Прививка от манной каши

Очень скоро сын вырастет и это пройдет. Он будет бояться совсем другого – увольнения, инфляции, неудач и много чего еще, такого же, столь же неосязаемого, но не менее пугающего. Но вот от этого у вас уже не будет простого действенного средства. А от ночного Хоки пока точно есть.

Осторожно, талант!

Однажды в детском саду в трескучий мороз мой одногруппник Сева намертво прилип к металлическим качелям не только языком, но и обеими ладонями. От ужаса он замер, вращая одними глазами из-под съехавшей на лоб синей шапки с большим бубоном и белыми оленями. В тот самый момент олени на шапке тоже замерли от ужаса.

Немая сцена была нарушена девчачьим визгом и немедленным появлением воспитательницы Риммы Федоровны. Она рассерженно всплеснула руками и торжественно изрекла: “Ну, Сева, ты и талант!”

Скорее всего, ни Сева, ни красная металлическая труба, покрытая льдом, ни воспитательница, ни даже олени не понимали до конца, что имелось в виду. По вопросу “зачем?”, Сева по понятной причине ни сразу, ни впоследствии комментарии давать не желал.

У талантливых людей есть одна давно замеченная мною особенность. Они обычно крайне неудобны для социума, ведь их поступки этому самому социуму совершенно необъяснимы. Они никак не вписываются в стройные ряды одногодок, а поэтому у среднестатистических взрослых граждан вызывают целую палитру разнообразных и неудобных для них самих эмоций – от удивления и раздражения до полного неприятия.

В данном конкретном садиковском случае это подтвердилось довольно скоро. Когда воспитательницы начали поливать красный Cевин язык и ладошки из двух чайников с теплой водой, одновременно употребляя выражения, не совсем подходящие для ушей старшей группы детского сада и демонстрируя высокий уровень эмоциональной неустойчивости. На самом деле они, конечно, просто волновались за Севу, его язык и вызывающее тревогу асоциальное будущее.

С талантами всегда сложно, а с маленькими талантами особенно. Они другие. Обычно сосредоточенные на чем-то своем, неудобные, не всегда окружающим приятные, не сильно человеколюбивые и дружелюбные. А кому же понравится, когда страстно любят цифры, прыжки в три оборота, шахматные этюды или Cтравинского. А вас нет.

Таланты незримо отличаются от остальных соплеменников, но если приглядеться, их можно заметить в любом детcком коллективе. По особому погружению в свои мысли, организованности и сосредоточенности, или, наоборот, витанию в облаках и взрослом взгляде. Их не выстроишь в общую линейку, не заставишь жить по общему расписанию и ходить строем. Их нельзя усадить ровно на стульчик или за письменный стол, а скорее всего, вообще силой никуда нельзя усадить.

Они не переносят уравниловки, утвержденного кем-то режима дня, парт, сна по расписанию, стандартных мыслей и бессмысленных задач. Не любят, когда заставляют лепить одинаковых ежей, говорить: “Здравствуйте” и улыбаться совершенно незнакомым людям. А потом, кстати, нелогично просят остерегаться незнакомцев. Отступать именно две клеточки от полей в тетрадке по математике, вместо того, чтобы думать о красоте цифр и узоре алгебраических примеров.

Таланты бывают разные. А растить их приходится одинаково. Как редкий цветок – внимательно, заботливо и преданно, c поливом по часам. К ним нужно особое отношение, все наше время и терпение. Возиться, укрывать от ветра и оберегать от внешних температур.

Вероника рисовала ангелов в тонкой тетрадке по русскому языку. И в толстой тетрадке по литературе тоже. Очаровательно-забавных созданий в ночных рубашках до пят и длинных колпачках с бубоном-звездочкой. Они смотрели на нее, улыбаясь, из всех неинтересных тетрадок и обзаводились на разлинеенных листочках своей независимой жизнью. Ангелы водили хороводы, пили чай с печеньем в креслах перед камином, летали над домами и подбрасывали подарки детям. Один особенно непоседливый ангел-садовод даже сажал вишневое дерево прямо под задачей по алгебре. Они жили своей уютной жизнью в домиках с розовыми кустами в белых палисадниках, ходили друг к другу в гости, переходя со страницы на страницу тетрадок. И озабоченно собирали упавшие с неба звезды в маленькие холщовые мешочки.

Вероникина мама не обращала внимания на двойки по математике и литературе и тройки по всем остальным предметам. А на улыбчивых ангелов обращала. Таких вдохновенных, живых, веселых, задумчивых. По вечерам они вместе с дочкой рассматривали их, придумывая им имена.

Художественная школа Веронике категорически не подошла, она упорно не хотела рисовать неодушевленные натюрморты с персиками, а хотела только одушевленных ангелов в очаровательных домиках.

Тогда мама решила, что пусть пейзажи и натюрморты рисуют другие дети, и нашла ей обычную небольшую студию рисования в старом дворе, но с прекрасной девушкой Анастасией, которая, увидев Вероникиных ангелов, чуть не расплакалась и сказала, что они непременно должны жить у нее.

Так ангелы нашли свое место и потихоньку начали обживаться. Потом перебрались на открытки и сумки, деловито прикрепляя на них свои звезды, бережливо собранные в мешочки. А Вероника пошла не в художественную академию, а на курсы иллюстраторов. Через пять лет она получила первый приз на международном конкурсе иллюстраций к детским книгам, а ее непоседливые ангелы расселились в детских комнатах по всему миру.

Для взращивания талантов очень нужны правильные окружающие. Мамы, ждущие после танцев с термосом сладкого чая, бабушки с бутылочкой свежевыжатого гранатового сока перед заплывом. Папы, везущие через вес город на тренировку по теннису в шесть утра промозглым утром, дедушки, тянущие тяжелые сумки на колесиках с хоккейной амуницией, пробираясь сквозь метель.

Многим не повезло родиться в том месте, где твой талант никому не понятен и не нужен. Как если бы в обычном огороде вдруг зацвел непонятно откуда взявшийся изящный редкий цветок. Среди картошки и кабачков. Неуместный, слишком яркий и совершенно бесполезный. Чужестранец, практически сорняк. И что с ним делать? Ни сварить, ни пожарить.

В любое свободное время мальчик Саша рисовал батальные сцены. В мельчайших подробностях воспроизводя на листочках из обычной зеленой школьной тетрадки сцены известных битв и сражений. По клетчатым листочкам летели скакуны в яркой упряжи и бравые кавалеристы с саблями, ехали орудия, шла со знаменами пехота.

После школы Саша бежал в районную библиотеку за книгами про всевозможные войны и сражения. И уже дома старательно вырисовал карандашами знаки отличий, кольчуги, шлемы, оружие. Вырезал, склеивал и раскрашивал в правильные цвета обмундирование, знамена полков и королевских армий. Каждый аксельбант, меч или миномет были на своем, положенном ему месте. Он знал столько, что учитель истории позволял ему рассказывать о сражениях перед всем классом.

Фигурки можно было переставлять, располагая, как в настоящей битве – Бородино, Сталинград, осада Константинополя. Весь Сашин стол был уставлен ожившими полководцами, солдатами и орудиями, соединенными в единую диораму знаменитого сражения, сделанную c мельчайшими подробностями.

На одну битву требовалось много времени и целая толстая тетрадка в клеточку. Кто-нибудь из мальчишек всегда отдавал свою, несмотря на подзатыльник, явно ожидающий его дома, ради того, чтобы прийти и послушать вдохновенный рассказ про знаменитую битву под Верденом.

А потом наступал вечер, приходил отец и старшие братья и говорили, что пора отправляться на работу. Саша родился в семье домушников, домашних воров, и семью, конечно, не выбирал. И не выбирал, когда ему приказывали лезть в форточку или в узкую щель забора. Эта была роль самого младшего члена семьи, а он подходил идеально – маленький, худой и легкий. И никто не спрашивал Сашу, насколько страшно ему было в чужом темном доме красться к двери по грозящим заскрипеть в любой момент половицам, а не вдохновенно рисовать битвы и полководцев. Как замирало от страха сердце и хотелось только одного – оказаться дома со своими верными солдатиками. Но у маленьких людей взрослые вообще мало что спрашивают.

Однажды что-то пошло не так, и хозяева оказались дома. Все убежали, а заброшенного в форточку Сашу застали на месте преступления. Его отправили в колонию для несовершеннолетних, а всех полководцев – в мусорное ведро. Жизнь навсегда разорвалась на мелкие клочки, как листочки, брошенные на дно того самого серого металлического ведра.

Бывает, что талант может и сам пробиться в жизни. Но нужно, чтобы ему, как минимум, не мешали, не вырывали с корнем. Не выбрасывали в форточку.

Талант – дело хрупкое. Cо стороны, представители талантливой касты могут иногда казаться успешными, высокоорганизованными, сосредоточенными и даже слишком правильными. А на самом деле они очень хрупкие и незащищенные, ибо живут чем-то то одним, самым для них важным, единственно значимым миром. И если это отнять, у них совсем ничего не останется.

Талантам нужен проводник и преданный поклонник. Тот, кто будет с трепетом покупать на всю зарплату струны для скрипки, акварельные краски и пуанты, заказывать на Амазоне атлас по анатомии Неттера, реактивы для опытов или расшитый стразами лазурный купальник. И не лететь в отпуск к морю, а ехать на соревнования в Саратов, на сборы в Зеленоград или на прослушивания в Казань. Вытирать слезы умиления, хлопать в ладоши до звона в ушах, по ночам рисовать красками поддерживающие плакаты, приводить всех друзей на соревнования и истошно вопить с трибуны.

А еще терпение. Много терпения. Годами вынимать детальки «Лего» из носа, пальцы из розетки, кота из стиральной машины, оттирать первые пейзажи на обоях и мазать коленки йодом. Удовлетворять природное любопытство будущего естествоиспытателя, отвечая на тысячи вопросов про мироздание, и в третий раз идти на туже самую лекцию в планетарий. Слушать сложный такт в полонезе Огинского две тысячи раз, а сам полонез – как минимум тысячу. Приютить двух ящериц, сделанный для них дом, муравьиную ферму и виолончель прямо у себя в гостиной.

Это время, силы, энергия. Олимпиады, соревнования, сборы, отчетные концерты, конкурсы. Падения, взлеты, победы, проигрыши, слезы. И так по кругу, много лет. Холодное утро, волнение, полонез, медаль. И снова. Холодное утро, волнение, полонез, медаль.

И терпеливо и настойчиво годами втолковывать таланту, что он талант. Напоминать, убеждать, вкладывая всю веру, силу и душу. Вешать грамоту и диплом на самую видную стену и ставить кубок на лучшую полку. И непременно гордиться, обожать, надеяться и верить.

P.S. Кстати, та самая воспитательница из садика, то оказалась права.

Сева сейчас возглавляет собственную высокотехнологичную компанию с непроизносимым названием где-то в районе Силиконовой долины.

Любовь и борщ

Во времена моего детства редкие взрослые выражали свою любовь к детям открыто, говорили об этом вслух им самим или окружающим. Например, что любят своих детей или гордятся ими. Было не принято прилюдно обнимать и целовать отпрысков, проявлять нежность и эмоциональность.

Вместо «Я тебя люблю» мои родители говорили: «Доешь овощи до конца», «завяжи шарф», «ешь чеснок», «не снимай шапку». Мне покупали импортные желтые дутые сапоги, красивую шапку с бубоном и модное пальто. Привозили из другого города яркий портфель, зеленые теннисные мячи и особенную школьную форму. Родители всячески заботились обо мне: cтояли в очередях после работы, чтобы купить что-то вкусное или иногда просто, чтобы хоть что-то купить на ужин, платили за мои секции, не забывали про подарки на день рождения и Новый год. Я понимала, что меня любят. Но они почему-то не произносили вслух эти самые слова «Я тебя люблю». Никогда.

Вместо «Я за тебя беспокоюсь и переживаю» говорили: «Если зайдешь дальше той улицы, заберут цыгане». Еще «не лезь на горку – сломаешь шею», «не заходи далеко в море – утонешь», «cлезай с дерева или упадешь». Ваши тоже?

Среднестатические взрослые не могли или не хотели выражать свои мысли по-другому. К тому же их этому никто не учил. За устрашениями и запугиваниями они прятали свои заботу, любовь и переживания за твое будущее. “Не будешь хорошо учится – станешь дворником, не умеешь за себя постоять – не преуспеешь в жизни, боишься идти в магазин – вырастешь мямлей”.

Страх становился весомым, часто единственным аргументом и способом управления детскими массами. Так же проще и короче.

На всякий случай нас пугали чужими людьми, выдуманными животными, страшными болезнями. А потом убегали на работу. «Пойдешь в школу без шапки, будет менингит. Промочишь ноги – простудишься, не наденешь гамаши- подхватишь цистит, съешь холодное – заболит горло, не помоешь яблоко – отравишься». Cудя по словам взрослых, заболеть можно было от любого лишнего движения. И даже без него. «Не будешь есть чеснок, будет цинга». То, что даже в теории цинга мне не грозила, ведь я совсем не была похожа на средневекового мореплавателя, никого не волновало. В их воображении меня со всех сторон захлестывало волнами ужасных болезней. Это были страхи из их собственного детства, страхи их родителей, и взрослые усиленно продолжали нас защищать.

В детстве очень хотелось услышать: “Чего ты боишься?”, “Что тебя волнует?”, “Почему переживаешь?”. А я слышала: “ Как прошла контрольная?”, “Ты поела?”, “И что же ты ела?”. Это недостаточно питательно”.

В поколении наших бабушек и даже родителей – накормить значило позаботиться. Еда была ценностью, ведь много лет в стране не все ели досыта. Добыть еду, приготовить еду, отдать еду, поделиться едой как важной частью жизнеобеспечения было важно и даже необходимо.

В любые голодные времена еда – это коммуникация любви и заботы. Приходящим в дом говорили: “Сначала садись поешь, а потом поговорим”. Вместо “Как дела?”, у детей спрашивали: “Ты ел сегодня?” В военные, послевоенные, другие сложные годы пришедшего в дом нужно было сначала накормить, удостовериться, что он не упадет в голодный обморок, а уж потом продолжать задавать вопросы, обмениваться новостями и просто жить. Потому что не факт, что, например, школьный приятель сына, зашедший в гости, сегодня вообще ел. Детям на прогулку всегда вручали яблоко или кусок хлеба с солью, а бабушка перед выходом выдавала мне всего по две штуки. На всякий случай, вдруг кто-то из соседских детей голодный.

Мой папа – ребенок войны, голода и лишений. Он всегда хочет накормить окружающих на всякий случай и впрок, включая меня. Потому что любит. Так он выражает свою любовь и заботу. О нем заботились именно так, поэтому по-другому он просто не умеет. И на это бесполезно обижаться, а можно только принять.

Я уже взрослая и у меня есть своя дочь, но как только я приезжаю к родителям, прямо с порога слышу: “А Олечку накормили? А что она ела? Как без горячего? И без хлеба?”. “Мама, скажи ей, чтобы она съела борщ и заверни с собой все, что осталось”.

Я выросла и все время пытаюсь перейти с привычного мне с детства языка борща и страхов на человеческий. Делаю паузы, подбираю слова. Говорю своей дочери, что переживаю, тревожусь за нее и эта лексика тоже иногда дается мне с трудом. Мне нужно останавливать себя, чтобы не выпалить: “Cрочно все бросай и улетай”, “Не ходи одна”, “Куда так поздно?”, “Что у тебя в холодильнике?”, “Не забывай есть суп”, “Так нельзя, это опасно”.

Не уверена, что в детстве я совершенно точно понимала, что меня любили. Если бы меня тогда спросили, ответила бы «да», но скорее от обратного – не делали же ничего плохого. Кормили, развлекали, покупали красивые платья. Только когда я выросла и осознала, что именно стоит за родительскими поступками и словами, я поняла, что, конечно же, любили. И старались изо всех сил, и жертвовали многим, и отдавали лучший кусок. Было время, когда моей маме-инженеру в ее НИИ перестали платить зарплату. Вообще. Это было в бушующие девяностые годы, когда старая экономика уже развалилась, а новую еще не придумали. Деньги обещали, но не платили. И так шесть месяцев подряд. На одну зарплату папы, которую тоже выдавали с перебоями, семье из четырех человек выжить было сложно. Чтобы оплатить мои подкурсы в университете и купить нам с сестрой зимние сапоги, папа пошел на базар и продал скупщикам несколько семейных антикварных вещей. И так было почти во всех семьях моих друзей. А мама, инженер-электронщик высочайшей квалификации, после работы шла подрабатывать на рынок – продавать пластиковые пакеты. На выходных она ездила на автобусе на оптовую базу, закупала их большими пачками, а каждый день после работы ехала на вечерний рынок, стояла рядом с торговцами разной едой и продавала разноцветные пакеты с ручками. И так всю промозглую зиму. Она никогда не жаловалась, а наоборот, возвращаясь домой только к девяти вечера, с энтузиазмом рассказывала, сколько удалось заработать и что можно купить на эти деньги. Как ей это давалось? Я не знаю. Но знаю ради кого.

Я выросла, сама стала родителем и теперь то я уверена, что это и есть настоящая родительская любовь и забота – Действия. Но слов любви и нежности я не слышала, и сама не научилась их говорить. Логично же. Будучи уже взрослой, я потратила много лет и сил, чтобы научиться артикулировать свои чувства голосом, а не борщом. И до сих пор завидую людям, которые легко подобные слова произносят. Но это были мои взрослые. Чьи-то может и говорили о любви. Не запихивали чеснок через слезы, не заставляли надевать гамаши и колючий шарф, но зато уезжали и оставляли на несколько лет в другом городе c родственниками, забывали в садике, на продленке, отвести на тренировку или купить еду.

Кто-то выражает любовь словами, кто-то борщом, кто-то запретами лезть на дерево. Главное, конечно, чтобы выражали. Но хорошо бы при этом все-таки прямо спросить принимающую сторону: А понимает ли она этот ваш язык? Точно ли ваш ребенок знает, что вы его любите? Он вырастет, станет взрослым человеком и обязательно поймет, что было для него сделано, какими силами и как именно родители выражали свою любовь. Но сможет ли он когда-нибудь сам эти слова произнести?

Давайте тренироваться. Простые слова вроде «Я тебя люблю» еще никому не мешали и напоминания об этом без конкретного повода тоже.

Нелегкий процесс

“Легче, девочки, легче!“ – громкий, но, непостижимым образом, одновременно низкий и звонкий голос нашего преподавателя по хореографии, Елены Александровны, заполнял все пространство балетного класса. Он разлетался в разные стороны звенящими струнами и уносился к бесконечному потолку.

– “Релевэ девяносто градусов, четче, фиксируем, не спим!”

Очень возможно, что голос усиливался самим залом, которому явно нравилось, когда кто-то решительно управляет залитым светом помещением с огромными полукруглыми окнами, паркетными полами и высоченными потолками. Безоговорочно царит и властвует в нем.

У зала с Еленой Александровной было полное взаимопонимание, о чем он всегда напоминал ей почтительным эхом. Когда она стремительно и легко перемещалась вдоль зеркальной стены, потертые полы заискивающе не скрипели, тяжелые двустворчатые высокие двери открывались бесшумно, а огромная люстра с многочисленными подвесками старательно подсвечивала нужные ракурсы.

Очень давно тут танцевали мазурку, устраивали приемы, звучали звуки рояля, и по залу кружились нарядные пары. Зал помнил и был благодарен за свою вторую жизнь, пусть даже и с неуклюжими маленькими танцовщицами в черных балетных купальничках. Звуки фортепьяно все же звучали, окна пропускали солнечный свет, а пол исправно поливался из огромной лейки. Зал был благодарен и поэтому всегда на ее стороне.

Дело происходило во Дворце пионеров, который размещался в большом, когда-то явно белоснежном и помпезном, а сейчас немного потертом, особняке с лепниной и барельефами на фасаде. С него на прохожих сурово смотрели мавры в тюрбанах и разинувшие пасти львы, а широкая мраморная лестница сразу же настраивала на серьезный и торжественный лад. Некоторым залам и комнатам особняка повезло меньше, чем балетному классу на третьем этаже, а особенно тем, где располагались секции юных любителей хомяков, ящериц и другой, подвижной, пахнущей и категорически не аристократичной живности.