Метрополис

– Знаете такое место? – спросил я Мичека.

– Все на острове знают. Самый старый берлинский бар. Отсюда пять минут пешком. Но там недолюбливают копперов. Особенно в день выплаты жалованья.

– Хорошо. Меня это вполне устраивает.

– Неплохо бы вызвать подкрепление, наверное.

– Оно нам не понадобится.

Когда мы добрались до «Нуссбаума», я велел патрульным ждать снаружи, по обеим сторонам здания, а сам собрался зайти и задать свои вопросы.

– Ты уверен, парень? – переспросил Мичек. – Там внутри крепкие ребята. И, вероятно, по большей части пьяные.

– Если кто-нибудь поторопится сбежать, я хочу, чтобы вы его остановили. Просто чтобы я мог на него взглянуть. Мало ли что. Полагаю, убийца дождался, пока Кляйбер закончил обед, а затем пошел за ним. Так что, возможно, он все еще где-то рядом.

– Ладно, парень. Я понимаю, к чему ты клонишь. Но будь осторожен. Нет смысла быть сегодня прибитым.

«Нуссбаум» располагался в доме номер двадцать один по Фишерштрассе то ли с 1505, то ли с 1705 года, в зависимости от того, кто рассказал его историю. Он воплощал представления любого американского туриста о питейных заведениях старого Берлина: высокая, немного шаткая двускатная крыша и о`кна, вид которых заставлял вспомнить сказку, где среди прочего была ведьма с длиннющим носом. В запущенном садике перед зданием росли, в основном, липы, а у зеленого штакетника выстроилась вереница маленьких оборвышей, которые, вероятно, ждали, пока их родители закончат пропивать жалованье. На расстоянии десяти футов можно было учуять запах пива и услышать хриплый смех крепко принявших мужчин и женщин.

Входя в заведение, я постарался затолкать свою нервозность поглубже в карман брюк.

В баре я взял стакан и громко постучал по нему ножом:

– Прошу внимания, пожалуйста.

Гул постепенно стих.

– Я детектив с «Алекс»…

Кое-кто засвистел и зашикал. Обычное берлинское дружелюбие.

– …и расследую убийство человека, который приходил сюда каждый день. Его звали Бруно Кляйбер, он заправлял нелегальной рулеткой под мостом Гертрауден. Сегодня днем его ограбили и зарезали, а тело столкнули в реку. Я хотел бы поговорить со всеми, кто его сегодня видел или может пролить свет на то, что с ним случилось.

– Он был евреем, – выкрикнул кто-то. – Так кому какое дело? Может, с ним просто поступили так, как он поступал с другими.

– Да, грабил, – со смехом добавил другой голос.

– Я в это не верю. Судя по тому, что я слышал, он вел дела честно.

– Кляйбер был здесь сегодня, – произнес мужчина, стоявший ко мне ближе остальных. – Как всегда. Пообедал, выпил пива и ушел.

– В котором часу?

– Пришел около двенадцати. Ушел около двух. Наверное, после этого все и произошло.

– Вы не видели, кто-нибудь с ним разговаривал?

– Он держался особняком, – ответил другой мужчина. – Никогда никому не надоедал.

Из-за стойки вышел хозяин кабака с небольшой полицейской дубинкой в руке.

– Мертв, говорите? Скверно. Бруно Кляйбер был хорошим клиентом и хорошим человеком, и я отделаю любого из вас, ублюдки, кто скажет иначе. Поняли?

Гул снова стих.

– Если кто-то что-то вспомнит, можете позвонить на «Алекс» и сообщить мне конфиденциально. Меня зовут Гюнтер. Бернхард Гюнтер.

Не самое тонкое исполнение, но, с другой стороны, таким оно и должно быть. Я собирался лаять погромче в надежде поймать в загон парочку овец.

Снаружи «Нуссбаума» овцы нашлись. Во всяком случае, одна. Мичек и второй полисмен задержали мужчину, который немедленно стал моим подозреваемым номер один. Я сразу узнал его по описанию Доры Гауптманн. Оба коппера достали дубинки и всем видом выражали готовность подавить любое сопротивление. Пусть даже такого крутого парня.

– Он вышел, как только ты начал свою речь, – сообщил Мичек. – И очень торопился. Будто совсем не хотел помогать берлинской полиции.

– Ты Кубе? – спросил я парня.

– Не-а.

– Значит, Кольбе?

Здоровяк пожал плечами.

– А кто спрашивает-то?

От него разило пивом, и на ногах он держался достаточно нетвердо, чтобы у меня не осталось сомнений: парень пил весь день.

– Я слышал, тебе платили за то, чтобы ты прикрывал Бруно Кляйбера.

– Кто это сказал?

– Не имеет значения. Просто ответь на вопрос.

– Ты взял не того, коппер. Я играл на рулетке этого еврея, как и многие тут, но никогда не был его шавкой.

– Имеешь что-то против евреев? – спросил я.

– А кто не имеет?

– Непохоже, что в баре тебя поддержали бы, – сказал я. – К тому же, насколько тупым надо быть, чтобы признаться в нелюбви к евреям, когда в пяти минутах ходьбы лежит труп одного из них?

– Ну, не люблю я евреев. Что с того?

– Я бы посчитал, что это дает тебе мотив для убийства. Это и «поплавок» в сто марок, который был в заднем кармане покойного. Достаточно причин для обыска.

– Попробуй, и поглядим, что получится, коппер.

– Обыщите его.

Кольбе замахнулся своим огромным кулаком, но получил по затылку дубинкой Мичека. Не сильно, но этого хватило, чтобы свалить парня с ног и слегка оглушить, лишив на несколько минут возможности сопротивляться. Мы обшарили его карманы и почти сразу нашли печатку из чистого золота. На ней была Звезда Давида.

– Для человека, который не любит евреев, у тебя довольно любопытные украшения, – сказал я.

На ладони Мичека лежал открытый кожаный бумажник хорошего качества: любой понял бы, что эта вещь не принадлежит Кольбе. Во-первых, внутри была свадебная фотография Кляйбера с женой. Во-вторых, в бумажнике оказались две банкноты по сто марок. Еще в кармане Кольбе нашлись пустые кожаные ножны от орудия убийства. Это был, наверное, самый легкий арест, который я когда-либо производил. Но вскоре мне представился случай узнать, что не все берлинские убийцы так же тупы, как Герберт Кольбе.

Мы вернулись на «Алекс», чтобы посадить Кольбе под замок. Мне пришлось в одиночку открывать тяжелую входную дверь, толкнув ее обеими руками, – Гросс нес камеру, а патрульные волокли арестованного за мускулистые предплечья. Дверь захлопнулась за нами с оглушительным грохотом, похожим на выстрел гаубицы во время Страшного суда. В вестибюле было напряженно, как на передовой: пьяных разводили по камерам, стучали пишущие машинки, звонили телефоны, раздавались возгласы полицейских, звенели ключи, плакали женщины, лаяли служебные псы, и постоянно хлопала входная дверь этого своеобразного столичного ада, которым являлся Берлинский полицейский президиум. Оставив парней в зеленом разбираться с нашим задержанным, я торопливо выпил кофе и перекурил в буфете, а после поспешил в отдел, чтобы составить рапорт. Но на лестнице повстречал не кого иного, как Курта Райхенбаха. На секунду между нами повисло неловкое молчание, затем Райхенбах вежливо приподнял шляпу.

– Только что услышал, что мое место в фургоне досталось тебе, – приветливо произнес он. – Поздравляю, дорогой друг. Хорошая перемена для тебя. И вполне заслуженная.

– Спасибо. Это очень любезно с твоей стороны, Курт.

– Вовсе нет. Говорят, ты далеко пойдешь, Гюнтер. В два счета станешь комиссаром. А у меня слишком длинный язык, так что, наверное, даже хорошо, что место досталось другому. По правде говоря, два еврея в одной машине – ровно на одного еврея больше, чем нужно. А вот ты понимаешь, когда сто`ит держать язык за зубами, парень. В этом секрет здешнего продвижения по службе. Знать, когда держать рот на замке. И когда забывать о политике. К тому же в полиции и так слишком много чертовых адвокатов. Среди комиссаров их полно. Ты – та самая новая кровь, в которой нуждается это место.

Райхенбах был невысоким, бородатым и с легкой улыбкой. Почти в любую погоду он ходил в тонком плаще из черной кожи и носил при себе толстую трость. Поскольку с ногами у него было все в порядке, справедливо полагали, что трость заменяла ему дубинку.

Для детектива Райхенбах выглядел щеголем. За ленту его котелка было воткнуто перо, на узле зеленого галстука красовалась золотая булавка, а рот редко покидал обожаемый янтарный мундштук для сигар. Даже будучи пустым. Но сегодня в него была вставлена сладко пахнущая «Доминиканская Аврора». Я точно знал марку, поскольку, пока мы разговаривали, Райхенбах великодушно засунул одну из сигар в нагрудный карман моего пиджака.

– Кстати, вот кое-что для тебя. Отличный способ отпраздновать твое повышение и показать, что я не в обиде. Мне их присылают из специального магазинчика в Амстердаме.

– Спасибо, Курт. Они, должно быть, дорогие.

– Конечно дорогие. Но ведь в курении дешевых сигарет нет никакого смысла, правда?

Я почти не сомневался, что он намекал на Бернхарда Вайса. Однако Райхенбах не стал развивать эту тему, и я пропустил его слова мимо ушей.

– Моя жена работает медсестрой и не одобряет курение, но где была бы Крипо[18] без табака? Вот что я скажу. Быть детективом непросто и без отказа от того, что подстегивает старую серую машинку. – Он постучал пальцем по голове и ухмыльнулся. – Полагаю, если я когда-нибудь перестану думать, то, наверное, завяжу. А до тех пор продолжу дымить. Наперекор жене.

Я провел сигарой под носом, с благодарностью смакуя ее запах и тихо гадая, откуда у него деньги на подобную роскошь. Я был совершенно уверен, что видел его кожаный плащ в витрине «Пик энд Клоппенбург», где тот стоил больше тысячи рейхсмарок. По слухам, Райхенбах подрабатывал на стороне ростовщиком. С другой стороны, это могло быть обычным антисемитизмом – мне-то он никогда не предлагал взаймы. Но детективам в прусской полиции и в самом деле не особенно щедро платили: что правда, то правда.

– Кстати, Гюнтер, ты можешь оказать мне услугу, если пожелаешь.

– Конечно. Если смогу.

– У меня есть подруга, которая занимается кино. Теа фон Харбоу. Она сценаристка и жена Фрица Ланга, кинорежиссера. – Курт сделал паузу. – Я так понимаю, ты слышал о Фрице Ланге.

– Да, слышал.

– Теа пишет сценарии к его фильмам и сейчас собирает материалы для нового, про насильника-убийцу. Ей бы очень хотелось поговорить с кем-нибудь из знаменитой берлинской Комиссии по расследованию убийств.

– Послушай, я же только приступил. Не уверен, что могу рассказать ей то, чего не смог бы ты. Ты ведь и сам работал на Комиссию.

– Верно, но я-то не постоянный сотрудник. И сейчас не расследую дел об убийстве. Это важное отличие. По крайней мере для нее. К тому же она амбициозно рассчитывает пообщаться с самим Большим Буддой, а мы с Геннатом на ножах, что теперь очевидно для всех. Мне он, разумеется, откажет, спроси я о Тее фон Харбоу. Геннат считает меня головорезом. Что ж, вероятно, так оно и есть. Я стараюсь как можно лучше исполнять свои обязанности, но иногда немного увлекаюсь, особенно когда дело касается нацистов. В любом случае, тут я Тее не помощник, вот и надеялся, что ты с ней поговоришь. Послушай, ее на самом деле заботит только одно – чтобы тот, с кем она встретится, был постоянным сотрудником Комиссии. Полагаю, это важно для ее супруга. Судя по всему, это очень привередливый тип.

– Конечно, я встречусь с ней. Если Геннат даст разрешение.

– Уверен, он разрешит. Если ты попросишь. Геннат любит кино. Почти так же сильно, как красивых женщин. А раз теперь ты его любимчик, он ни в чем тебе не откажет. Особенно если меня не обманули и тебя уже можно поздравить с первым арестом.

– Так и есть. Но там ничего особенного. Парня взяли практически с поличным.

– Уверен, ты просто скромничаешь. Что весьма похвально. Вайс любит толику скромности в своих детективах. И ненавидит, когда кто-то затмевает его любимый отдел. Он терпит славу Большого Будды лишь потому, что самому Эрнсту Геннату на нее плевать. Заметно даже по тому, как он одевается. Геннат ни для кого не представляет опасности. Эти его костюмы выглядят так, словно их кроили ножом для сыра.

– В общем, скромность мне больше к лицу. Я неубедительно выгляжу, когда командую людьми.

– Ну, в любом случае поздравляю. Даже простой арест может утечь сквозь пальцы, Гюнтер. Запомни это. И убедись, что не пренебрег бумажной работой. Вайс – прежде всего юрист, а юристы любят отчеты.

– Я как раз поднимался, чтобы закончить свой.

– Молодец. Итак, вот визитка Теи… – Он понюхал карточку, прежде чем передать: – Ммм. Надушенная. В любом случае, можешь сам ей позвонить. Она довольно привлекательная. Для тебя, наверное, слегка старовата. Но все же интересная женщина.

– Значит, ты с ней уже встречался?

– О да!

– Здесь?

– Нет. Хотя ей очень хотелось осмотреть Комиссию. Но тогда я не осмеливался привести ее сюда, чтобы не уменьшить шансы получить место Линднера. Нет, я сводил ее в Музей полиции, в зал Ханно, затем в Институт сексуальных наук Хиршфельда в Ден-Зелтене, просто чтобы придать моим историям, так сказать, дополнительный колорит. В институте, в основном, фотографии извращенцев и японские фаллоимитаторы, но она, кажется, нашла это довольно интересным. Особенно фаллоимитаторы. По крайней мере ты, наверное, сможешь отлично поужинать. Меня она возила к Хорчеру.

Я сунул визитную карточку в карман и кивнул:

– Пообещал сделать, значит, сделаю. Как всякий мужчина, я люблю бесплатные ужины.

– Хорошо, хорошо. – Райхенбах приподнял шляпу и начал спускаться по лестнице, размахивая тростью и попыхивая сигарой. – Хотя я не могу всего этого понять. Фильм о мужчине, который убивает берлинских шлюх? Кому до такого есть дело? – Он рассмеялся. – Здесь точно никому. С тем же успехом подобное кино можно снимать в Рейхстаге. Иногда думаю, что мне следовало стать не полицейским, а продюсером.

Я, видишь ли, понимаю публику. Знаю, чем ее напугать. Уж точно не тем, кто раздавил парочку «кузнечиков». Большинство немцев считают, что девки сами напросились.

Хотелось возразить, крикнуть в головокружительно высокий лестничный проем, что мне не все равно. Даже очень не все равно. И не только потому, что теперь я был связан с Комиссией по расследованию убийств. Я подумал о Розе Браун. Каково ей было бы оказаться в Шпрее со сломанной шеей? Никто не заслуживал подобной смерти, даже если рисковал, торгуя собой. Но меня заботила не только Роза. За время работы в отделе нравов я познакомился со многими девушками, «катавшимися на санях», и, по большей части, они показались мне честными, хорошими людьми. Одна или две даже сдали абитур. Среди них не было никчемных «кузнечиков», о которых говорил Райхенбах. Для многих одиноких женщин жизнь в Берлине оказывалась скользкой дорожкой, что, конечно, и стало одной из причин того, что проституцию называли «катанием на санях». И весь город, казалось, морально разложился, когда в переулке появилась девушка со сломанной шеей и срезанным скальпом. Но вряд ли стоило спорить с Райхенбахом – тот был уже на полпути к выходу. Кроме того, пока стоило держать рот на замке. В конце концов, Райхенбах выше меня по званию. И он не то чтобы неправ – большинство полицейских на «Алекс» действительно не особо заботила судьба нескольких проституток.

Да и в советах его – пусть даже банальных – не было ничего плохого. Бернхард Вайс не одобрял, когда в газеты попадали имена детективов Крипо, и любил порядок в бумажной работе. Безупречно составленные документы – лучшая гарантия честного расследования. Его слова – не мои. Вряд ли босса можно было в этом упрекнуть: он часто подавал на нацистов в суд за клевету и никогда не делал этого без вороха подробнейших полицейских отчетов, поэтому, конечно, всегда выигрывал. Вайс выходил из зала суда победителем не меньше десяти раз, и наци ненавидели его за это. Ему следовало завести телохранителя, но Вайс пренебрегал полицейской защитой на том основании, что нацисты начнут критиковать его и за это. Однако у него был пистолет – после убийства в девятнадцатом году его друга, журналиста-социалиста Курта Эйснера, каждый еврей носил при себе пистолет. В двадцать восьмом году это лучшая страховка, которую можно купить за деньги. Наверное, поэтому у меня их было два.

Вайс и Геннат подошли к моему новому столу вскоре после того, как я сел печатать рапорт. Окна отдела выходили на Дирксенштрассе, из них открывался прекрасный вид на железнодорожный вокзал и западную часть города. Ночью Берлин казался больше. Больше, спокойнее и куда безразличней, чем днем. Словно был чьим-то дурным сном. Смотришь на все эти неоновые огни, точно вглядываешься в космос, и гадаешь: отчего чувствуешь себя таким ничтожным? Не то чтобы в этом заключалась какая-то великая тайна; на самом деле существовали только свет, тьма и какая-то жизнь между ними, а ты делал с этим то, что мог.

– Вот он, – произнес Геннат. – Наш берлинский Фило Вэнс[19].

У меня болели ноги, но я все равно встал. Вайс и Геннат были в пальто, и казалось, вот-вот отправятся домой. В конце концов, пробило одиннадцать. Они были странной парой, походили на Лорела и Харди[20]: миниатюрный аккуратный Вайс и крупный бесформенный Геннат. Первый обладал блестящим умом, но второй лучше шутил. Геннат заглянул в отчет на каретке моей пишущей машинки и шумно поскреб подбородок. Звук был такой, словно кто-то подметал тропинку граблями. Большому Будде срочно требовалось побриться.

– Пока можешь забыть об этом, – сказал он, указав на пишущую машинку. – Позже допишешь.

Прозвучало неплохо. Мысленно я уже направлялся в «Халлер-Ревю» и представлял, каково раздевать женщину, переодетую мужчиной. День выдался долгим.

– Хорошая работа, Гюнтер.

Я сказал им то же, что и Райхенбаху: мы взяли убийцу практически с поличным.

– Он пропивал добычу в том самом месте, где встретился со своей жертвой. – Я рассмеялся. – Должен был охранять покойного, но влез в долги. В кармане этого болвана были даже золотой перстень и бумажник убитого.

– В том-то и беда с телохранителями, – сказал Вайс. – Подобное происходит из раза в раз. И всегда заканчивается презрением к человеку, которого они должны защищать. Полагаю, все достаточно просто. Пока охраняешь человека, узнаешь его причуды и слабости. А тот не успевает понять, что доверил жизнь тому, кто хочет проделать в нем дыру.

– Хорошо, что большинство наших клиентов тупые, – заметил Геннат. – Не знаю, как бы мы и половину поймали, будь у них у всех абитуры.

– Убийца остается убийцей, – Вайс протер очки. – Как бы его ни поймали. Сама поимка – вот что имеет значение. Не тайна, не розыск, не интеллектуальное противостояние между тобой и убийцей. Только арест. Все остальное – несущественно. Запомни это, Гюнтер.

Геннат налил нам по стаканчику шнапса из пол-литровой бутылки, которую держал в кармане пальто. Затем поднял свой и ждал, пока мы с Вайсом последуем его примеру. В толстых розовых пальцах Генната стакан походил на хрустальный наперсток.

– За что пьем? – спросил я, полагая, что, возможно, за мой первый успех.

– Ни за что, парень, – ответил Геннат. – Нам нужно пойти и осмотреть еще одно тело.

– Прямо сейчас?

– Верно. Сейчас. Сию минуту. И, судя по всему, нам понадобится немного жидкой отваги. Жертва, похоже, то еще аппетитное зрелище.

– С очередной девушки сняли скальп, – добавил Вайс и, к моему удивлению, залпом осушил стакан.

Я проглотил шнапс, схватил шляпу и пальто и последовал за ними к двери.

Сев в фургон у главного входа в Президиум, Вайс спросил, все ли документы по делу Силезского вокзала я прочел.

– Пока нет, сэр. Я прочитал досье Матильды Луз и Хелен Штраух. Как раз собирался взяться за третье дело – покушение на убийство, когда поступил звонок об утопленнике в Шпрее.

– Мы ждем Ганса, Ева? – Геннат смотрел на фрау Кюнстлер, которая деловито раскуривала сигарету.

– Он сказал, что не задержится. Что ему нужно забрать новые пластины для камеры.

– Думаю, мертвая девушка подождет, – сказал Вайс. – Как и всегда. Это ведь я спешу домой, а она уже нет. Бедняжка.

– Да, сэр.

– Эрнст, введи Гюнтера в курс дела о попытке убийства, – попросил Вайс. – Ты не против подобных разговоров, Ева?

– Нет. Не против. Ведь я печатаю отчеты о жертвах. Думаете, потом я забываю все это? Иногда мне кажется, в этом городе трупов больше, чем на поле боя. Я пытаюсь выбросить из памяти, но надолго не получается. Чтобы на самом деле забыть, нужно хобби, а у меня нет времени, потому что я постоянно в этой чертовой машине.

– Прости, и мне жаль, что я снова прошу тебя поработать допоздна, – сказал Вайс.

– Все в порядке. К счастью для вас, мне нужны деньги. Кроме того, я плохо сплю с тех пор, как начала тут работать.

– Не удивлен, – произнес Геннат.

– О, это не имеет никакого отношения к убийствам и подробностям того, что случилось с жертвами. С этим я могу справиться. Почти. Дело в соседе этажом ниже. Он из хорового ансамбля «Комики-музыканты»[21]. И когда напивается, что, кажется, случается в любое время дня и ночи, он поет.

– Я слышал о них, – сказал Геннат. – Они знаменитости.

– Да, но это ненадолго, – ответила Ева Кюнстлер. – Однажды вечером вам позвонят и вызовут в дом на Потсдамершоссе, где вы увидите певца с перерезанным горлом, а над ним – меня с бритвой в руке.

– Хороший район, – сказал Геннат. – Там у нас убийств еще не было. Приятно для разнообразия отправиться в такое место. И я, разумеется, постараюсь забыть наш разговор. Честнее сделки и быть не может.

– Эрнст помнит каждую деталь каждого убийства, которое расследовал, – произнес Вайс. – Не так ли, Эрнст?

– Не знаю. Может быть. Раз ты так говоришь.

– Одна из причин, почему он такой хороший детектив. Большой Будда ничего не забывает. Итак. Введи Берни в курс дела девушки номер три. Дело Фрица Пабста.

– Фрица? У нее мужское имя?

– Поверь мне, – ответил Вайс, – сходства только начинаются.

– Фриц Пабст, также известный как Луиза Пабст, был проституткой-трансвеститом, – начал Геннат, – к тому же хорошим. То есть даже при свете дня было трудно определить, что на самом деле он – мужчина. Фотографии Фрица, одетого Луизой, спасительны для любого, кто считает себя опытным и бывалым человеком. Вплоть до его нижнего белья от Гошенхофера.

– Жаль, что я не могу себе позволить такие красивые вещи, – пробормотала фрау Кюнстлер.

– Пабст вел фотоальбом и планировал стать певцом в «Пан Лаундж». Днем работал в галантерейном отделе универмага Вертхайма, а ночью часто посещал «Пан» и «Эльдорадо», неподалеку от того места, где на него напали и бросили умирать. Именно так: бросили умирать. Потому что девушка номер три пережила нападение.

Пабст настаивает, что никого не подцеплял, а нападавший просто появился из темного дверного проема и ударил. Как и в предыдущих случаях, удар молотком сломал жертве шею. Мы полагаем, когда убийца попытался снять скальп, у него в руке оказался парик, с ним он и сбежал. Однако жертва осталась жива и дала ключ к разгадке, который нам до сих пор удавалось скрывать от газет. Фриц ничего не помнит об убийце, за исключением того, что за несколько секунд до нападения слышал, как кто-то насвистывал мелодию. Удалось выяснить, что это была мелодия из «Ученика чародея» французского композитора Поля Дюкаса. Фриц не знал названия, но напел ее мне, а я насвистел ее музыканту из филармонии на Бернбургерштрассе, который и опознал мотив. Единственная свидетельница – женщина, нашедшая Фрица, – видела какого-то мужчину. Она не помнит, чтобы тот свистел, но помнит, как он мыл руки в поилке для лошадей неподалеку от лежавшего без сознания Фрица. У мужчины была мягкая широкополая шляпа и длинные светлые волосы, зачесанные на одну сторону, в стиле богемы. «Как у актера», – описала она. Фриц Пабст восстанавливается в больнице, но до сих пор ничего больше не вспомнил. И, откровенно говоря, вряд ли вспомнит. Будет чудом, если он снова сможет ходить, бедняга. На каблуки ему точно уже не встать.

Появился Ганс Гросс. Он открыл заднюю дверцу фургона, положил на сиденье к штативам и дуговым лампам коробку с фотопластинами, потом забрался внутрь и разместился рядом с фрау Кюнстлер. Гросс сжал Еве колено и затянулся ее сигаретой: к моему удивлению, наша стенографистка не возразила ни против того, ни против другого.

– Извините, что заставил ждать. Сэр, мне понадобится еще кое-что из «Аншютца». Мы слегка поиздержались.

– Расследование убийства – дело дорогостоящее, – ответил Вайс. – Особенно в Берлине. Я разберусь, Ганс. Предоставь это мне.

Водитель – полисмен в форме – завел двигатель, и мы тронулись, а за нами последовала патрульная машина.

– Куда едем? – поинтересовался Гросс.

– На Вормсерштрассе, – ответил Вайс.

– Это гораздо западнее предыдущих жертв.

– Могу я продолжать? – спросил Геннат.

– Мы все – внимание, – сказал Вайс.

– Так вот, в то время я не мог понять, зачем убийце понадобилось мыть руки. Он же не снял скальп, значит, о крови речи не было. Но, обходя район днем, я обнаружил свежую зеленую краску на дверях Патентного бюро на Альт-Якобштрассе, и мне пришло в голову, что убийца, возможно, смывал ее, а не кровь. Поэтому мы сняли двери, тщательно осмотрели их на предмет отпечатков и обнаружили частичный след руки. Который, конечно, мог принадлежать, а мог и не принадлежать убийце. К сожалению, отпечаток не совпал ни с одним из картотеки, и на данный момент у нас пусто.