Четыре призовых. И два обычных

Работы действительно было невпроворот, и он не стал настаивать. Да, да… А кроме того случая, они никогда больше не ссорились. Никогда, ни одной серьезной ссоры – удивительно, право слово! Удивительно и хорошо.

Так размышляя, он засыпал – и просыпался в абсолютной тишине, ощущая на своей руке ее невесомую тяжесть. Она спала так неподвижно и так неслышно, что он начинал даже тревожиться и тихонько, тихонько, стараясь не разбудить ее, прикладывал свою руку к ее левой груди – и с трудом отыскав ровное упрямое биение, успокаивался.

Зато его собственное сердце стучало все тяжелее и громче, вскоре ему начинало казаться, что еще чуть-чуть – и от стука этого задрожат оконные стекла. Это означало одно: время подкралось к двум утра – а значит, пора вставать и браться за работу. Он аккуратно освобождал свою руку и уходил из спальни в кабинет.

…Все это он представил в одно мгновение, представил и лихорадочно-счастливо пережил, по-прежнему медля у ворот. Он слышал, как они снова заговорили, жена и дочь, после опять на два голоса рассмеялись – и не в силах больше тянуть, вошел.

* * *

…И все-таки семь комнат – это много. Это никуда не годится – семь комнат! Особенно, если в доме четыре стены. Перед тем как начать привычное восхождение на холм, он обошел бунгало по периметру, чтобы убедиться в этом. Все верно – стен было именно четыре. Кукла, оставленная дочкой на столе, печально смотрела на мрачную воду, и он до алого жара устыдился – надо бы позвонить, чтобы приехали и привели бассейн в порядок. Идя к воротам, он сбил ногой игрушечную детскую коляску и, повздыхав, аккуратно установил ее на прежнее место.

Да, по утрам, когда в доме никого нет и он кажется от этого огромным и пустым, я не люблю его – подумал он. По утрам мы с ним не ладим – каждый раз, когда я просыпаюсь, дом как будто напоминает мне, что однажды я совершил большую ошибку – но не уточняет, какую именно. И я мучаюсь, пытаясь вспомнить и сообразить – но ничего не получается, и это еще один повод не любить его – этот дом. По утрам я почти ненавижу его и подумываю о продаже – но не так-то все просто. Все не так просто – потому что придет вечер, и все переменится.

Вечером, когда я вернусь, дом будет полон моими девочками – и все снова обретет смысл. Дом ни разу еще не подводил меня – каждый раз, когда я возвращаюсь, меня ждут и встречают мои девочки, и дом сразу начинает казаться тесным: в нем так много любви, что вскоре, чтобы вместить ее и нас в придачу, придется выбрасывать мебель. За это счастье, которое дом дарит мне вечером, я готов простить ему все – так что продавать его я все-таки не буду!

В конце улицы нелепо розовел «Благостный закат». Стариков в этот раз было двое: Жозеп, махнувший ему издали неуклюжей рукой, и еще один – этого он помнил хуже.

– Чертова жара! – проворчал Жозеп, когда они поздоровались. Видишь, сегодня и Антонио выполз из норы – решил погреть свои дряхлые кости. Как дела? Как твои девочки?

– Все чудесно – отвечал он. – У Катюши выпал еще один зуб – утром я нашел его на столе кухни. А Мелисса в городе – как и всегда. У нее куча дел в столице – ты же знаешь.

– Знаю – сказал Жозеп. – Такую красотку, как твоя Мелисса, в деревне не удержать, это точно. Счастье твое, малыш, что я уже не так молод – иначе пришлось бы тебе поволноваться! Береги голову от солнца, Виктор! Солнечный удар – коварная штука: он подкрадывается незаметно и может треснуть так, что мало не покажется. Вы, молодые, совсем не думаете о таких вещах – а зря!

* * *

Слегка сутулясь, он пошел прочь, а старики долго и молча смотрели ему вслед.

– Поляк? – спросил, наконец, Антонио.

– Зачем поляк? Русский! – возразил Жозеп. – Хороший парень этот Виктор. Пару месяцев назад подарил мне коробку сигар – настоящих, кубинских, не какого-нибудь дерьма. COHIBA BEHIKE 52 – ты, поди, и не слыхал про такие. Я название завел в интернет – и челюсть едва не потерял. Таким цена – под сотню штука. А в коробке их десять, понял? Я и не просил его ни о чем – а он заметил, что я не прочь побаловаться сигарой – взял да подарил! Сигары отличные – я и не курил-то таких никогда.

– Вот дела! С чего это он так расщедрился? – удивился Антонио.

– Да говорю же – хороший парень! И сигары – замечательные!

– Вот какие тебе сигары, в твоем-то возрасте? Ты же меня на добрый десяток лет старше! – мягко упрекнул Антонио.

– Я тебя еще переживу на те же десять лет, не сомневайся! – отрезал Жозеп, пришамкивая. Он извлек из кармана сигару (ту самую, с Кубы), ловко обрезал кончик и сноровисто занялся раскуркой. – И по мужской части у меня все в порядке – как у молодого. Я вот улучу момент, сбегу из этой богадельни да прямиком к девочкам в «Виллу Белью» рвану. Ты-то, поди, и не был там ни разу – а зря! Отличные шлюхи там работают – и красавицы все, как на подбор. Да – в «Виллу Белью»! Прямо на коляске и поеду – а что? Ночью движения нет, да и ехать-то десять километров, и все вниз – аккумулятора как раз хватит. Потрахаюсь всласть, у меня уже и деньжонки на это дело отложены – а назад пусть забирают сами. А еще лучше, если бы я прямо там, на какой-нибудь девке и помер бы! Вот так – кончил бы и помер бы. И прямиком к Богу – из одного рая в другой. Вот здорово было бы, э?

– Тебе не о шлюхах, а о Боге подумать пора, – сказал Антонио. – Какие тебе шлюхи? Из тебя же песок сыплется – того и гляди, помрешь!

– Не каркай! – отрезал Жозеп, выпуская облако сигарного дыма. – Да, хороший парень, – продолжил он, помолчав. – Жаль только – сумасшедший. Совсем чокнутый. У него жена с маленькой дочкой в прошлом году разбились на машине – здесь же, в нашем ущелье. Навстречу фура груженая шла, водитель не справился с управлением… Насмерть сразу обеих – и жену, и дочь. Там и опознавать-то особо нечего было. Вот после того он и спятил. Рехнулся начисто. До сих пор уверен, что они живы. Рассказывает мне о них каждый раз – как о живых. А нам тогда Хуанита, сиделка, в газете читала, да и в новостях показывали… Ты тогда еще не жил с нами – потому и не помнишь. Да… Сука она, эта жизнь. Дочку Катюшей звали. А жена у него красавица была – Мелисса, мулатка, танцовщица, фигурная, и задница у ней, эх… Такая, скажу я тебе, девочка… Я их видел однажды, жену его и дочку, вместе с ним – незадолго до того, как все случилось.

– Вот дела, – сказал сокрушенно Антонио. – Жалко парня – хуже того, что случилось, и придумать-то ничего нельзя. Тут любой рассудком тронуться может. А ты зачем ему подыгрываешь? Зачем врешь?

– А ты будто не понимаешь! Потому что он спит, – сказал Жозеп. – Он спит, и я не собираюсь его будить. Ему хорошо, пока он спит. Может быть, он и жив только, пока спит. Что с ним может произойти, если он проснется – одному Богу известно. Ты знаешь, что может произойти? Вот-вот – и я не знаю. Но ничего хорошего, это уж точно! Поэтому будить его я не собираюсь – даже в мыслях не держу. И ты не смей! А Мелисса его, говорю тебе, настоящей красавицей была! Будь я помоложе, уж я бы эту Мелиссу не упустил!

– Да, дела-а-а… – протянул Антонио, опечалившись. – Надо же! А с виду – вполне нормальный парень, ничего такого и не подумаешь… Если кого и можно здесь назвать чокнутым – так это тебя, Жозеп! Совсем ты выжил из ума, старик! И в рай тебя уж точно не возьмут – с такими мыслями в аду тебе самое место, – Антонио вроде бы возмущался, но глядел на Жозепа с затаенной завистью.

Жозеп презрительно промолчал, занимаясь сигарой. Дым окутывал его ароматным облаком, и в дыму том мерещились Жозепу кубинские дамы с губами-«бембами» и подушечного объема задами, обтянутыми желтыми лосинами. Представив картинку крупным планом, он даже закатил почти иссякшие глаза от удовольствия. Да, что бы там ни говорили, а в жизни есть приятные моменты!

Каталония (2020)

ПРИЗОВЫЕ

АККУРАТНО ЗАСТЕЛЕННЫЙ ЭШАФОТ

Случаются порой в жизни вещи, которым объяснения нет. Вот, скажем, два человека, мужчина и женщина, остановились переночевать в придорожном мотеле. Заведение, честно сказать, было так себе, они предпочли бы разориться на кусачую сумму и снять что-нибудь поприличнее – в три, а то и четыре честных звезды, – если бы в округе на ближайшие сто километров нашлось, что снимать. Мотель был единственным, как шест среди пустыни, и был, как уже сказано, так себе. Однако ужин неожиданно оказался хорош, а рыба – и вовсе восхитительна.

Отужинав, они приняли душ, вскипятили в малом походном электрочайнике воду, растворили кофе, прихватили сигареты и отправились на террасу – любоваться закатом. Вернувшись, они занялись сексом и после, с различными вариациями, проделывали это еще дважды. В том тоже ничего странного не было – оба находились в хорошей физической форме, знали друг друга всего три года и лишь год из этих трех жили на общей территории, то есть засыпали и просыпались в одной постели.

После жаркой, но не лишенной изящества постельной возни они выкурили еще по сигаретке и, снова оказавшись в кровати, уснули – оба и враз, как будто два одинаковых камешка с одним на двоих всплеском ушли в темную воду. Они вообще производили впечатление отлично синхронизированной пары. Даже сопение их – ровное сопение крепко и покойно спящих людей – звучало в унисон. Женщина была красива, мужчина – рыж: большего в куцем энерго-сберегающем свете ночника разглядеть, собственно, было нельзя.

Утром мужчина проснулся первым, как это бывало всегда. Он аккуратно снял со своей огненно-волосой груди тонкую крепкую руку женщины и, стараясь поменьше скрипеть рассохшимися досками паркета, выкрался на террасу курить.

С реки, большой и совсем близкой, наносило туман и прохладу. От стоянки дальнобойщиков летел глуховатый звук разогреваемого мотора, но не мог заглушить журчание сильной воды. Над самым ухом, невидимый в зябкой туманной вате, защелкал клювом аист, приветствуя самку. Мужчина курил и улыбался верному течению жизни. Скоро Таня проснется. Чуть позже они спустятся вниз, позавтракают, уложат вещи, отдадут на рецепции ключи – и поедут дальше меж серых холмов со срезанными верхушками.

Когда он воротился в комнату, тихонько задвинув дверь, женщины в постели не было – только что, должно быть, встала и теперь в ванной.

Он прилег, ощущая спиной тепло ее недавнего тела, и улыбнулся. Как странно, странно, сказал он себе – мы никогда не давали друг другу никаких обещаний, не говорили высоких слов и ни в чем не клялись, – может быть потому, что нам давно не семнадцать. Может быть… не знаю. Но вот что я знаю наверное: с клятвами или без, я готов ехать с этой женщиной хоть целую жизнь – меж серых холмов со срезанными верхушками. Холмы, впрочем, не навсегда; я знаю, мы уже однажды ездили этой дорогой. За холмами будут медные горы, между гор – ущелье, отвесней и ýже которого мне не доводилось видеть в жизни, а потом мы снова выкатимся на равнину и к вечеру попадем в Толедо. Можно бы добраться туда и быстрее, по скоростной дороге в объезд, – но мы не любим спешить. Зачем спешить, когда ты в отпуске и тебе хорошо? Мне хорошо. Нам хорошо. Замечательно даже – если быть точным.

Женщина не возвращалась. Прошло уж, верно, минут десять, не меньше. Мужчина слегка нахмурился – самую малость.

Да, вот еще что, сказал он себе: когда я вернулся в комнату и увидел постель пустой, я начал было думать о чем-то, но бросил на середине, потому что думать мне было лень. Или потому, что думать об этом было неприятно? Ведь это случилось сейчас, только что, и, пока она в ванной, я вспомню и додумаю до конца – иначе буду мучиться целый день. Так бывает, когда забудешь вдруг фамилию прекрасно известного тебе актера – и места не находишь, пока не извлечешь ее из памяти. Ну ладно, не буду отвлекаться. Так что же это было?..

Ага, вот: когда я вернулся в комнату и увидел постель пустой, на краткий миг мне сделалось страшно. И не просто страшно, а предсмертно, мучительно страшно: когда кажется, что небо внезапно отяжелело и рухнуло на тебя всей своей немыслимой массой, сплющив и вдавив в жесткое мясо земли. Так бывает. Вся штука в том, что каждый из нас носит в себе свое внутреннее небо, а если оно по каким-то причинам перестает быть – наружное тут же принимается давить смертным прессом и задавит, в конце концов, – не сомневайся.

Как раз это со мной и произошло: при виде пустой постели я представил на миг, на малую его долю, что Таня ушла из моей жизни навсегда, – и внутреннее мое небо мгновенно испарилось от одной только мысли об этом. Выходит, Таня – небо внутри меня. Как-то незаметно и исподволь она стала моим внутренним небом, а я и не задумывался об этом. Ну, тут-то как раз понятно: я и вообще не люблю усложнять жизнь ненужными размышлениями. Нам просто хорошо вдвоем, вот и вся недолга, – о чем и зачем тут ломать голову?

Женщина, между тем, не возвращалась.

Прошло уже двадцать, никак не менее, минут, а может, и все полчаса, – и он несколько встревожился. Ей давно пора бы выйти из этой самой ванной. Он навострил ухо, ожидая услышать шум льющейся воды – тщетно. Можно бы, конечно, предположить, что она застряла на унитазе: но пищеварение у нее отменное, своей способностью переваривать даже гвозди она гордилась и гордится по праву, так что этот вариант он отмел, за полной несостоятельностью, сразу. Еще… Еще она могла бы, положим, наводить красоту – но косметичка осталась лежать на столе: он, приподняв голову, хорошо видел ее упитанную бордовую тушку.

– Таня, – позвал он, и после еще раз, громче: – Таня!

Ответная тишина совсем ему не понравилась. Среди явлений малообъяснимых встречается такое, как чутье, – правда, не у всех людей, а лишь у тех, кому пришлось однажды жить с обостренными до сотой доли микрона чувствами, – потому что от этой остроты зависело само их существование. Если жить так достаточно долго, чувства обратятся в чутье, а оно, явившись однажды, останется с тобой навсегда. У него чутье было – и сейчас недвусмысленно давало о себе знать. Черт… Черт! Он быстро вскочил и вышел за три шага в узковатую прихожую: дверь в ванную была приоткрыта, и свет там не горел.

Теперь он испугался по-настоящему. На полу душевой кабинки не было воды, и на раковине умывальника – тоже. Он вгляделся попристальней в фаянс – ни капли, ни малого волоска. Похоже, она вообще не заходила сюда. Он вернулся в комнату – вся одежда ее, включая нижнее белье, была на полу и стуле. Он щелкнул замком и выглянул в наружный коридор, сам понимая, насколько это глупо: вряд ли она, даже при некоторой свойственной ей эксцентричности, ушла бы разгуливать в чем мать родила. Исследовал платяной шкаф и нырнул под кровать, и еще раз проверил ванную, и выскочил на террасу – в надежде смутной, что он, размышляя, незаметно на пяток минут уснул, и Таня, прошмыгнув тихонько мимо, сейчас курит под шум реки и выискивает новости в телефоне, и нашла, и зависла – но знал наперед, что это невозможно.

Вернувшись, он сел на кровать, почувствовав, что задыхается. Наружное небо навалилось, подмяло тяжелым зверем и раскатало легкие в блин. Но просто так сидеть и задыхаться нельзя. Сейчас он спустится к стойке регистрации и попытается узнать, не видели ли ее там.

Набросив футболку, сунув в задний карман джинсов карточку-ключ, он потянул на себя входную дверь и, цепенея от непонятности – ткнулся горячечным лбом в сплошную холодную стену. Стена начиналась сразу же за проемом двери, отсекая номер от общего коридора напрочь. Мутновато-прозрачная, на ощупь она напомнила ему плексиглас. Он поклясться готов был, что две минуты назад никакой стены не было и в помине. Он коротко ругнулся, начиная впадать в отчаяние. Что же это происходит такое?

Ни оттолкнуть, ни сдвинуть стену было нельзя, а когда он ударил в нее рукой, а после еще и ногой наподдал, ожидаемо и пребольно ушибив большой палец, – стена не шелохнулась и не ответила даже малой вибрацией, поглотив звук и импульс удара без следа. Основательная конструкция. Монолит. Застонав в голос, он метнулся к выходу на террасу, но и там обнаружил ровно то же самое – сплошную мутноватую стену. «Замуровали, демоны!» – как всегда в критической ситуации, на ум побежали цитаты из просмотренных в юности фильмов, но смеяться желания не было.

Этого не может быть, этого не может быть… – напевал бессмысленно он, загнанно кружа в малом пространстве номера и лихорадочно перебрасывая глаза с предмета на предмет. Еще раз пять он сбегал к балкону и к входной двери, чтобы убедиться в том, что монолитные стены на своем неожиданном месте, – убеждался. Пробовал кричать, петь в голос и ругаться злым матом – не помогало.

Внезапно устав и выдохшись, он прилег на кровать и, глядя в потолок, принялся перебирать обстоятельства своей жизни, чтобы хоть чем-то занять враз отупевший от происходящего мозг.

* * *

А женщина… Женщина сквозь сон слышала, что мужчина проснулся, чувствовала тепло его суховатой и жесткой руки, когда он выбирался из постели, и знала, что сейчас, стараясь не шуметь и, конечно же, наделав массу невообразимого шума, задев вечными углами своего твердого тела всё, чего задеть нельзя, он сходу отправится курить. За ночь он всегда успевал истосковаться по сигаретам больше, чем она. Ее всегда возмущало, как он может курить без кофе, – в особеннности, если это первая сигарета за день. Еще ей не нравилось, что, делая кофе или чай для себя, он всегда наливает чашку ровно на две трети – и не более.

– Нельзя так – жизнь неполная будет! – каждый раз упрекала его она, и всегда он безропотно доливал чашку доверху. Да, он легко мирился с ее суевериями, хотя в следующий раз всё повторялось снова.

Жизнь, между тем, назвать «неполной» было нельзя – их совместную жизнь. Потянувшись как следует, она улыбнулась: вспомнилось отчего-то, как они познакомились.

…Три года назад погожим зимним вечером в ее магазинчик на улице Прованс, торгующий венецианскими масками, вступил один человек. Он действительно был один-одинешенек и, к тому же, рыж, как взбесившийся апельсин. В несколько более темном, но всё одно – огненном руне его холеной бородки проблескивало там и здесь редкое холодное серебро, добавлявшее ему солидности. На вид она дала бы ему лет тридцать семь, как впоследствии в точности и оказалось.

Попутно она отметила, что шарф его повязан с претензией, а туфли хороши, как у адвоката. С широкого лица на нее взирали два восторженных небесно-голубых глаза, разделенные мощным носовым кряжем. Глаза она сходу и по совершенно необъяснимой причине определила как «тамбовские», хотя, надо признать, всё же дала здесь маху. На деле глаза, вместе с самим «владельцем», оказались из Тулы. Тогда, впрочем, это имело второстепенное значение – настолько заворожил ее воинственный рыжый цвет волос посетителя.

– Здравствуйте! – не сказал, а именно выпалил человек, нервничая ногами и свалив невзначай тяжеленную вазу для зонтов. По неуклюжести его и излишней горячности она сходу поняла, что человек донельзя взволнован. Собственно, она поняла это с первой секунды, а теперь убедилась окончательно. Он рассыпался в извинениях, бросился поднимать тяжелую емкость, ударив при этом локтем в толстое стекло витрины, выпрямился снова и выстрелил следующей фразой:

– Дайте маску чумного доктора!

Вместо того, чтобы ответить по существу, она, всё еще под гипнотическим воздействием его рыжего обаяния, полуутвердительно вопросила:

– Но вы же, надеюсь, не станете утверждать, что это ваш натуральный цвет? Не станете? Умоляю, скажите! – Она даже руки сложила просяще на груди, хотя до того ни разу в жизни такой гадости себе не позволяла, – на что человек, внезапно утратив робость, подбоченясь до степеней наполеоновских, отвечал с естественным пафосом:

– Да, это мой родной цвет. Тот самый цвет, которым меня наделила природа, а еще – отец мой и мать!

Он беззастенчиво врал, как частенько делал это и впоследствии. Натуральный его цвет был несколько менее агрессивен и в точности соответствовал цвету бороды.

– Так что там с маской? – переспросил он: – Евгений. Евгений.

– Какой Евгений? – не поняла она и даже обернулась в поисках неизвестного Евгения.

– Я – Евгений, – пояснил, улыбнувшись, человек. Когда он улыбался, нос его делался еще шире, а глаза, напротив, обращались в самые китайские щелки – и всё потому, что улыбался он широко, и маленький скол на правом клыке ничуть его улыбки не портил.

«Какой нелепый, какой удивительный и нелепый этот Евгений!» – подумалось смятенно ей, и сделалось вдруг жарко, тревожно и хорошо – без всякой видимой причины.

– Таня, – сказала она. – Татьяна. Васильевна. Маску чумного доктора мы вам подберем.

Так они стали знакомы – ровно три года назад…

Мужчина, между тем, не шел обратно, и постель, хранившая тепло его тела, уже успела остыть. Несколько странно, сказала себе она: всегда эта его первая сигарета очень быстра, а после, вернувшись, он кипятит чайник, попутно громыхая чем ни попадя, но уже не по врожденной неуклюжести, а намеренно – чтобы к тому времени, когда кофе будет готов, она окончательно поняла: больше поспать не удастся. Порой она здорово злилась на него за этот естественный, как дыхание, эгоизм: проснулся сам – значит, никому теперь сна не будет.

Да, удивительно, сказала себе она: кажется, он сплошь состоит из качеств, привычек и наклонностей, которые раздражают ее в других людях неимоверно. Он решительно противоречит всем ее представлениям о спутнике жизни, с которым она могла бы связать оставшуюся судьбу, – если бы вообще имела хоть малейшее желание эту судьбу с кем-либо связывать, обжегшись многократно на предыдущих союзах. А он… Забывчив, необязателен, эгоистичен. Любит прихвастнуть и приврать, и, привирая, тоже хвастает.

Тусовщик, гедонист, ловелас, прожигатель жизни, ярый противник моральных устоев – во всяком случае, до встречи с ней. Опять же: моложе на целых полтора десятка лет – а ведь до него она никогда и никак мужчин младше себя в качестве возможных «своих» не воспринимала. Вдобавок, вопиюще рыж, и это при том, что стойкое предубеждение против рыжих вбила ей в далекой юности еще мать, категорически и не раз повторявшая: «Бойся рыжих и лысых, дочка: и те, и другие – сволочи!» Но при всем при том, нужно признать: она счастлива с этим рыжим и уже начавшим исподволь лысеть «юнцом» – счастлива так, как никогда и ни с каким другим мужчиной не была счастлива в жизни.

Мужчина не шел, и она подумала, что кофе, похоже, придется делать самой. Сбросив одеяло, она легко вышла из постели и выяснилось, что ночник не соврал: женщина действительно была красива. К тем, кому слегка за пятьдесят, неподкупный дневной свет бывает ласков лишь в единственном случае: если они жестоким, а порой и мучительным, образом постоянно работают над собой. Женщина именно так и «работала» – и не углядел бы это только ленивый.

Спорт для нее и вообще долгое время являлся источником дохода, а после, когда с профессиональной карьерой в гандболе было покончено, осталась насущная потребность тела в привычных физических нагрузках, – и она старалась, как могла, эту потребность удовлетворять. Результат бросался в глаза, и большинство двадцатилетних девиц охотно выстроились бы в очередь за такой фигурой, как у нее.

Что до морщин, размера груди и прочих существенных аспектов женской внешности – существовали проверенные косметологи и пластические хирурги в Венгрии, услугами которых она периодически пользовалась, но не злоупотребляла. Так было и до рыжего, застрявшего сейчас на террасе, – и хорошо, что так: сейчас ей не нужно было краснеть за себя, когда их видели вместе.

Женщина еще раз потянулась. Потянувшись, посмотрелась в стенное зеркало – и осталась довольна собой. Большая темная татуировка в виде розы целиком закрывала ее правую коленку, наползая лепестками на ногу сверху и снизу сустава.

– Женя! – позвала она, и еще раз, громче: – Женя!

Заснул он там, что ли, подумала она, и, забыв одеться, выглянула на террасу.

Терраса, к ее искреннему и глубокому изумлению, была совершенно пуста.

А дальше… Вздумай мы описывать дальнейший хаос ее действий в деталях – вышла бы точь в точь история, рассказанная нами о ее спутнике только что. Люди и вообще очень похожи: сказывается принадлежность к одному виду. Что до людей друг другу совсем не чужих, зачастую они и вовсе напоминают раздвоившуюся сущность одного единственного человека. Они одинаково мыслят, одинаково говорят и до смешного одинаково действуют в аналогичных ситуациях.

Дальше – были метания в пресловутую ванную и заглядывания в шкаф и под кровать; было безграничное удивление по поводу глухих и основательных стен, возросших в одночасье из ниоткуда и наглухо закупоривших ее в малом пространстве номера; был яростный пинок в одну из них, и ссаженный до крови большой палец, разве что не на левой, а на правой ноге…

* * *

Всякий человек, если запереть его в клетке и оставить наедине с собой, неизбежно обратится к единственно доступному занятию: воспоминаниям. Мужчина, мгновенно уставший, ошарашенный, лежал, глядел в потолок и механически прокручивал в голове кадры фильма категории «Б» – на большее его ничем не выдающаяся жизнь не тянула.