, но лишь потому, что папа натаскал меня в фехтовании. В Перчатке мне нравилось. Я обожал изучать гимн клинков, который демонстрировал нам Серорук. Сталь, видишь ли, меня не осуждала. Она была мне матерью. Отцом. Другом. Ни разу в жизни ни одно дело на давалось мне сразу же. Блистать в чем угодно мне помогало одно качество: я был слишком упрямой скотиной, чтобы сразу все бросить.

– Должен признать, де Леон, ты и правда скотина.

– Не люблю проигрывать, холоднокровка.

– Выходит, грех гордыни сослужил тебе добрую службу.

– Вот чего я никогда не понимал: с какой стати на гордыню смотрят как на зло? Упорно трудишься над тем, к чему у тебя нет врожденного таланта? Так тебе, дьявол подери, положено гордиться. Бросишь дело на полпути – ничего и не узнаешь. Только то, что не довел его до конца.

Габриэль покачал головой.

– Это только в сказках все налаживается после волшебного заклинания или поцелуя принца. Только в сказаниях какой-нибудь мелкий байстрюк хватает меч и работает им так, словно был рожден для этого. А что остается остальным? Рвать жопу. Победы мы, может, и не добьемся, но хотя бы посражаемся за нее. Мы выделяемся среди трусов, которые шепчутся в сторонке о том, как оступились сильные, а сами даже не ступили в круг. Победители – это те, кто, проиграв, не успокоился. Хуже, чем прийти последним, это вовсе не начать. Клади ты на проигрыш!

Вампир посмотрел во тьму у него за спиной, в окно, где простиралась империя.

– А мне показалось, что твой вид уже смирился, де Леон.

– Туше.

– Merci.

– Умник херов.

– Значит, прошло полгода, а ты еще не стал полноправным угодником?

– Даже не приблизился к этому. Мне предстояло еще два испытания, и только потом я получил бы основу эгиды. – Габриэль погладил левое предплечье, покрытое серебристыми татуировками. – Эту руку тебе расписывают после испытания охотой… если выживешь. Другую – после того, как собственноручно зарубишь свое первое чудовище. Это испытание клинком.

– Что же ты тогда заслужил после испытания крови?

Габриэль приспустил воротник блузы, под которой угадывался край рычащего льва на груди.

– Больно, наверное, было? – задумчиво проговорил вампир.

– Не щекотно. Но я, как обычно, даже не представлял, чего натерплюсь, получая эту метку. – Габриэль со слабой улыбкой покачал головой. – От возбуждения накануне я заснуть не мог. Меня всегда завораживали татуировки Серорука, настоятеля Халида и остальных угодников, и вот мне предстояло получить первую часть собственной эгиды. Первый подлинный знак того, что я – свой.

Когда утром findi я под пение хора вошел в большой собор святой Мишон, то застал там у алтаря четверых, омытых мягким светом. Кислую, покрытую шрамами физиономию Шарлотты я узнал даже за вуалью. Она и сестра, стоявшая подле нее, носили черные облачения, их лица были выбелены, а на глазах краснели нарисованные символы семиконечной звезды. Две другие монахини носили белые, как перья голубя, одежды новиций. Одна была низенькой, зеленоглазой и веснушчатой, а из-под чепца у нее торчала непокорная витая прядка мышасто-каштанового цвета.

– Твоя Хлоя Саваж, я полагаю? – спросил Жан-Франсуа.

Габриэль кивнул.

– У второй же были черные дымчатые ресницы, вздернутая бровь и родинка у ехидно изогнутых губ. Это была сестра-новиция, которую я встретил в тот день, когда выбирал себе коня. Та самая, что нанесла мне метку во время моей первой мессы.

– Астрид Реннье, – подсказал вампир.

– Сними блузу и ляг на алтарь, инициат, – велела мне настоятельница Шарлотта. Я исполнил ее приказ, а сестра-новиция Хлоя пристегнула меня кожаными ремнями с блестящими стальными пряжкам. Я поежился от холода, когда она обработала мне кожу спиртом. Все четыре женщины были служительницами Серебряного сестринства, женами и невестами Господа, и я даже не смел взглянуть на них, поэтому свой взор устремил на скульптуру Спасителя вверху. И все же я ощущал присутствие сестры-новиции Астрид рядом, слышал запах розовой воды от ее волос, нежный шелест ее дыхания, когда она провела лезвием бритвы по мышцам моей груди.

Было в этом нечто невероятно личное, пусть на нас и смотрели другие. От ее легкого, как перышко, прикосновения каждый дюйм моей кожи покрылся мурашками. Сердце сорвалось в галоп, а кровь прилила туда, где ей совсем было не место.

Габриэль тихонько хихикнул.

– У тебя когда-нибудь вставал в присутствии монашек, холоднокровка?