Убийца 20 лет назад

Да, дело… – печально заговорила женщина и полезла в карман за платком.

Ты вот что, – строго заговорила старушка, – слезы спрячь подальше. Для них будет время. А сейчас, пей вон чай, да сиди себе. Смотри, станет плохо, снимут с поезда, лучше, что ли будет?

Ой, не дай бог, не дай бог – она вздохнула, но немного успокоилась. – Мой Мишуня такой был хороший, веселый, песни любил петь. Не услышу теперь его песен…

Как не услышишь? Услышишь. Человек ты не молодой, под этим солнцем ходить осталось недолго, а там встретитесь, и услышишь.

Я спрыгнул с полки, достал полотенце с мылом и пошел умываться.

Приведя себя в порядок, вышел в тамбур. Несмотря на то, что проснулся поздно, выспавшимся себя не чувствовал. Еще бы! Таких фантасмагорических поездок, с ранениями, больными, кучей всяких поддающихся и не поддающихся логике событий, у меня никогда не было.. Как станет ясно впоследствии, мои предположения, что и дальше все будет не менее странно, оправдались вполне.

Ехать оставалось не более двух часов. Я вернулся в вагон, сходил за чаем, достал бутерброды.

А ты садись к нам, сынок, – пригласила бабушка, – места тут хватит, да и поешь вот, курочка у меня есть, зарубила специально перед поездкой. Мне много надо? Кусочек пожевала, и все. Да и нечем больно много жевать. Были зубы, все кончились.

Я пересел. Чемодан все стоял, прижатый к полке, и мешал нормально поставить ноги. Поднимать его было и поздно, и бесполезно, уходить на свое место – неудобно, я так и уселся, вывернувшись в сторону.

Мы завтракали, слушая бабушкины рассказы о своей жизни, о внуках, живущих сейчас в Ленинграде, о дочери, часто и подолгу болеющей, о ее муже, хорошем, в общем-то, мужике, но пьющем. Она говорила не столько нам, сколько чтобы просто говорить, ее рассказ был подобен стуку колес, такой же ровный, такой же успокаивающий, и такой же вполне подходящий к проплывающим за окнами картинам: к черным деревьям с лежащими шапками свежего снега, к маленьким домикам с редкими и зачастую полусломанными заборчиками, к редким машинам, все больше ржавым Запорожцам да Москвичам не первой свежести, даже к собакам, равнодушно провожающим поезд, лениво повернув морды. Кое-где из труб поднимался дым, там топили печи, чтобы согреться или приготовить еду.

Наверное, истории, подобные той, что мы слушали, могли рассказать в любом из этих домов. Я впервые подумал, что вот эти дома, эта жизнь, эти события, наш поезд, летящий все вперед и вперед, и есть та самая жизнь, которая никогда не кончается, и почти никогда не меняется. Ее события только кажутся великими, глобальными и уникальными, а на самом деле, в других семьях, с другими людьми через какое-то время опять произойдет то же самое, а потом еще и еще, и так будет всегда.

Я вспомнил о Воланде, летящем над Москвой, о его разговорах с Христом, о словах, что в жизни так мало нового, и понял, о чем он говорил. Все когда-то с кем-то происходило. А значит, и в моей истории не было ничего необычного.

За окнами замелькали пригороды Ленинграда, пассажиры засуетились, собирая вещи, поднялись и мы. Пока женщины перекладывали свой багаж, подошел проводник. Посмотрев подозрительно на вчерашнюю больную, он кивнул мне головой, чтобы я отошел в сторону и уже почти в тамбуре заговорил.

– Послушай, ты не торопись выходить, а? Мало ли что… Все-таки и свидетель, и участник. И потом, чемодан этот. Подожди пару минут. Куда тебе спешить?

Спешить мне, действительно, было некуда, и я согласно кивнул головой. Проводник облегченно вздохнул.

– Ты знаешь, в дороге всякое бывает, но чтобы так, все сразу… Ну, так ты подождешь?

Я еще раз кивнул и пошел к своему месту.

Мне, собственно, собирать было нечего: сумка всегда под рукой. Я открыл книгу. Почему-то, не знаю сам, Мастер помогал мне в эти дни обрести равновесие. Наверное, для меня, как и для него, стройный и понятный мир, рухнувший в одночасье, не мог предложить никаких других рецептов спокойствия.

Глава 2.

1.

Вагон остановился. За окнами видны были замерзшие люди да серое небо. Солнце, обрадо-вавшее утром, давно спряталось. Часы показывали около полудня, но казалось, что уже вечер, так стало  сумрачно и скучно. Я не торопился выходить, не пристраивался в растянувшуюся по вагону очередь из пассажиров, чемоданов, пакетов, узлов и свертков. Не вставали и мои соседки. Бабушка все укладывала потрепанную сумку, безостановочно перекладывая в ней что-то с места на место, а ехавшая на похороны женщина, давно уже одетая, просто сидела, опустив руки на колени.

Я рассматривал  людей за окном, просто так, без всякой цели, скользя глазами от одного лица к другому. Может быть, мне казалось, что ленинградцы будут другими, не такими, как мы, как мо-сквичи или рязанцы.

Конечно, ничего особенного увидеть я не мог. Из всех, находившихся на перроне, только одна пожилая женщина, почти старуха, особенно привлекала внимание.

Она стояла чуть поодаль, внимательно рассматривая окна нашего вагона. Ее теплое светлое пальто, когда-то, наверное, было очень модным, с большим воротником, сходившимся шалью почти к поясу, с широкими манжетами и большими карманами. Толстая ткань еще сохраняла строгость прямых линий, но потертость ясно говорила о немалом возрасте. На голове у старушки красовалась не по сезону легкая шляпка, правда, подвязанная толстым теплым шарфом, глаза скрывались за массивными очками с толстыми линзами, руки в черных перчатках опирались на трость. Да, это была именно трость, самая настоящая, темного дерева, с какими-то вьющимися лианами у самой ручки. Ручка, большая, спокойно выдерживающая обе ладони и не скрывающая-ся под ними, представляла собой, видимо, голову какого-то чудища, но что именно, разглядеть было трудно. Старушка не суетилась, не бегала вдоль состава (да я и не представлял себе, как это она вдруг побежит), но рассматривала вагон и его пассажиров внимательно и строго.

На какое-то время старушку заслонили пассажиры, выходящие из вагона и обнимавшиеся с встречавшими их детьми, женщины с цветами, сосредоточенные мужики. Потом всех перекрыла группа военных – четверо солдат в шинелях и офицер, туго затянутый в ремни. Увидев их, наша соседка громко охнула, губы ее затряслись, голова повалилась на бок. Бабушка оставила свою сумку, подхватила падающую женщину, и снова заговорила своим тихим, успокаивающим голо-сом. Но, видимо, та сумела взять себя в руки и стала тяжело подниматься. И в это время, растолкав солдат, в вагон, стуча тростью, вошла замеченная мной еще на перроне старушка.

Уже в тамбуре, она стала что-то выяснять у проводника, сердито стуча тростью. Видимо, недо-вольная ответом, старушка двинулась по вагону, расталкивая локтями идущих ей навстречу пас-сажиров.

– Я знаю, что он должен был приехать этим поездом. Он сел в ваш вагон. Что вы мне говорите? Я получила телеграмму! – голос старушки был неожиданно звонким, с истерическими нотками, она говорила не останавливаясь и ни к кому конкретно не обращаясь.  – И не надо мне ничего объ-яснять! Я все знаю! Мне сказали, что он в этом поезде, в этом вагоне!

Старушка подошла к нам и остановилась, внимательно глядя мне в лицо. Я недоуменно хлопал глазами, не зная, что нужно сказать и надо ли вообще что-либо говорить. А старушка вдруг села рядом со мной, оперлась руками на трость, и, закивав головой, достала из кармана смятую теле-грамму.

– Вот, видите, здесь написано,  что Кирилл едет поездом номер 17 в восьмом вагоне на трина-дцатом месте. Почему мне говорят, что такого здесь нет?

Речь шла о бородатом. Именно он занимал тринадцатое место. Я попытался объяснить, что пас-сажир, о котором спрашивала старушка, был ссажен с поезда в Ярославле, что он ранил милицио-нера, что искать его следует через милицию, но она меня не слушала. Продолжая тыкать в грудь кулаком с зажатой телеграммой, старуха вертела головой, все еще надеясь найти своего Кирилла.

В вагон вошел офицер, сопровождаемый толстым гражданином в мятом плаще и мокрой шляпе на голове. Толстяк сразу направился к нашей больной, обхватил ее за плечи своими короткими ру-ками и запричитал, по-бабьи вздыхая и всхлипывая.

– Мама, мама, они привезли Мишу вчера, и даже гроба открыть не разрешают. Говорят, не по-ложено, да не велено. А как может быть не положено на мальчика нашего посмотреть? И говорят, что хоронить срочно надо, что сегодня надо схоронить. Мы только тебя и ждали. Только тебя.

– Ксения Львовна? – вежливо спросил военный, приложив ладонь к фуражке. – Капитан Сквор-цов. Мы занимаемся похоронами вашего внука. Пожалуйста, скажите, какие вещи ваши и что вы-носить? Ребята помогут. – Капитан кивнул в сторону двух солдат, стоявших рядом.

Ксения Львовна неопределенно махнула рукой в сторону тюков и сумок и, прижавшись всем телом к толстяку, тяжело встала.

Капитан подал знак солдатам, те подхватили вещи, в том числе и чемодан с книгами, и напра-вились к выходу. Я не успел ничего сказать, отвлеченный агрессивно напиравшей старухой.

Вагон опустел. Даже знакомая бабуля, повздыхав и поохав, вышла, прихватив сумку и необъят-ного размера баул, вынутый капитаном на свет из-под сиденья. Остались только мы со старухой.

– Вы видите, что никого нет? Где же мог спрятаться ваш Кирилл?  – Я решительно поднялся, но старуха подняла свою трость и, нацелив прямо в грудь, злобно прошипела:

– Ты знаешь, где Кирилл. Знаешь. И ты мне все скажешь. А до этого никуда не пойдешь!

– Но почему я? Спросите у проводника. Он, в конце концов, отвечает за пассажиров.

– Твой проводник из этих. Он ничего не скажет.

– Из каких «этих»?

У меня похолодело в груди. Не хватало еще связаться с сумасшедшей. А старуха, снова опустив трость и, опершись на нее,  продолжала злобно смотреть мне прямо в глаза.

Не знаю, как долго это могло бы продолжаться, но в вагон, запыхавшись, вбежал солдатик и, увидев меня испуганными глазами, радостно закричал:

– Он у нас, у нас! Вы уж извините, не знаю, как получилось. Брали вещи и его прихватили. А тяжелый какой, страсть.

Я понял, что речь шла о чемодане с книгами и, повернувшись к старухе, сказал:

– Вот, вещи его нашлись. Берите и уносите. Не знаю, правда, как вы их понесете, легкий больно чемоданчик.

– Ой, да вы не волнуйтесь. Капитан сказал, что довезем. Вы пойдемте поскорее, там машина у нас. Вернее, автобус. Из части дали, похоронами заниматься. А капитан сказал, что пока там что да как, он и вас довезет. Поехали.

Я был, с одной стороны, рад случаю избавиться от старухи и воспользоваться автобусом, с дру-гой,  перспектива участия в похоронных делах привлекала мало.

Старуха же, услышав о вещах, вся преобразилась. Злобные глаза стали добрыми, руки уже не так яростно сжимали голову чудовища, она поправила шляпку под шарфом на голове, медленно поднялась и, не отводя от меня взгляда, приказала:

– Ты поедешь со мной. Все равно я от тебя все узнаю. Поехали, – и, гордо выпрямившись, по-шла к выходу.

– Ну и бабуля! – восхищенно свистнул солдат. – Твоя родственница?

– Первый раз вижу. Ну, ладно, пошли.

Мы вышли из вагона, я попрощался с проводником, сказав, что с чемоданом все утряслось и пусть он не волнуется, и пошел вслед за старухой и солдатом.

2.

Зачем я, собственно, с ними пошел? Мне трудно это объяснить. В чужом, незнакомом городе, в похоронном автобусе, с совершенно ненужным мне чемоданом и странной старухой я ехал по хо-лодному и сумрачному Ленинграду.

О том, что это были за похороны, солдатик (а его звали Женя, или, как он представился, Евге-ний), рассказал сразу же.

Михаил, парень, которого хоронили, служил в Афгане. Вернее, служил он совсем в другом мес-те, а в Афган был отправлен вместе с частью, выполнять, как тогда говорили, «интернациональ-ный долг». Ему едва исполнилось девятнадцать. Служить оставалось еще год, и вот… Погиб от пули какого-то душмана, как шепотом рассказал Евгений. Официальная же версия смерти была странной и непонятной – то ли от болезни умер, то ли еще что.

Гроб с телом стоял у Михаила дома, на Васильевском острове, и пора было уже ехать на клад-бище, но капитан понимал, что торопить родных и бесполезно, и бессмысленно. Он объяснил от-цу, что приедет к четырем часам, и это будет последний срок, так как вечером он должен доло-жить о похоронах, и дальше откладывать никак нельзя. Толстяк, а именно он был отцом Михаила, кивал головой, соглашаясь со всем, и гладил руками плечи матери, никак не реагировавшей на происходящее.

Одна только старуха с массивной тростью не участвовала ни в общей беседе, ни в общем скорбно-сочувственном настроении. Она сидела, не отводя глаз от чемодана, и крепко держала меня за руку. Я попал в ее капкан сразу же, как только сел в автобус, и, как ни пытался, освободиться не мог.

За окнами проплывали дворцы с облезшей от времени штукатуркой, вывески магазинов, флаги с черными лентами на домах, портреты усопшего генсека. Мы проезжали по каким-то мостам, и тогда в окна были видны маленькие речки с холодной и грязной водой да катерки, медленно плы-вущие вдоль берегов.

Автобус выехал на большой мост через Неву. Мрачная река, перекатывающая волны вдоль гра-нитных берегов, была пустынна, ее чернота подчеркивала траурное настроение. Казалось, что го-род погружен во вселенскую беспросветность.

Интересно, подумал я, а когда мать приехала сюда, было тоже так мрачно? Или просто сейчас ситуация такая? И как она здесь жила, в этом камне, в этой воде, в этих нереальных пейзажах за окнами? И еще, зачем она сюда приехала? А как бы мы жили, если бы она осталась с нами? На-верное, хорошо. И отец не болел бы, и я ехал бы сейчас не с какими-то непонятными заданиями, а туристом, глазеющим бесцельно по сторонам. Хотя, зачем мне нужен был бы Питер в ноябре?

Нет, город определенно не производил должного впечатления. Да еще старуха…

– Простите, – я обратился к своему конвоиру, повернув голову и стараясь быть как можно веж-ливее, – я из автобуса никуда убежать не смогу, а руку больно. Может, отпустите?

Старуха смотрела настороженно, но ничего не говорила.

– Ну, так отпустите?

Она молчала.

Продолжать бессмысленный разговор в чужом автобусе желания не было, я решил подождать до остановки.

– А вас где высадить? – коснулся рукой старухиного плеча капитан.

Старуха повернулась в его сторону, еще крепче сжав мою руку, и неожиданно громко крикну-ла:

– Я никуда отсюда не уйду! Никуда!

– Как? – недоуменно спросил офицер, явно ничего не понимая в происходящем. – Мы довезем вас до дома. Только скажите, куда ехать? – Он вопросительно посмотрел на меня, но я лишь пожал плечами в ответ.  – Ну?

– Где я живу, вас не касается, а Кирилла мне найдите.

– Товарищ капитан, – заговорил я, – подождите. Давайте доедем до дома Ксении Львовны, а по-том я все расскажу.

– Да мы приехали, – растерянно сказал капитан и, действительно, автобус остановился около большого серого дома, с маленькими балконами и несчетным количеством окон, выходящих на широкую, грязную улицу.

– Мама, мы приехали – словно проснувшись тихо сказал толстяк.

Ксения Львовна открыла глаза, поправила платок на голове, подала сыну руку.

– Ты помоги мне выйти. Я – ничего, ничего. Я все вытерплю. Ты не волнуйся за меня, Саша. А ребята зайдут? Пусть все зайдут.

Толстяк вопросительно посмотрел на капитана, не решаясь вставать.

– Ксения Львовна, – обратился к несчастной женщине капитан, – мы сейчас все приедем. Вы пока побудьте с внуком.

– Да, конечно, с Мишей побыть. Сынок, – она положила свою влажную, то ли от слез, то ли от дождя руку мне на плечо, – а ты приходи тоже. Приходи, а? – и продолжила, повернувшись к тол-стяку, – Саша, ведь он меня спас. Если  бы не этот юноша, я умерла бы в поезде. Ты попроси его к нам придти. Попроси обязательно.

– Да-да, – суетливо задвигался толстяк, вскакивая и поправляя помятое пальто, – вы приходите, непременно приходите. Мы будем ждать.

Я кивнул головой. Солдаты подхватили тюки и сумки, капитан, поддерживая Ксению Львовну под локти, помог ей выйти, и все направились к дому. В автобусе остались только водитель, да мы. Старуха все так же молча смотрела себе под ноги. Я достал сигарету.

– Не кури в салоне, – тихо попросил шофер. – Выйди.

– Не могу, не пускают.

Неожиданно старуха отпустила мою руку и еще ниже опустила голову. Обрадовавшись свобо-де, я выскочил на улицу.

Конечно, никакого желания участвовать в похоронах я не испытывал, но что было делать? Да и потом, таскаться со старухой хотелось еще меньше. Словом, докуривая сигарету, я решил, что пусть будет, как будет.

Вскоре появился капитан с солдатами. Судя по их хмурым лицам и дрожащим рукам, встреча в доме оказалась не из легких. Да и какой она, интересно, могла еще быть?

– Тяжело? – обратился я к капитану.

– Ну их всех… – выругался военный, имея в виду то ли тех, кто приказал ему заниматься похо-ронами, то ли тех, кто направил молодого парнишку к душманам, то ли всех вместе.

Мы молча выкурили по сигарете.

– Тебе вообще-то куда надо? – спросил капитан, прежде чем сесть в автобус.

– А кто его знает, – пожал я плечами. – Есть один адрес, но не думаю, что мне там будут рады. Скорее всего, или на вокзал, или попробую в гостиницу. Разберусь как-нибудь.

– Разберешься, – хмыкнул капитан. – А это что за сокровище? – Он кивнул в сторону автобуса со старухой.

Я в двух словах рассказал о происшедшем в поезде.

– Значит, ты вроде как под арестом. Понятно. И что теперь делать?

Я промолчал.

– Ну, вот что. Могу предложить одну-две ночи перекантоваться у меня. Жена к родным уехала, диван свободен. Поедешь? Но только придется здесь, – он показал в сторону дома, – до конца все вынести. Но тебя вроде как просили быть.

Я согласно кивнул головой.

В самом деле, предложение капитана решало кое-какие проблемы. Я мало надеялся на передан-ный Игорем адрес, вернее на то, что там мне удастся спокойно прожить три дня. Если честно, ме-ня больше устроило бы просто придти, сказать, что надо, и уйти. Но для этого надо иметь другое место для ночлега. Так что диван капитана оказался как раз ко времени. Что же касалось похо-рон… Не маленький, переживу, да и помочь смогу. Словом, я остался.

3.

Старуха больше не делала попыток меня арестовать. Она объяснила, что живет недалеко от Невского, на одной из маленьких улочек, и далее всю дорогу просидела молча.

Мы снова ехали через Неву, я еще раз поразился мрачности реки и самого города. Его парадные набережные, так ярко описанные в русской литературе, казались тяжелыми и бессмысленно пом-пезными. Я чувствовал себя маленьким, ничтожным человечком, которого того гляди раздавят эти  дворцы, с их львами, сфинксами и Аполлонами. Хотелось куда-нибудь убежать, спрятаться, за-рыться с  головой в мягкую траву, чтобы осталось только небо и солнце.

Ощущение искусственности  громадных  питерских дворцов преследовало потом всякий раз, когда я приезжал в северную столицу. Даже став совсем взрослым, я так и не полюбил Петербур-га, как не любил и Ленинград. Мне было неуютно в его граните, меня пугали его мосты и реки, низкое, всегда темное небо, облезлые фасады домов, сумрачные дворы, почему-то всегда завален-ные мусором и пахнущие кошками и тараканами. Казалось, что всюду ходят здесь Раскольниковы с топорами или революционеры с гранатами и пистолетами.

Моя жена, прожившая в Питере несколько лет еще ребенком, долго пыталась объяснить, что это волшебный город, что его нельзя не любить, что он соткан из музыки и стихов, что он… Но я видел только серое небо да грязные дома.

Около одного из таких домов автобус остановился. Старуха какое-то время сидела, потом, еще раз враждебно глянув на меня, поднялась и пошла к выходу.

– А ваши книги? – крикнул я вслед.

Старуха ничего не ответила, даже не повернула головы.

Тяжело вздохнув, я взял чемодан, и, сказав капитану, что сей минуту вернусь, поплелся следом.

Чемодан оказался не просто тяжелым, он был неприподъемным. Я волок его чуть не по асфаль-ту, то и дело меняя руки и недоумевая, как бородатый вообще мог закинуть этот «рындеван» на третью полку в вагоне и как я не убился, когда стаскивал его вниз.

Мы вошли в крохотный дворик, без единой травинки, пропитанный запахами переполненного мусорного контейнера, и направились к открытой двери темного подъезда. Однако войти не успе-ли. Из двери в накинутом на плечи пальто и каких-то стоптанных, чуть ли не домашних, тапочках выбежала похожая на рыночную торговку дородная тетка и закричала, увидев нас, громким, хрип-лым голосом:

– Мама, ну как же так можно? Я бегаю кругом, ищу, все больницы обзвонила! Ты когда-нибудь будешь говорить куда уходишь?!

Вполне возможно, что она кричала бы еще долго, но старуха, отстранив дочь рукой, молча во-шла в подъезд. Кричавшая замолчала и только сейчас обратила на меня внимание.

– А вы кто?

– Да никто, вот помог чемодан донести.

– Это ее чемодан?

– Наверное. Она встречала какого-то Кирилла, а его ссадили еще в Ярославле. Вот вещи…

– Господи, – тяжело вздохнула женщина и, обреченно махнув рукой, добавила – Ладно, несите.

Делать нечего, я снова поднял порядком надоевший багаж и поплелся в подъезд.

Квартира, в которую вошла старуха, находилась на втором этаже. Весь взмокший от тяжести, я втащил чемодан в коридор и уже собрался выйти, но хозяйка, закрывшая дверь, строго приказала:

– Туда, в комнату. Я что ли потащу?

Я хотел уточнить, почему, собственно, эта обязанность легла на меня, но не стал, справедливо полагая, что если не спорить, быстрее все закончится.

Старуха открыла дверь в комнату и молча встала у окна. Я вошел.

Комната эта требует отдельного описания и, хотя пробыл я в ней считанные минуты, запомнил надолго.

Окно с грязными стеклами, посеревшей от пыли шторой во всю ширину и искусственными цве-тами, приклеенными изолентой к форточке, занимало чуть не всю стену, от пола до потолка. Пря-мо у окна, в центре, стоял стол, весь заваленный какими-то бумагами и книгами. Прямо на них красовались полная окурков пепельница и стакан, то ли с чаем, то ли с темным вином. Около сто-ла не было никаких стульев, единственное промятое кресло находилось в углу, между окном и старым шкафом, полным книг и далеко не первой молодости посудой.

Над шкафом висел громадный, до самого потолка, портрет генералиссимуса, в военном кителе, со строгим, продирающим до пяток взглядом. Под портретом, на шкафу, пылилась небольшая ваза с цветами и лежали какие-то книги.

Напротив, к другой стене прижалась небольшая металлическая кровать, заправленная строго по-военному толстым шерстяным одеялом. Наверное, кровать эта была с панцирной сеткой и ша-риками на спинках. Небольшой шкафчик для одежды ютился у самой двери.

Мне показалось, что время пошло вспять и я оказался как минимум  году в пятьдесят втором.

– Оставь чемодан здесь и садись, – распорядилась старуха.

– Там ждет автобус, – робко напомнил я.

– Ничего, подождут. А не дождутся, тоже не беда. Нечего тебе туда ездить.

Старуха закрыла дверь и, нагнувшись к самому моему уху, зашептала:

– Ты думаешь, я сумасшедшая? Думаешь, дура совсем? Ан нет. Я специально так делаю. Спе-циально. Я знаю, когда приходят с арестом и видят портрет Сталина на стене и его книги на пол-ках, не забирают. Это точно. Не забирают. Когда меня в тридцать третьем арестовывали, у меня не было портрета, а у Кирилла был. Его не взяли, а меня – увели. А вот в сорок  девятом, когда я портрет повесила, уже не взяли. А Кирилла взяли. Так что, я знаю, что делаю. Знаю. И ты так де-лай. Нельзя в этой стране никому верить. Нельзя.

Она проговорила последние слова совсем тихо, чуть слышно, потом отшатнулась от меня, вы-прямилась, как была, в своем светлом пальто и смешной шляпке, и удалилась к окну. Меня зазно-било, как будто я оказался на морозе, зуб на зуб не попадал. Я вскочил и опрометью выскочил из комнаты.

– Что так долго? –  спросил капитан, когда я влетел в автобус и рухнул на сиденье.

– Так, живут высоко.

Я не стал ничего рассказывать, отвернулся к окну и уставился в вывеску магазина, расположен-ного напротив. Капитан пожал плечами, водитель закрыл двери и автобус поехал.