Парниковый эффект

– Заразиться, Аркадий Григорьевич, не боитесь? – спросил он, глядя ему в глаза.

– Нисколько, – уверенно заявил тот. – Луи Пастер возбудитель бешенства себе привить собирался, Кох ради туберкулезных больных жизнью пожертвовал и этим человечество спас. А нам-то с вами чего бояться.

Охваченный исследовательским азартом он смело приблизился к Василию Васильевичу и долго тряс ему руку, а затем, убедившись, что это не сон, с довольным видом уселся за микроскоп, однако и он, как ни вглядывался в образцы его крови, ничего необычного в ней не увидел.

– У вас здесь оптика слабая, надо ко мне идти, – подвел он итог своим наблюдениям и повел отца с сыном в свой кабинет, по дороге предупредив сторожившего их за дверью Сяськина, чтобы тот в ближайшее время его не тревожил.

Директорская лаборатория не шла ни в какое сравнение с убогой кладовкой сына, а микроскоп к удивлению Василия Васильевича был просто невероятных размеров. Это был дар одного высокопоставленного чиновника из Москвы в благодарность за трудоустройство племянника его жены – Сяськина, и такое во благо науки самопожертвование ставило Антонова в один ряд с Пастером и Кохом.

Включив бесценное свое сокровище и скинув с себя пиджак, он облачился в белый халат, сел перед микроскопом и несколько минут рассматривал, затаив дыхание, образцы крови, а затем, отпрянув от окуляра, тихо выдавил из себя:

– Немыслимо… О-4… Аллотропная модификация кислорода.

Вадик после его слов побледнел и покрылся испариной, а затем прошептал: «Этого быть не может…», после чего Аркадий Григорьевич вывел картинку на компьютерный монитор.

– Одна, вторая, третья, четвертая… – прильнув к экрану, принялся считать Вадик. – Шесть молекул. И все устойчивые. Да это космос какой-то.

– Вы над чем в настоящий момент работаете? – оторвал его от подсчета директор, и Вадик, заикаясь, ответил, что над факторами наследственности.

– Бросайте все к дьяволу! Вот ваше открытие! Оно на две нобелевки тянет! – тыча пальцем в изображение на экране, вскричал Антонов. – Можете оптикой моей пользоваться! В любое время!

Растерявшийся Вадик лишь кивал в ответ головой, а встревоженный происходящим Ланцов встрял в их беседу и попросил объяснить ему из-за чего, собственно, весь сыр-бор, и пока по просьбе Антонова Вадик занимался распечатыванием картинки на принтере и описанием результатов, членкор Академии наук прочитал Василию Васильевичу краткую лекцию по основам органической химии.

О кислороде тот знал предостаточно и даже формулу его смог назвать, а вот с озоном было уже сложнее, хотя он и вспомнил, что газ этот появляется после грозы и пахнет, как невская корюшка свежими огурцами.

Антонов расширил его познания, рассказав, что открытый еще в девятнадцатом веке Шенбайном озон является модификацией кислорода и имеет химическую формулу «О-3», поскольку молекула его состоит из трех атомов. Газ этот образуется в верхних слоях атмосферы и служит защитой всего живого от солнечного ультрафиолета. Искусственно же его получают посредством мощного электрического разряда, однако при сильной своей концентрации он очень опасен для живых организмов, что с успехом используется для борьбы с микробами.

– А во мне, значит, четыре атома? – обеспокоенный последней фразой директора спросил у него Ланцов.

– Это следующая уже ступень, до сегодняшнего дня не открытая, но предсказанная еще сто лет назад, – подтвердил Аркадий Григорьевич.

Вадик, не отрываясь от дел, внес дополнение, сказав, что в римском университете ее недавно, вроде как синтезировали, однако Антонов его успокоил:

– Там далеко еще не все ясно и скорее всего обычный пиар. Но в любом случае открытие ваше феноменально, поскольку молекулы в организме отца крайне устойчивы и образуются естественным образом, а сам он, как видите, жив и здоров. Вопрос только, под воздействием каких факторов они формируются.

– Вируса, несомненно, другого и быть не может, и медики так считают. Причем очень агрессивного вируса, я по своей жене сужу, все на моих глазах было, – уверенно заявил Вадик, и Антонов, немного подумав, с ним согласился, после чего, не сдерживая переполнявших его эмоций, предался мечтаниям.

– А представьте, что мы этот вирус обнаружим и выделим! Это какие же научные горизонты тогда откроются! У меня от одной только этой мысли дух захватывает!

Его мегафантазии прервал явившийся без разрешения в кабинет Сяськин, потребовавший от директора незамедлительного ответа на свой ультиматум, и тот, вскипев от его наглости и бесцеремонности, крикнул ему в лицо:

– Убирайтесь отсюда и впредь стучитесь! Сортирами своими лучше займитесь!

– Вот оно как, – сделавшись красным, как помидор, взвизгнул Сяськин и выскочил в коридор, а у пораженного своей смелостью и решительностью Аркадия Григорьевича мелькнула мысль о проникшем уже в его организм космическом вирусе, но это не испугало, а скорее воодушевило директора института, и он решил в ближайшее время с этим до конца разобраться.

Они еще долго кружили втроем вокруг микроскопа, рассматривая взятые у ставшего в одночасье объектом уникальных исследований Ланцова выдыхаемый им в стеклянную колбу воздух, слюну и мазки из носа, но вирус в них, как ни старались, так и не обнаружили, и тогда ближе уже к полуночи решили прерваться на сон, и Антонов на своем стареньком «форде» повез отца с сыном домой.

Всю дорогу, не замолкая, он продолжал с блеском в глазах наставлять подчиненного, как тому организовать свою изыскательскую работу, предложив Вадику обращаться к нему в любое время за помощью и советом. Исследования же его он до поры до времени решил от всех засекретить, оставив за Вадиком для видимости и отчетов его прежнюю тему, чтобы тот мог спокойно без дерготни накапливать материал и заниматься поиском вируса, и только когда тот будет получен, заявлять уже во весь голос об эпохальном открытии.

Выслушав грандиозные планы директора, Василий Васильевич, вспомнив предшествующие этому дню события, тяжко вздохнул:

– Какие уж тут секреты…

– Космос и оборонка, – сразу же догадался сын, и Антонов похвалил его за научную интуицию, а отцу объяснил, что жидкий озон пытаются применить в качестве мощнейшего окислителя ракетного топлива. И если в дальнейшем освоить процесс получения в необходимых количествах «О-4», то это в разы увеличит удельную тягу ракеты и многократно расширит возможности освоения дальнего космоса, повысив одновременно с этим и обороноспособность страны.

– Кажется, мне понятно, откуда кашель! – воскликнул радостно Вадик и напомнил директору, что повышенное содержание озона в воздухе, не говоря уж об «О-4», вызывает у человека головокружение и кашель, а отсюда и испытываемое отцом ощущение легкости и некоторой эйфории.

Василий Васильевич хотел было поспорить с сыном о природе собственных чувств, но в кармане у него в этот момент заиграл мобильник, и он, слушая звонившего ему Разумовского, мрачнел на глазах и лишь в конце произнес:

– Значит, все-таки заразился. Вот уж не думал.

– Что-то случилось? – поинтересовался у него Вадик.

– Голубков повесился, – объяснил тот. – Только что в новостях сообщили.

Глава 8

Лишенный по прихоти губернатора города части своих «законных» доходов Шукуров был оскорблен этим до глубины души, мучился от нехватки денежных средств и ждал лишь благоприятных погодных условий, чтобы разделаться с виновником своих унижений Ланцовым.

Время это настало с приходом весны, когда количество жалоб от петербуржцев сократилось до приемлемых среднестатистических цифр, и губернатор переключился на более злободневные на тот момент городские проблемы, дав возможность до осени передохнуть коммунальщикам.

К этому дню Шукуров усердно со знанием дела готовился, собирая по крохам все эти месяцы компромат на Ланцова, и последним недостающим в общей картине звеном стало вчерашнее его отсутствие целый день на рабочем месте, о чем просигналили Назиму Файзиловичу преданные ему люди из ЖЭКа. Оказывается, сохранились еще внутри коллектива и такие – неподверженные болезни работники, затаившиеся до лучших времен, и Шукуров без зазрения совести пользовался их услугами.

Благодаря их усилиям, личное дело Василия Васильевича изобиловало фактами о нескольких его прогулах, организованной в рабочее время предпраздничной пьянке, подкрепленной большим количеством фотографий, а так же о выплате каким-то «левым» рабочим наличных неясного происхождения денег, что категорически возбранялось законом. Этого хватало с лихвой, чтобы, как минимум, с треском уволить Ланцова с «волчьим билетом», и требовалось лишь получить на это согласие вице-губернатора Аганесова, чего и добился Шукуров в утреннем с ним разговоре по телефону, согласовав одновременно с этим и кандидатуру преемника, коим являлся надежный во всех отношениях Костя Никешин.

После выстраданной им долгожданной отмашки из Смольного он с готовым уже приказом об увольнении в отличном расположении духа уселся в машину и отправился в ЖЭК, опередив там ехавшего от сына Ланцова.

Устроившись в кабинете Ларисы, где и разыгрался в ее присутствии финальный акт этой затянувшейся драмы, Назим Файзилович, дождавшись Ланцова, выложил перед ним с торжествующей улыбкой досье вместе с приказом об увольнении и предложил злостному нарушителю трудовой дисциплины с ним ознакомиться.

Василий Васильевич бегло его прочитал, а к досье даже не притронулся, понимая, что все равно оправдаться не сможет, а унижаться и метать перед свиньями бисер было ниже его достоинства. К такой развязке он был, в общем-то, с самого начала готов, поэтому, сохраняя спокойствие, расписался под документом, почувствовав после этого сильное облегчение и возразив мысленно сыну: « Нет, это у меня не от лишних атомов. Здесь совсем другая причина».

– Сам во всом выноват, – все более раздражаясь его спокойствием, бросил ему Шукуров. – Нэ нада была ссать протыв вэтра.

После таких скабрезных слов стоявшая позади Ланцова Лариса залилась краской и кашлянула, но Василий Васильевич ее упредил:

– Только молчи, Лара.

– А щто она можэт? – ухмыльнулся Шукуров. – Ногы раздвыгать?

Тут уж Ланцов не сдержался и врезал ему кулаком точно в челюсть, и Шукуров с задранными вверх ногами вместе со стулом отлетел к стене, ударился о нее головой, после чего отключился.

Лариса от неожиданности испуганно вскрикнула, а затем подбежала к двери и закрыла ее на ключ, в то время как Василий Васильевич со скрещенными на груди руками молча взирал на поверженного врага с олимпийским спокойствием.

Не зная, что бы еще предпринять, Лариса, схватив со стола электрический чайник, вылила из него остатки воды на голову не подававшего признаков жизни «разведчика», после чего тот к ее радости приоткрыл глаза, шевельнулся, некоторое время соображал, а затем хрипло выдавил из себя без акцента:

– Вы у меня ответите…

– Заткнись, скотина! – подался к ожившему врагу Василий Васильевич, но Лариса схватила его за руку, а затем и вовсе вытолкала из кабинета. Не обращая внимания на поднимавшегося с трудом с пола Шукурова, она села и написала заявление об уходе, оставила его на столе, после чего, быстро собрав личные вещи, покинула кабинет, навсегда вслед за Ланцовым распрощавшись с отечественным жилищно-коммунальным хозяйством в канун его профессионального праздника.

Свою неожиданно обретенную ими свободу и связанные с этим издержки, главной из которых являлась неминуемая потеря Ларисой служебной квартиры, они уже через час обсуждали, сидя на ее кухне, где у Ланцова от чрезмерного возбуждения взыграл аппетит, и он одну за другой поедал разогретые ею в микроволновке котлеты. Сама же хозяйка довольствовалась лишь крепким чаем и, как могла, успокаивала бывшего шефа, но тот особо и не отчаивался, а больше переживал за оставленный им на произвол судьбы коллектив и не доведенные до конца дела, да сожалел, что слабо врезал Шукурову.

К вечеру компанию им составил заехавший после работы по звонку Василия Васильевича Разумовский и, поддержав их боевой дух и пообещав обоих трудоустроить, он после чашки крепкого кофе заговорил о самоубийстве основателя финансовой пирамиды «Партнеры».

Как было сообщено накануне в городских теленовостях, труп его пару недель назад обнаружили висевшим на яблоне в садоводстве «Дубки», где мать покойного имела шесть соток земли и летний одноэтажный домик. Какие-либо следы насилия на теле жертвы отсутствовали, а в доме нашли написанную его рукой записку с раскаянием за обман и просьбами о прощении, что, по мнению следствия, указывало на суицид, однако о возвращенных им украденных миллионах не проронили ни слова, что удивило Ланцова.

– Если он заразился, то деньги-то почему не вернул? – задался он вполне логичным вопросом, и Разумовский его поддержал, заявив, что это, по меньшей мере, выглядит странно.

Озвученная следствием информация противоречила известным им последствиям этой болезни и заставила усомниться в ее полноте, и придя к этому выводу, Ланцов по просьбе профессора пытался несколько раз дозвониться до Близнюка, но тот на вызовы не отвечал, и молчавшая до того Лариса высказала предположение:

– А что, если они специально это скрывают, чтобы ажиотажа лишнего не было. А то ведь все бросятся сразу за своими деньгами и следователям будут мешать. Вот они и решили выждать, пока до конца во всем разберутся, а после уже объявят.

Пришедшая ей в голову мысль была разумной и обнадеживающей, и Разумовский сразу повеселел и попросил еще кофе, Ланцов же отправился на лестницу покурить, а когда вернулся на кухню, потряс их известием о сделанном вчера его сыном грандиозном научном открытии. Скрыть это от соратников, несмотря на засекреченность информации, было бы, как он посчитал, непорядочно, и Иннокентий Сергеевич, выслушав его разъяснения, всплеснул руками, опрокинув бокал, и восторженно закричал:

– Господи, наконец-то все сдвинулось! Сына поздравьте!

Он еще минут десять радостно ликовал и, не таясь, строил планы на скорое свое излечение, предрекая быстрое открытие вируса, вакцины и лекарств от него, но затем, кашлянув, неожиданно посерьезнел, после чего заявил:

– Нет, нет и еще раз нет. Не желаю я больше такого финала.

– Какого? – удивился смене его настроения Ланцов.

– Обнаружения вируса и всего остального, пусть лучше уж пандемия начнется. Да вас, Василий Васильевич, не лечить нужно, а беречь, как золотовалютный запас страны и с выступлениями по стране возить, глядишь, и заживем тогда по-другому, – со всей серьезностью заявил он Ланцову. – Вы уже столько для города сделали, как никто другой, а то-то еще будет, – сам поражаясь внезапной смене своего курса, объяснил он обескураженным этим соратникам, а для прояснения ситуации с припрятанными Голубковым деньгами предложил обратиться за помощью к их соседу по дому Субботину – в прошлом начальнику районного уголовного розыска.

– Я его плохо знаю, – с опаской отреагировал на это Ланцов.

– Очень порядочный человек, хотя и милиционер бывший. Жене моей в свое время помог, когда ее вечером во дворе ограбили, я за него ручаюсь. Уверен, он не откажет, ему ваш вирус точно не страшен, – успокоил его Разумовский.

Отставной подполковник милиции Субботин жил с женой в доме на Комсомольской площади уже девять лет, хотя по совокупному семейному доходу они и не дотягивали до уровня среднего класса. Однокомнатная квартира досталась Георгию Николаевичу от отца – крупного советского инженера, в то время как собственная, полученная им еще во времена своей флотской жизни посредством обмена трехкомнатная «хрущевка», была оставлена ими единственной дочери и ее семейству.

В угрозыск он был направлен в начале восьмидесятых годов по партийной путевке, бороздя в это время после учебы в «макаровке» морские просторы на судах торгового флота судовым радиооператором, и в дальнейшем, заочно закончив еще юрфак университета, о сделанном им выборе никогда не жалел, оставаясь до последнего дня милицейской службы преданным своему делу. Жена называла его романтиком, и он не отрицал этого, объясняя, что только на романтиках и держится сыск, а иные в нем долго и не задерживаются, находя себе более спокойное и «теплое» место.

С распадом Союза, воспринятого Георгием Николаевичем очень болезненно, хотя он и понимал все его недостатки и слабости, времена изменились, и романтизма среди его коллег становилось все меньше, а приходившая служить молодежь была куда более прагматичной, да и многие старики, не устояв перед соблазнами открывшихся перед ними возможностей и искушаемые разного толка предпринимателями, на глазах его обрастали жирком. На все это больно было смотреть, и однажды уже в конце девяностых, не совладав со своими нервами, он бросил на стол вновь назначенного молодого начальника райуправления, потребовавшего от него ежемесячных денежных приношений, рапорт об увольнении, и тот, не задумываясь, его подписал.

Поиски в этих новых условиях под ногами жизненной тверди привели его через несколько лет на юридический факультет авиационного вуза, где впервые за пятьдесят один год он предстал перед аудиторией в непривычном для себя качестве, но быстро освоился и уже седьмой год сеял в юных непросвещенных умах семена уважения к своему государству, закону и праву, рассчитывая, что те прорастут и дадут полезные для общества всходы.

Соседи по дому, получив от него по телефону добро, явились к Субботину уже поздним вечером, и тот, уединившись с ними на кухне, выслушал их рассказ о болезни Ланцова, однако высказываться по поводу услышанного не стал, а предложил гостям чаю, и было неясно, поверил он им или нет, и Разумовский, отказавшись от угощения, осторожно спросил его:

– Считаете, что мы оба свихнулись?

– Да нет, почему же, чудес в нашей жизни хватает, – ушел от прямого ответа Субботин. – Только я по роду своей работы больше фактам верить привык, когда могу их лично пощупать, проверить и оценить.

Разочарованный его ответом Иннокентий Сергеевич лишь тяжко вздохнул и попросил помочь им хотя бы тогда до конца разобраться с возвращенными по их версии Голубковым украденными деньгами, и Субботин ответил, что сделать это несложно, поскольку один из беседовавших с Василием Васильевичем начальников – Денис Мухин – начинал свою службу в угрозыске под его руководством.

– Неплохой тогда парень был – толковый, порядочный. Сейчас не знаю, всякое разное о нем слышал, – объяснил он гостям и, взяв в руки мобильник, набрал номер «крестника».

В ходе их недолгого разговора он поинтересовался у обрадованного его звонку Дениса обстоятельствами гибели Лени, объяснив, что тот в свое время обманул его тещу, а когда они распрощались, поверг в уныние Разумовского, сообщив, что иной информации о пропавших деньгах у следствия нет.

Вернувшись выжатым, словно лимон, домой, Василий Васильевич прошел в свою комнату с одним лишь желанием завалиться спать, но заявившаяся к нему следом жена этому воспрепятствовала и, сунув ему в руку листок с какими-то цифрами, объявила, что нашла покупателя на квартиру.

– Деньги, естественно, пополам, это лучше, чем по суду делить, – деловито объяснила она.

– А жить-то где? – растерянно поинтересовался Ланцов.

– Дело твое. Я себе однокомнатную рядом с Игорем подыскала, а ты сам решай. Может, ты в Австрии жить захочешь.

Василий Васильевич бросил взгляд на листок с ее вычислениями, но вместо того, чтобы взорваться и изорвать его в клочья, он вдруг увидел в глазах этой близкой ему до недавнего времени женщины страх и растерянность и почувствовал жалость к ней. «Она же не виновата, что такой родилась, и вирус ее не берет, вот и мучается», – подумал он, после чего сказал Нине Петровне, что понимает ее и желает ей счастья.

С мыслями о своем ставшем совсем уже неопределенным будущем он улегся в постель и вскоре заснул, а под утро вновь встретился теперь уже лицом к лицу с преследовавшим его во сне старцем.

На этот раз тот под крики беснующейся толпы в сопровождении стражников вышел из церкви и направился к ожидавшей его в стороне карете, запряженной парой гнедых лошадей, и, продвигаясь по расчищенному для него стражей проходу, старик, проходя мимо стоявшего в первом ряду Ланцова, едва заметно ему кивнул и, как тому показалось, слегка улыбнулся, что в его положении арестанта выглядело странно и удивительно.

Старик тем временем подошел к карете, остановился возле нее и, придерживая рукой свою пышную бороду, поднял голову к сиявшему высоко в небе солнцу. Прикрыв от слепящих его лучей ладонью глаза, он негромко что-то сказал вслух, после чего один из его конвоиров распахнул дверцу кареты и помог осужденному забраться в нее и сесть.

«Что-то уж больно он радостный. Похоже, легко отделался», – глядя на тронувшуюся с места карету, сопровождаемую конной стражей, подумал Василий Васильевич, а когда та скрылась из виду в дорожной пыли, зрители успокоились и, подгоняемые стражниками, начали расходиться. Лишь он, не зная куда податься, оставался на месте, когда же на него грозно прикрикнули, решил для себя: «Надо в Осоки ехать. Наймусь там клуб сторожить».

С этой мыслью он и проснулся, как по будильнику ровно в семь, быстро поднялся с дивана и по привычке направился в ванную комнату, лишь там осознав, что спешить ему больше некуда. Не зная, чем бы себя занять, он, умывшись и выпив на кухне чаю, перебрался в гостиную и, отыскав в книжном шкафу принадлежащий жене сонник, принялся расшифровывать свое сновидение, но, несмотря на потраченное на это время, ничего о своем настоящем и будущем так и не выяснил.

С одной стороны увиденное им во сне яркое солнце сулило ему успехи в делах, а встреча со стариком долгую жизнь, но пышная борода того свидетельствовала об обратном и предвещала противостояние с враждебными силами, а толпа возле церкви – неприятности и несчастья. Внести хоть какую-то ясность могла приснившаяся ему дорога. Плохая и каменистая предвещала беду, а ровная и мощеная вела к удаче, но качество полотна той пыльной дороги он вспомнить, как ни старался, не мог, зато отлично запомнил увезшую карету старика, но отыскал на сорок шестой странице книги только «карету скорой помощи».

Пока Ланцов маялся от безделья, Иннокентий Сергеевич уже с шести утра бодрствовал, вызванный в клинику на экстренную сверхсложную операцию, и через несколько часов по ее завершении в отличном расположение духа покинул операционную и удалился на отдых, а переведя в кабинете дух, отправился по делам отделения к Тищенко и застал того, упаковывавшим в кабинете вещи.

– Неужели уволили? – поразился Разумовский увиденному, и Тищенко, сохраняя внешне спокойствие, рассказал о вчерашнем вечером вызове в комитет по здравоохранению, где ему объявили о расторжении с ним досрочно трудового контракта в связи с его возрастом и утратой доверия.

– Да они там спятили что ли?! О нас весь Питер сейчас говорит! Запись уже на год вперед! – вскипел от негодования Иннокентий Сергеевич.

– Все это я им и высказал, но на них не подействовало, – махнул рукой Тищенко. – Зато хоть душу напоследок отвел.

И действительно рейтинг популярности клиники с легкостью бил все мыслимые и немыслимые рекорды. Слух об уникальном городском медучреждении, оказывавшем абсолютно бесплатную и при этом очень квалифицированную медицинскую помощь, быстро разлетелся по всему Петербургу, и нуждавшиеся в ней люди принялись для постановки на очередь с утра осаждать окна регистратуры и «обрывать» ее телефоны, отказываясь от других лечебниц. При этом, что было еще более удивительно, ни громкие имена, ни связи, ни денежные посулы не давали ни одному из них каких-либо преференций – перед болезнью все были равны и поставлены в одинаковые для всех условия.

Не меньше поражало людей и то, что в ходе уже лечения от них не требовали приобретать за свой счет якобы отсутствующие лекарства, пеленки, резиновые «утки», шприцы и клизмы, их, как выяснилось, хватало и без того. А уж стимулировать в любой из известных форм персонал и вовсе категорически запрещалось, о чем больных предупреждали под роспись еще в приемном покое.

Все эти факторы, в том числе и ставшая удивительным образом съедобной больничная пища, благотворно влияли на пациентов и усиливали лечебный эффект, как написал в своей авторской колонке редактор одной из городских газет, обретший вторую жизнь после сделанной ему на отделении Разумовского хирургической операции.

Достичь же столь впечатляющих результатов, как оказалось, было несложно, а разработанная и запущенная вырвавшимся из оков устоявшегося порядка Семеном Ильичом перестроечная программа состояла всего лишь из трех очень простых для реализации пунктов.

Начав с себя и руководствуясь первым из них, он полностью отказался от незаконных поборов и установил для сотрудников под страхом их увольнения запрет на конверты, разрушив этим многовековую традицию. Одновременно с этим он взял под жесточайший личный контроль расходование бюджетных и медицинских средств, а о последний пункт этой универсальной программы расшиб себе лоб некогда перспективный Давид Гогия. Тот в какой-то момент не устоял перед соблазном и предложил жутко боявшемуся операции владельцу автосалона обеспечить его за отдельную плату новейшим японским наркозом, о чем бдительные соседи того по палате проинформировали завклиникой, и тот без как-либо колебаний созвонился с начальником местного УВД, а уже через день Давида взяли с поличным.